Under-горгород

Рассветное солнце пробивалось своими острыми, невесомыми лучами в переплетение перекладин переходного пункта. На широких экранах горели крупные знаки «стоп» с цифровой фразой под ними «Перехода нет!». Будки, верно служащие расслабленной за безделье государственной работе, теперь заходились светом, что путался в их разбитых окнах. Их черные от сажи внутренности встречали тех, кто подходил к границе. Асфальт под ногами был усеян битым стеклом, залит мочой, и то здесь, то там на нем кто сидел на кортах, кто пристукивал ногами в такт тихо напеваемой победной песне. Один из фавельцев, темнокожий и долговязый, монотонно стучал битой по корпусу машины приграничной службы, которая была выкачена со стоянки. Прервался он в тот момент, когда на кузов машины запрыгнул Слава. Карелин развернулся на скользком, с содранной краской металле, чтобы посмотреть на площадь перед собой; люди поднимали головы, вставали с асфальта, грязные и уставшие после их ночной вылазки, но на глазах — его глазах — они вновь восставали, стягивались к машине, к Славе на ней. Кто-то звучно присвистнул, и все разом загалдели, крича слова крайнего довольства собой, друг другом, их предводителем — одновременно. Возбужденные, оскалившиеся, разноцветные жители нижнего яруса, в этот день объединившего в себе каждый из отколотых районов, в воздухе трясли кулаками, арматурами, оббитыми битами, в толпе даже блеснул ствол револьвера. — Горгород просыпается! — воскликнул Карелин, и толпа мгновенно замолчала, замерла, жадно заглядывая в его рот. Гуру скрипнул железным заборчиком, на котором сидел словно птица на перекладине, когда доставал пачку сигарет из кармана. Солнце светило ему в самый затылок, а он словно бороться с ним вздумал: поджег сигарету, осветив зажигалкой свой длинный горбатый нос. — Осталась всего пара часов до того, как они узнают о нас. От страха они попытаются затоптать нас, но у них это не выйдет! Голос Славы потонул в последовавшем крике толпы, раздался звон разбившегося стекла — кто-то кинул в пост пустую бутылку. Человеческое, нижнее, месиво, чем дольше звучало, тем больше становилось ритмичным — только теперь Слава понял, почему все военные песни имеют такую чеканку. Этот звук его гипнотизировал, заводил, он изо всех сил стучал ногой по кузову машины, и она ходила ходуном под его весом. — Мы получим то, что наше по праву! — картаво вскричал фавелец рядом, протягивая Карелину свою биту. Слава схватил гладкий кусок деревяшки, с потемневшей и объетой временем красной краской, и ловко перехватил ее за узкое основание; бита свистнула над его головой, разрезая воздух, полный привкуса жженого пластика. — Мы въебем каждому из них! Его хватали за ноги, а следом — друг друга хватали за плечи. Он улыбался, бегая глазами по разгоряченной толпе, полной хохочущих, плюющих себе под ноги мужчин — и даже мальчиков, они кивали друг другу, друг друга толкали по-дружески, хотя едва ли даже на собраниях Гуру были знакомы между собой. — Тш! Все замолчали. Слава театрально раскачивал пальцем, все также стоя на кузове помятой машины. Он прикрывал глаза, всем видом своим изображал глубокую задумчивость — он точно помнил, что-то такое делал и Гуру, он точно помнил, как нравилось это людям и ему самому. Карелин руку вскинул неожиданно, кто-то в толпе вздрогнул, кто-то шумно выдохнул. — Послушайте меня, — тише произнес он, сгорбившись вниз, садясь на крышу машины и вытягивая длинные ноги вперед; между ними легла бита.- Послушайте меня, братья, послушайте меня, такие же как я — граждане нижнего яруса Горгорода. Толпа сомкнулась вокруг него крепким недвижимым кольцом. Кинься в этот момент кто-то на них — она бы бросилась защищать Славу только потому, что он назвал их своими, в этот самый момент, когда в крови их звучал адреналин, а во рту — послевкусие легкой победы, они особенно восприимчивы были к тому, чтобы стать «такими же как» любой из их предводителей. — Вчера — а это уже вчера — мы смогли больше, чем многое. Мы решились, мы сделали. Закончилась пора размышлений и действия, пришла пора решений и свершений. Мы