Under-горгород

— Как думаешь, кто это? — Какой-то мужик, — весело ответил Слава. Тут же ему стало стыдно за сказанную глупость. Мирон повел его в старую галерею (он назвал ее галерея А.; галерея каких-нибудь архитекторов, — подумал на это Слава), расположившуюся практически у подножия горы и оттого одинаково удаленную как от фавел, так и от индустриальных районов нижнего яруса. Вокруг ветхого, но когда-то массивного и грандиозного здания были рассыпаны покосившиеся домишки с проваленными крышами и слепыми окнами, поросшие диким виноградом. Слава не знал, что здесь было раньше, но спрашивать Гуру из собственных принципов не стал, — и из-за них же невозможно вспотел, идя в одежде не по погоде добрый час по солнцепеку, потому что высказал полную уверенность в том, что знает, где находится галерея А., совершенно этого не представляя. Мирон наверняка догадывался, что Слава пытается хитрить, но то ли из вежливости, то ли из желания повеселиться виду не подал. Пыльный зал с высокими потолками расходился двумя широкими лестницами, уходящими наверх, за спины входящим в тяжелые двери, которые были похожи на те, что стояли в фавельском театре. Вероятно, строительство галереи пришлось на тот же период, да и реализовывалось теми же мастерами. Впереди виднелась деревянная стойка, вокруг которой лежали выцветшие от времени брошюры. Они были сбиты в аккуратные кучки задувавшим в разбитые окна ветром и очень напоминали Славе их с Мироном листовки. Но подойти ближе и рассмотреть их ему не удалось: Гуру указал светлой рукой — нетипично для выжигаемых солнцем фавел — с выставленным пальцем с крупными суставами, делавшими его руку похожей на птичью лапу, на одну из лестниц. Все их движение проходило в таинственной, но несуразной тишине, к которой постепенно привыкалось и создавалось ощущение, что в подобном месте надо непременно передвигаться молча. Наверху раскинулся такой же пустынный зал со светлыми стенами, на которых виднелись разного размера четкие прямоугольные следы, еще более светлые. У одной из стен стояла длинная банкетка, обшитая кожезаменителем, прорванным и выставившим наружу ее желтоватые внутренности. Из этого зала уходило несколько проемов, за которыми оказался другой, поменьше, в нем, в отличие от предыдущего, висело несколько картин, с которых на вошедших гостей отстраненными лицами смотрели какие-то люди в красном, расположившиеся на написанных балконах практически до самого потолка, под которым скрывались в полумраке отсутствующего освещения. Слава совершенно потерял счет сменяющимся залам, становившимся все меньше и меньше, то освещенным большими окнами — на этом этаже уцелевшими, то ревностно прячущим свои произведения в темноте от чужих глаз посетителей, которые здесь, судя по скопившимся пыли и мусору, были невозможно редкими. Галерея А. напоминала старушку-затворщицу, которая предпочитала общество людей обществу кошек (Слава приметил на одном из подоконников следы кошачьих лапок) и которая скопила в своей квартирушке среди гор древнего барахла пару-тройку старинных ценностей. Гуру остановился в зале, освещаемым окном через узкий высокий дверной проем. Полоска света ударяла в стену с пустым светлым прямоугольником, но, благодаря цвету стен и их близкому расположению (Слава где-то читал, что это один из способов осветить маленькое помещение — хотя здесь это вряд ли было запланировано), висевшую на другой стороне картину в массивной золотой раме можно было рассмотреть во всех деталях. Из темного фона картины вылезал мужчина с желтоватым лицом, одетый в почти неотличимые от фона темные одежды (может, все-таки от недостаточного освещения) и глядящий мимо наблюдателя — будто в правое ухо того. В руках он держал большую книгу, перед которой были навалены мелкие предметы, а среди них сидела коричневая ящерка (сзади тоже что-то виднелось — но Славе не удавалось разобрать, что именно это было). Именно напротив этого портрета Гуру первый раз за пребывание в галерее и заговорил. — Я тоже не знаю, кто это, — засмеялся Гуру. Слава позволил себе измученно улыбнуться. — Мне нравится эта картина. Художника звали Лоренцо Лотто — изумительный пример тонкого психологизма и символизма в искусстве, — продолжил Гуру.- Каждый элемент на картине знакомит нас с тем, кто на ней изображен. Смотри… Мирон указал на полотно, всматриваясь в него своими прозрачными глазами, и обвел в воздухе круг пальцем. Карелин послушно проследил за его жестом, упершись взглядом в светлые элементы картины. — Ящерица тут, наверное, первым делом бросается в глаза, да? — Мирон оживленно улыбался.