vestige of hope

Ночь пахнет предательством, а под ивами прохладно и серебристо-темно. Саэран тщательно выбирает, куда ставить ноги — кажется, что даже под лёгким кожаным сапогом сухая ветка кричит громче, чем десяток ковенантовских солдат, поджаренных им сегодня утром. Впрочем, о Ковенанте и его бойцах он старается не думать — хватит и того, что одна из них пустила свои чародейские когти куда глубже в его сердце, чем ему хотелось. Или же — настолько глубоко, что дотянулась до самого дна, до дальней стороны возвращённой души, и он просто не мог ничего сделать? Мог, конечно. Но не хотел. Та, кого он звал Судьбой, поджидала его сейчас в переплетениях ивовых ветвей, на перекрестье двух клинков, в облаках дыма и пятнах крови. Колдовская иллюзия развеяла страх, тени ему плащом — а воздух, напоенный смертью, обязуется молчать. Ни стона, ни шороха. Временами он, наверно, сам себе удивлялся — откуда столько безумного огня в его спокойной, утонченно-чистой альтмерской крови? Как он позволяет себе быть таким наивным, предсказуемым… и беззащитным? В какой необозримой дали исчезли его гордость и чувство собственного достоинства, зачем он бежит под покровом ночи во вражеский лагерь, рискуя обзавестись позорным клеймом дезертира, а то и расстаться с жизнью? Временами он, наверно, думал, что легко отдаст свою жизнь сам, если только Она попросит. Являясь ему в сумерках, Она была светом. Иссиня-фиолетовым сиянием лучатся её глаза — глубокие, колдовские; женщин с такими глазами остерегаются на улицах Вэйреста и днем, и ночью, ибо кто знает, кому из даэдрических Князей они продали свои души? Кто подарил их коже такую неповторимую нежность, а густым тёмным волосам — блестящую упругость? А что они прячут за мягкой улыбкой тонких губ — звериные клыки или исходящее ядом змеиное жало? У Лириэт нет ни того, ни другого — или же она хорошо умела скрывать это. Зато у неё есть колючие искорки на ладонях… и огромная власть над его телом и разумом. Скользнув за холодный, покрытый пушистым мхом валун, Саэран медленно выдыхает сквозь зубы. Всего в нескольких шагах неспешно проплывает, потрескивая, факел дозорного. Спящий враждебный лагерь совсем близко, слишком близко, чтобы забываться и думать о её прекрасных локонах и ласковых взглядах; ещё немного, и он сможет насладиться ими. Шаг, снова шаг, перебежка — вот и ивы, и илистый берег озера, чвякнув, вцепляется в подошвы сапог. От напряжения и страха гулко колотится сердце. Где? Он беззвучно кричит её имя; поднимает взор на луны — уже так поздно. Лириэт?.. Едва слышный шелест серебристых листьев; на ней — только льняная рубашка и такие же жёсткие штаны, бледные пальцы, взметнувшись, кончиками касаются уголка его рта. Тише. Он позволяет увлечь себя в сторону, в объятья острых и гибких веток, провести только ей известной тропой к дальней, маленькой и неудобной палатке. Там царит полная тьма, но цветком сирени вьётся трепетное пламя в зрачках Лириэт; ему не нужно ламп и свечей, чтобы отыскать её плечи и сжать их в неудержимом порыве, одновременно прижимаясь своей щекой к её груди. Она такая маленькая, такая хрупко-сильная — он может закрыть её собой, но не может затмить. — Снимай, — разгоряченно шепчет Лириэт, вслепую дёргая застёжки его форменной доминионской куртки. Саэран отмахивается, торопливо стягивая с неё рубашку; грубоватые для целителя руки отчаянно-жадно скользят по выступающим ключицам и косточкам ребер. Он так любит её, так хочет её, что ничего иного сейчас не существует — и существовать не может.

***

Быстрее, сильнее, жарче, — лихорадочным пульсом в висках, отчаянным биением сердца, частым нетерпеливым дыханием, незримыми раскалёнными отпечатками рук на коже. В эту прохладную ночь ранней осени Лириэт больше не мёрзнет: ладони у Саэрана сухие и горячие, чуть шершавые, касания же их — удивительно нежные и чуткие. Она хочет коснуться тоже, очертить пальцами мягкую линию широких плеч; коснуться груди, где его сердце — она слышит — колотится в клетке рёбер, почувствовать его будто в собственной ладони, — но лишь бессильно скользит руками по грубой коже его куртки. — Снимай же, даэдра тебя… — собственный голос — возбуждённо-низкий, хриплый шёпот — она слышит словно со стороны. И, не вытерпев, хватается за застёжки его одежды сама, едва не срывая ногти, но не замечая этого: мало времени, слишком мало, слишком высоко уже луны, слишком зыбка тишина, слишком сильно пылает в низу живота огонь, а по телу разбегаются тысячи колючих искр. Глаза у альтмера шальные, дикие — звериные, словно у сенча, вышедшего на охоту. Руки у него — что морровиндский пепел; Лириэт сама под его пальцами будто сгорает: каждое касание отдаётся горячечно-нетерпеливой дрожью. — Давай скорее, — дыхание сбивается, шёпот обращается несдержанным громким вздохом, когда его пальцы скользят у неё меж бёдер, а губы оставляют влажные следы-поцелуи на плечах. Ей даже слишком хорошо. Слишком пьяняще, слишком жарко, слишком опасно — слишком «слишком»: будто в последний раз, стремясь оставить друг на друге как можно больше клейм-отпечатков, сохранить каждое мгновение навеки в памяти, точно безвременный оттиск на граните. А времени у них мало. Время утекает со звёздным светом за горизонт, но её сердце и память — здесь: его грубоватые руки, будто из золота отлитые, — на её бёдрах, тёплое дыхание — на щеке, жгучая тяжесть, лихорадочная дрожь и тесное переплетение тел, ставших на одну короткую ночь частями одного целого, воссоединившимися, как в последний раз — самоотверженно, отчаянно, яростно. Лунный свет не раскроет их тайны, а полночная тишина и предрассветные сумерки примут, спрячут, укроют чернильным плащом. И нет ничего — только их крохотный мир, уместившийся полностью внутри тесной холодной палатки. Времени мало — оно истечёт, едва на востоке засияет драгоценными гранями рубиновый рассвет.