уже смогли больше, чем многое. А это значит, что теперь мы можем получить все, что только захотим. Слава скользил битой от одного колена к другому своих широко раздвинутых ног. Люди перед ним хмурились, сжимали кулаки, кто-то особенно озлобленный показывал зубы, улыбаясь собственным мыслям. Карелин вскинул биту вверх, закинул на свое плечо и широко улыбнулся, развязно, людям перед собой. — Натянем их говномесные задницы до своих локтей. А хули нет? Можем! Перед ним расхохотались. И даже Гуру на своей перекладине заулыбался, стряхивая пепел с тонкой сигареты. За спиной того засуетился Сеня, пряча свой донос в шуме толпы, шуршащий в самое ухо своего хозяина. Мирон осторожно махнул, подаваясь к нему назад. — Он справится, — коротко ответил Гуру, пристально глядя на Славу, полностью захваченного вмиг кинувшимся к нему народом.- На этом ты на сегодня свободен. Бледное лицо Сени скривилось, но отвечать он не стал, передернув плечами и отправившись прочь от переходного пункта. Сгорбленная вперед фигура, сегодня особенно кривая, от тяжелых мыслей о том, чего добивается тот, кому он поклялся верностью, и стоит ли и дальше ему оставаться верным, неспешно удалялась по разбитой дороге в направлении ближайшего приграничного района. Солнце уже вовсю светило на сбившихся перед межъярусными проходами революционеров. Становилось душно и жарко. Слава съехал по холодному стеклу на раскаленный кузов, спрыгивая на асфальт и обнимая за плечи какого-то случайного «нижнего» жителя. Он обнимал его крепко, буквально влюблено, и в сердцах сказал в самую опухшую пропитую рожу: — Скажи, ты веришь, что мы победим? — Верю, — пропыхтел тот.- Верю, Гуру! Слава изумленно замер, но тут же и улыбнулся, встряхнув алкоголика, пошедшего за ними — за ним и Мироном — только потому, что подвернулся тот в нужном баре. — У тебя будет лучшая хата и лучшая блядь на верхнем ярусе! Карелин отпустил его, а алкоголик, осчастливленный этим обещанием, развернулся к кому-то еще, сообщая тому, что его ждет. Слава засмеялся, вперед спиной проходя через толпу и вскидывая руки, чтобы поманить их за собой. — Возвращаемся к женам! Возвращаемся к семьям! Перед завтрашним противостоянием хорошенько натрахаетесь, совру если скажу, что нам не могут отстрелить яйца! — Никто из нас не зассыт! — воскликнул в толпе особенно бойкий мальчишка. — И именно поэтому вы здесь! — крикнул ему в ответ Слава. Он развернулся спиной к своим людям и снова над собой вскинул крепкую биту случайного фавельца. Услышал гул множества голосов за собой и двинулся в направлении жилых кварталов яруса. Слава не хотел никого заставать врасплох, он о себе хотел заявить понятно, без разнообразия трактовок, без возможности отмолчаться. Атака, произведенная на пункт перехода, была лишь привлечением внимания. Без нападений, без жертв, без полиции — пусть верхний ярус приготовится, пусть мэр обосрется от того, что первый раз за свое многолетнее правление увидит недовольство яруса, в десятки раз превосходящего два других по количеству. Гуру рассказал Славе о том, что управляемая масса — жадный ребенок, которому давать нужно именно столько, сколько того требует поддержание его жизнедеятельности, а не столько, сколько ребенок хотел бы получить. И поэтому Карелин не пустил никого крушить ворота перехода (не сегодня; еще рано); хоть и не верил до того он в то, что ликующую толпу возможно остановить, в этот день он убедился в том, что она еще более податлива, чем каждый из ее составляющих в отдельности. Последний из процессии, молодой парень особенно необеспеченного вида, затормозил за будкой, расстегивая джинсы и спешно вытаскивая член, чтобы отлить на стену. Он даже глаза закрыл от удовольствия, которое оттягивал на протяжении всей гражданской речи. Стряхнул и застегнулся; и, почесывая грудь под майкой, в разбитом окне заметил сгорбленную обгорелую фигуру, неестественно изогнувшуюся, с откинутой назад головой. От неожиданности он сплюнул быстро себе под ноги, помянул дьявола, и поспешил поскорее убраться, догоняя остальных. С депрессивностью, которую всегда приносит ситуация крайней