- Как думаешь, почему она здесь? — Он занимался чем-то, связанным с рептилиями. Изучал их, — пожал плечами Слава, надеясь, что хотя бы не сильно промахнулся. — Мм-м, — затряс головой Гуру и, казалось, только больше оживился от ответа Карелина.- Может быть и так. А если подумать о ней, как о символе чего-то? Что может значить рептилия? — Холодность? — неуверенно предположил Слава. — Наверняка! — воскликнул улыбающийся во все лицо Мирон.- И ведь смотри, на заднем плане висят лютня и охотничий рог. Палец Гуру снова скользнул в воздухе вверх по полотну, и Слава действительно рассмотрел в том месте названные Мироном атрибуты. — Можно предположить, что музыка и охота его не особо привлекают, — задумчиво сказал Мирон.- Ты знаешь, что за книгу он держит? Слава покачал головой. Высказывать предположение он на этот раз не решился. — Так выглядели раньше так называемые приходно-расходные журналы. Они велись в семьях для учета бюджета: в них строго заносились размеры выплат и текущие расходы. Обычно ведение таких журналов возлагалось на главу семьи — хотя иногда особо обеспеченные семьи могли позволить себе для этого специального человека. Взгляд Славы скользил по замявшейся, теплого коричневого цвета обложке приходно-расходного журнала, изображенного на картине; пальцы написанного художником мужчины перелистывали тяжелые страницы, исписанные мелким почерком. — А что это лежит, розовое? — поинтересовался Карелин, указывая на картину. Гуру взглянул сначала на него, затем на полотно перед ними. — Увядшие лепестки, — ответил Гуру.- А среди них — присмотрись — среди них лежит колечко, сразу за смятой бумагой, очень напоминающей письмо. Слава тяжело вздохнул, и его вздох отразился от высоких стен маленького зала. До этого он даже не замечал, что здесь такая акустика. — Видимо, писал женщине, — пробормотал Карелин. — И наверняка на ней женился. Романтичный период любовных писем и цветов подошел к концу, за спиной остались и охота с музыкой, — теперь мужчина успокоился, создал семью и принял обязанности ее главы. — Неужели автор и правда это все рассказал в одном портрете? — недоверчиво, но не к словам Мирона, а с тем недоверием, с которым встречает любое поразительное умение тот, кому хотелось бы самому им обладать, спросил Слава. — Мне кажется, что именно так, — согласился Мирон. Они оба замолчали, глядя на картину, из которой все также непоколебимо смотрел в правое ухо каждому недавно — относительно написанного портрета, ведь относительно сегодняшнего дня уже не стало ни его, ни его правнуков — обручившийся мужчина. Слава чувствовал себя неуютно, но не мог понять, почему. Его снова одолевало ощущение, что он слушает выступления Гуру, а ведь тот уже давно не выходил на сцену, да и сам Слава почти забыл как выглядит театр изнутри; с тех пор, как Карелин повел нижний ярус к переходу, они с Мироном встречались только мимоходом на фавельских улицах, заполонившихся, как и весь остальной ярус, спроектированными Славой плакатами и табличками, листовками и написанными баллончиками на домах лозунгами о свержении верхушки горы. Казалось, что весь ярус забыл о выступлениях в театре, забыл и ту идею, которую вкладывал в их головы Мирон, и которую преобразовал Слава, кричащий о том, что нижний ярус выступит бок о бок единым фронтом против вышесидящих жидов. Карелин не мог винить людей в этом, он и сам едва не забыл обо всем в тот момент, когда жадная ликующая толпа первый раз среагировала на его слово. Когда Слава подумал об этом, ему даже стало немного жаль Мирона — неужели вожжи теперь в руках одного только Славы? Но погрузиться в чувство превосходства не давало колкое ощущение того, что Гуру все еще знал что-то, о чем не знал Слава. Это колкое ощущение рождало куда более страшное — ощущение глубокой тоски от того, что у Славы никак не получается к этому знанию — воплощенному Мироном — приблизиться. Всякий раз, когда Славе казалось, что он за него ухватился, оно вновь и вновь выскальзывало из его рук, оставляя после себя только болезненное (что признавать Славе не хотелось, и он старательно избегал мыслей об этом) чувство неудовлетворенности. — Ты бы хотел обладать таким же умением? — поинтересовался Гуру. — Я всего лишь писатель, — заметил Слава.- Вряд ли я бы смог сделать что-то подобное. — Ты так и не продолжил свою книгу? Мирон сцепил руки за спиной, отрывая взгляд от картины и глядя после нее на Карелина. Слава, не ожидавший такого вопроса в сложившейся ситуации, честно спросил: — Сдурел, Мирон? Давно не выходил на улицу? Какие книжки! — У-у, — прогудел Гуру, покачав головой.- Революция не должна мешать поэту. Он улыбался, и это сбивало с толку — он отчитывает Славу или смеется над ним? Карелин открыл было рот, чтобы сказать, что он как минимум не поэт, но Мирон беззастенчиво его перебил: — Не забывай, революция всегда будет лишь инструментом. Это ты меняешь народ, а не народ меняет тебя — не дай власти над толпой вскружить тебе голову и отвлечь от того, кто ты был до этого. Что ты делал до этого. — Почему ты так прицепился к этой книжонке? — Думаю, что тебе стоит ее продолжить, — пожал плечами Гуру.- Она может стать по-настоящему уникальной. — Если так, то впишу тебя в «Благодарности», как настоящий автор бестселлера, — отшутился Слава и, видя, что Мирон засмеялся в ответ, с чувством приятной легкости пошел с ним к выходу из галереи А. Густая, словно краска, серость нижнего яруса Горгорода, испещренного многоэтажками с маленькими темными окнами, в последние несколько дней вспыхнула — как от спички — и распространила по всем районам яркие — красные, рыжие, желтые — полосы, расходящиеся по районам и улицам как круги по воде во время дождя. На потемневших от пыли и смога стенах домов высились знаки подступающей революции — перечеркнутая гора, пошлые звания тем, кто сидел в мэрии, и предупреждения о том, куда они сядут теперь. По всему ярусу стояла невозможная вонь — люди с ожесточением жгли мусорные баки, вокруг которых распространялся едкий черный дым, не развеивающийся даже за целые сутки. Из-за него многие жители начали носить на нижней части лица смоченные в воде платки, защищающие нос и рот. В теплые сезоны жильцы многоэтажек часто раскрывали окна — Слава не был исключением — но в последнее время, несмотря на палящую жару, так редко наступающую в этих местах, большинство окон были плотно закупорены, а некоторые — даже забиты изнутри фанерой. Ночами до самого раннего утра, переходящего в ясный день, хоть и совершенно бессолнечный из-за близости горы и близости построек, с улиц доносились громкие, ритмичные крики, а на истоптанных газонах можно было видеть сменяющиеся толпы людей, держащих над головами сделанные из палок и картона, а иногда и подручных тряпок, транспаранты, текст которых совпадал с заполнившими ярус плакатами, впечатанными в витрины и стены жирным слоем клея, наносимого наспех большим валиком людьми из фавел. Людей на улицах становилось с одной стороны больше, но с другой же и намного меньше. Женщины и дети (не считая ряда уличных мальчишек, быстро примкнувших к остальному движению) чаще отсиживались по домам, из-за чего многие магазины и лавки так и не открывались, но люди, движимые борьбой за себя и слепой яростью к своим управленцам, этого не замечали. Несколько женщин участвовали в уличных движениях, но больше выполняли — в силу своей абсолютной веры в поддержку мужчин — их сексуальное обслуживание, отсасывая им прямо напротив плакатов о силе нижнего яруса, зачем-то наклеенных даже в подворотнях. Пересекая привычные районы нижнего яруса, Слава вглядывался в тут же оживляющихся рядом с ним людей, надеясь на то, что встретит в толпе кого-то знакомого — хотя плотные «маски» на лицах едва дали бы хоть кого-то в ней узнать. Карелин нес на плече тяжелый большой транспарант, впивающийся неструганым деревом в его кожу даже сквозь одежду и который держать приходилось оттянутыми рукавами толстовки. Он свистнул, занеся руку под повязанный на лицо платок, и вокруг люди заоборачивались на него. На плече Славы была тугая красная перевязь, сделанная поверх толстовки, и благодаря ей его узнавали несмотря на закрытое лицо и натянутый на голову черный капюшон. Он перехватил в руках основание тяжелой деревянной «таблички», и поднял ее вверх, обеими руками держа высоко ее над своей головой. — Мы выгрызем себе путь наверх! — закричал он. — Пусть сдохнут! Да! — по толпе разнесся вой совпадающих друг с другом голосов. — Слава, там орлы! Карелин едва не выронил табличку с перечеркнутым словом «мэр» из-за двинувшейся вокруг него толпы, неуместно, расхлябано засуетившейся, потерявшей понимание того, куда ей