нищеты, районы нижнего яруса, растянувшиеся по подножию горы, справлялись не одним способом. Слава тоже знал ощущение отсутствия будущего, в его малометражной квартиронке с картонными стенами, от этого ощущения он и его люди избавлялись ГОРом, спиртом и доступными СПИДозными шлюхами. Но фавелы — фавелы любили праздники. Дикие для того места, где Слава родился и вырос, они становились для него все более привычными, пока он находился на другой стороне горы, среди налепленных на гору низкоэтажных цветных строений, собранных из штукатурки и доступных материалов. Жители фавел зачастую имели даже меньше жителей индустриальных районов, и быть может именно поэтому намного увлеченнее тех стремились об этом не думать. Шумная музыка стучала на несколько кварталов, жители танцевали на улицах, в свете фонарей и темноте, танцевали в помещениях; по особенно темным закоулкам раздавались звуки мокрого секса, а ГОРа, производимого именно здесь, было настолько много, что поплыть можно было просто находясь рядом. Славе нравилось в фавелах. В их истошном удовольствии они были искренни и самозабвенны. А каждый праздник, по случаю которого фавелы оживлялись и пестрили разноцветием огней и одежд, — имел свое особенное название, на какой-то испанский манер, который Слава никогда не мог запомнить. — У меня есть подарок для тебя! — прокричал Гуру на ухо захмелевшего Славы. — Подарок? — удивленно переспросил он. С трудом фокусировалась перед глазами миронская физиономия. — Пошли, — коротко ответил Гуру и дернул Карелина за локоть. В те дни, когда фавелы гуляли особенно крупные праздники, все жители раскрывали свои дома для любого желающего. Слава понятия не имел, кому принадлежал тот, в котором они находились, но на обоих этажах двухэтажного строения — и даже на лестнице, на которой с трудом можно было протиснуться вдвоем, и по которой они с Мироном неспешно двигались наверх — толпились люди, хохоча и пританцовывая. Лысый затылок Гуру вел Карелина вперед; вокруг не было ни ковров, ни картин, стены были покрыты шероховатой штукатуркой бледно-рыжего цвета. В длинных узких коридорах не было даже дверей, вместо них висели цветные тряпки, натянутые на веревку вверху проема. Мирон остановился перед одной из них, собрав ткань в красные индийские «огурцы» в кулак и приглашая Карелина зайти внутрь первым. Слава кинул взгляд на Гуру, но тот ему только улыбнулся. Спорить с Гуру ситуация не располагала. Комната была небольшая. В ней стоял высокий шкаф из красного дерева и кровать, застеленная темным покрывалом. В отличие от пустоты коридоров, над изголовьем здесь висела картина в длинной золотистой раме, на которой был изображен приморский город и голубая гладь воды, разбивающаяся о скалы, на которых стоял город. На кровати под картиной лежала девушка, согнувшая ножку и выгодно выставляющая все округлости своего тела, обтянутые красным кружевным бельем. Ее огненно-рыжие волосы едва доставали до плеч, но она так часто убирала их назад, что они казались еще короче. Слава, замешкавшись, смотрел на садившуюся на кровати девушку, которая медленно расстегивала лифчик, высвобождающий крупную, высокую грудь — такую грудь, за которую многие поэты и художники, наверняка, убивали. Мужчины, конечно. Впрочем, кто его знает. — Что за?.. — выдавил он наконец, отвлекаясь от девицы на кровати. Гуру качнул головой в сторону девушки. — Твой подарок. Ты сегодня достиг невозможного и справился с этим настолько хорошо, что не должен остаться без моей благодарности. Пока Карелин с недоумением смотрел на Мирона, названный им «подарок» успела соскользнуть с кровати, и теперь цепкими тонкими пальчиками забиралась под толстовку Славы, обхаживая его и без того разгоряченное от воздуха фавел тело. — Это же ты вел сегодня всех на переход?.. — томно поинтересовалась она, опускаясь на колени и расстегивая джинсы Славы. — Я, малышка, — пробормотал он, похабно улыбнувшись, когда увидел, как она трется щекой о его член. — Знаешь, ты мой герой…- в ее зеленоватых глазах сквозила неуместная для ее поведения наивность и честность. — Возьми максимум от моего подарка, — произнес Гуру.- Прошу. Он стоял рядом, перед Славой, его вываленным членом, перед тонкогубой рыжей красавицей, отсасывающей Славе, пока у него не встанет в ее узком рту. Слава сам с себя стащил толстовку и краем глаза, когда двигался он с девицей к кровати, видел, что занавеска все также висит неподвижно, а Гуру заваливается в рваное кресло в углу комнаты. И мысль об этом возбудила его не меньше, чем коктейль Молотова в руке ночью ранее. Он подхватил под зад завизжавшую девчонку, заваливая ее на кровать, стягивая трусики с нее, пока она сгибала к груди ноги. Карелин лежал на ней, в духоте, влажном воздухе втрахиваясь в ее узкую даже при широко раздвинутых ногах вагину. Девица стонала громко, хваталась острыми длинными ноготками за ягодицы Славы, чтобы притянуть его ближе к себе. За колышущейся занавеской раздавались шумные разговоры, кто-то смеялся, обсуждал футбол, и Славе казалось, что он трахается посреди людной площади. Его перевалили на спину, и он переложил под головой подушку удобнее. Его член направлялся девицей вверх, пропихивался в нее, когда она насаживалась сверху. И Карелин за ее прыгающей упругой грудью мог увидеть силуэт Мирона у стены; Мирона, который в этом положении смотрел на свисающие яйца Карелина, эрегированный мокрый от бабы член, на котором та прыгала как заведенная. И под этим взглядом Слава эту еблю ощущал так, словно ему тринадцать, словно это его первый секс и он сейчас кончит просто от того, что не чувствовал ничего более охуенного; для этого ему не требовалось даже прихода от ГОРа. Он перевалил ее обратно на спину, но поперек кровати. Для зрелищности. Гуру закурил, и в потолок уходили густые клубы белого дыма. Перед его глазами как в домашнем порно Слава трахал грудастую девицу, неуместно переваливаясь из позы в позу, и пытаясь продемонстрировать каждую, зная, что будут зрители. Мирон скользил взглядом по напрягающимся мышцам задницы Карелина, по прилипшей к его лбу челке, по вжимающемуся в ляжки девицы, вертикально вскинутые перед ним, животу Славы. Занавеска дернулась, за нее кто-то заглянул, но Гуру приветливо улыбнулся, подняв руку, и гости, которых Слава не увидел, снова скрылись в коридоре. Только одно интересовало Карелина в этот момент. Засунул ли Мирон свою засансаренную руку в джинсы, схватился ли за свой обрезанный (обрезанный ли?) член, дрочит ли он в кулак на то, что его протеже ебет какую-то шалаву на его глазах. Слава не видел — его то и дело хватали за лицо, привлекали к себе, или вовсе в порыве экстаза поворачивали в другую сторону от пыльного кресла. Но он точно знал, что в этот момент — каждый момент — Гуру смотрит на него, каждая капля пота течет с его тела под пристальным взглядом Гуру. Это не была ебля втроем — это была ебля посредником. Слава вел за собой людей — это он возглавил движение, которое стало чем-то существенным, а не философские речи Мирона. Нет, это все сделал Слава, не Мирон. Мысли об этом отдавались разъяренным сексом, при котором партнер все больше, с каждым проникновением, сращивался с ролью посредника. Слава знал, что это он трахнул Мирона: ведь это его член сейчас накончает внутрь. Слава повалился лицом в грудь любовницы, медленнее, но ритмичнее вдалбливаясь в нее, промочившую все покрывало под собой, и развернул голову к стене. Гуру под его взглядом поднялся, затушивая сигарету о рукоять кресла, и молча вышел из комнаты. Слава пропыхтел что-то, безынтересно отталкивая девку от себя и слезая с нее. Она изумленно уставилась на него, сдвигая колени вместе. — Пропало настроение, — с раздражением пояснил Слава.- Вали отсюда. Девчонка действительно в спешке выбежала из комнаты, все как приказал ей Слава, и Карелин, лежа на пустой кровати в окружении стен в рыжей штукатурке, шкафа с вывалившимися ручками и выгоревшего от солнца кресла с прожженным Гуру подлокотником, жалел только о том, что не попросил ее принести ему сигарет. Вряд ли бы, правда, она согласилась. Слава сполз ниже на кровати и натянул на себя покрывало, скрывшись под ним с головой. Откуда это болезненное ощущение неудовлетворенности?