стоит двигаться. — Покажем этим уродам! — воскликнул он, и его оглушил крик вмиг собравшихся и бросившихся после его слов вперед людей. Транспаранты отлетали под ноги, с треском ломались, доски и палки от каких-то из них тут же подхватывались и уже с ними люди налетали на щиты из прозрачного пластика. В человеческом реве были едва различимы звуки ударов и глухие шлепки пневматических выстрелов. Рядом с самым ухом Карелина пролетела со свистом резиновая дубинка, и он смог толкнуть в плечо члена ОРЛ (отряда реагирования и ликвидации, местными называемого «орлами»). Тот тут же пропал из его видимости, засасываемый в толпу людей. Славе показалось, что он на кого-то наступил, пробиваясь вперед, но не видел, был ли это кто-то из его людей или из противостояния — в любом случае, тому бы уже было ничем не помочь. Погрузившись в толпу, невозможно оценить, в какую сторону продвигается стена. Перевеса будто бы и не существовало — имелись только собственные удары и в себя пропущенные, только свои ноги, на которых еще удавалось стоять, хотя по ним, как и по всему телу, уже пришлось столько, что организм пахал только на — о чудесное свойство человеческой конструкции — адреналине, действующим лучше любого даже самого сильного обезболивающего. Если они выстоят — все это херня, заживет, если же тебя затопчут в толпе — тебе будет уже без разницы. Когда рядом мелькали лица в платках, а не защитных шлемах, инстинкт стада больше, чем инстинкт стаи, взывал вытаскивать своего. Слава дернулся вперед, видя, что один из его ребят (даже, кажется, ему откуда-то знакомый) налетел спиной на фонарный столб и, сбитый с толку, пропустил тяжелый удар дубинкой по голове. Он уже почти ухватился за его майку, когда ему в бок влетело что-то невозможно тяжелое, заставляя отлететь в сторону и рухнуть на газон. Толпа, в которой смешались повстанцы и члены ОРЛ, растянулась и теперь больше походила на гигантский муравейник, чем на идущие друг на друга стены. Рядом с головой Карелина кто-то пробежал вперед; пока он сталкивал с себя оглушенного орла, его за плечи оттянули назад и вздернули на ноги, словно он вовсе ничего не весил. Сброшенный, как бесформенный мешок, и возможно еще живой, член ОРЛ скрылся в дыму разорвавшейся в этот момент шашки. — Ты ебу дал разлеживаться на газоне? — прокричали Славе, сдергивая с себя закрывающий лицо платок. Он увидел перед собой Леху, держащего в руке кусок ржавой арматуры, лицо его над платком потемнело от сажи, а светлые волосы слиплись от пота и в одном месте, у виска, от крови — непонятно, чей-то или его собственной. Меньше всего Слава ожидал здесь увидеть друга, но и больше всего был рад, что он тут оказался — в противном случае наверняка Слава бы уже и не поднялся. Как тут не поверишь в чудесные совпадения. — Ты здесь! — Потом скажешь, как рад меня видеть, — оборвал его Светлов, подбирая с газона какую-то палку и впечатывая ее своей широкой ладонью в узкую грудь Славы. Карелин перехватил деревяшку и поднес руки к лицу. В нос ударил запах дерева и дыма. Слава закричал в толпу так, что после не слышал собственного голоса: — Вперед! С разных сторон эхом разнеслись чужие голоса, и вместе с остальными Слава снова кинулся вперед. Палка взнеслась вверх, ударяясь в пластмассовый щит и ломаясь пополам. — Сегодня днем прошли массовые акции протеста, вспыхнувшие по всему нижнему ярусу города. К вечеру членами ОРЛ были взяты около двух десятков повстанцев. В настоящий момент ведутся переговоры с мэром насчет назначения наказания за столь беспрецедентное нарушение порядка на улицах. Женщина с туго затянутым, высоким пучком, высвечиваемая в синем пузыреобразном экране телевизора смотрела в камеру, изредка перекладывая на столе листы бумаги. Позади нее воспроизводилась запись недавнего восстания. — Ходят слухи о том, что восстание возглавил один из нижних жителей, известный среднему ярусу под псевдонимом Валентин Д., писатель, прославившийся своими сочинениями про антиутопии. Настоящее имя его Слава Карелин, но большинство приверженцев на нижнем ярусе называет его — Гуру. Ведущая сложила листы вместе, спокойно и уверенно глядя в расположенную напротив нее камеру. Ее устремленный вперед взгляд перекрывался поднимающимися к экрану клубами ментолового дыма. — Ведутся поиски ответственного за общественные возмущения. Если вы обладаете полезной информацией, просьба звонить в нашу студию по телефону …