Плоды победы

Кружится… кружится — нет, падает, падает без конца, никак не может упасть. Рассыпается, рушится, не ухватиться — не за что, негде. Что… Что это? Это… звук. Звенит в воздухе, в падении, в пустоте — протяжный, повторяющийся, переплетает всё, держит, как на весу, как в сетях. Сеть никак не даёт уплыть обратно. Уплыть… вода, чёрная вода, льдинки острые, впереди-вверху, там… Тени вокруг, снаружи-внутрь, внутри, серое, серое. Мне — как? Мне… холодно, холодно. Я?.. …мы победили, слышишь? Не бойся, всё хорошо, ты с нами, ты не в плену. Мы победили, и ты обязательно… Тени. Серые и розовые. Розовое — всё. Серые — тени. Долго. Откуда-то нарастает красная вспышка — ударом, биением — ту-тум-тумм — переполняет, переливается, течет, насквозь и наружу — остановить бы, только не видно, ничего, одни красно-розовые пятна — мелькают, вскипают, их слишком… быстро стирает — бархатистое, прохладное, серое. Тени. Тень, как облако, наползает, течет, льётся — пить… окутывает, клубится, спрашивает. Мне… как? Да, правильно, мне… Больно. …они еще и спорить взялись: достаточно ли плодородная выйдет почва, если разложить все орочьи трупы на Анфауглит ровным слоем. Вдруг снова трава вырастет. Над этим даже смеяться не хочется. Ты слышишь?.. Голос — тяжелый, твердый, надавливает с усилием, чем-то теплым ложится сверху, накрывает, но дышать можно, можно повернуть голову, дышать, еще, еще, тепло, жарко, что-то на лбу, что… это? Это — рука… Отброшенная в сторону рука в боевой перчатке, зарывшаяся в горячий песок. Песок. Пепел. Черный, серый, пыльный, стальной, графитовый, угольный — серебрится там, где падает свет, так странно… Так близко к глазам. Сыплется сквозь пальцы. Каждая песчинка — маленький острый камень, нет, семечко, и каждое должно прорасти, траве ведь надо расти на чём-то, она не может расти на камне, и вот — сквозь ладонь, насквозь, проклёвывается острым зеленым листком… Я не… чувствую. Что ты тут делаешь среди ночи? Лучше бы поспал лишний час. Вряд ли здесь что-то вдруг сильно изменится за день или даже два… Так, придержи ему ноги, если тебе не трудно. Вот, хорошо. Ты хочешь о чём-то спросить, по глазам вижу. Разве ему не будет так неудобно? Впрочем, тебе виднее. Если не распрямлять руку сейчас, то спазм сгибающих мышц станет привычным, и её скрючит, а это нам ни к чему. Но если рука цела, то почему... Голова отдаёт неверные приказы. В таких случаях — бывает. И что дальше? Сейчас — ничего. Ты же понимаешь, что я не об этом. Рана тяжелая, смертные после таких остаются калеками навсегда, но он - аманэльда, и можно надеяться... Надеяться… Слово… странное. Падает, расплескивается каплей, густой, бесцветной. Почему… оно? Быстрый, оборванный взгляд сверху вниз. Сверху вниз на мертвую птицу с разбитой головой, с отброшенным в сторону расправленным крылом. …ему было так жаль их, разбившихся об окна, мы рисовали силуэты птиц на стеклах галереи, и он весь вымазался краской… тёмно-коричневый и бежевый, огромные перья, каждое — с руку длиной, как резная кость под пальцами, тонкий рисунок бородок на опахалах, огромные золотистые глаза, я рассказывал ему… Кто — он? …вызвал моего племянника на поединок, чтобы сражался, как мужчина с мужчиной, а то сзади подойти и дать по шее, чтобы руки с языком отнялись — много доблести не надо. Слово за слово, и вышел не поединок, а бессмысленная драка. Что там за история — никто не признаётся. А ты — не знаешь? Отправил одного держать Осаду, а другого с отрядом — домой, пусть его невеста выспрашивает… Птицы на окнах… Но окон никаких нет, коридор черный, пустой, ни верха, ни низа, гладкое зеркало, переливчатое, точно гранитный скол, в нём искаженные, изогнутые силуэты. Много… нет, два. Двое. Мы. Я — кто? Тот — темная медь, медный обруч, алое и белизна, или этот — густая синева, золотой блеск на черном? На… волосах. В косах. У меня — косы. Должны быть. Нужно… …поднять руку к виску, нащупать. Пальцы ничего не… сжимают чью-то ладонь… разбивают черную гладь. В отражении остаётся тот, другой… пристальный взгляд, осколки, вперемешку с тенями и темнотой перед… глазами. Что-то… случилось. Плохое. Очень. Я — где? Чувствуешь мою руку? Сожми пальцы, ну? Это… неправильно. Неправильно! Не… правильно! Звенит, распирает, так громко, почему я один это слышу, кто-нибудь… Что-то сдвигается в голове, внутри, разламывается с хрустом, рассыпается искрами и темнотой, в темноту… Не пошевелиться, не сдвинуться — неужели я увлёкся охотой на птиц и зашел в топь, увяз, но я никогда не тонул в болоте, я не там... Я — где? Это… вязкое, как земляное масло… птица, увязшая крылом в земляном масле… Когда — я? *** — Скажи, пожалуйста, брат: сколько ты еще позволишь сдерживать себя ложным представлениям о благородстве? Маэдрос не ответил — лишь отвернулся от стола, где они с Куруфином размечали на карте пригодные по осеннему времени дороги, к окну — там, к северо-западу от крепости, вершины Эред Горгорот как раз скрылись за низкими снеговыми тучами. Остро захотелось стиснуть за спиной руки — этого жеста Маэдросу не хватало до сих пор, — но от стальных пальцев протеза неизбежно оставались отметины на левом запястье. Взамен он положил ладонь на подоконник — успокоительно твердый и прохладный. За спиной послышался длинный шелест, а следом раздался звук шагов и неожиданный легкий шорох — должно быть, Куруфин свернул ненужную больше карту, и край его накидки зацепился за угол стола, когда он обходил его с другой стороны. Маэдрос слегка, без охоты, повернул голову — брат действительно стоял теперь всего в нескольких шагах. Он тяжело вздохнул — больше мысленно, чем явно: не стоило показывать, как ему неприятен грядущий разговор, но и откладывать его без конца — не стоило тоже. Да и невозможно это было, в конечном счёте. Он развернулся лицом, но руку с подоконника не убрал. Куруфин удовлетворенно кивнул — а может быть, просто так упали тени, — и небрежно прислонился плечом к оконному проёму, показывая, что разговор вполне может стать долгим. В эти дни брат не одевался так броско и продуманно, как раньше, да и в Химринге был сейчас проездом — с обозом оружия из заново открытых химладских кузниц, предназначенного для пограничных застав. Но всё же золотого шитья, даже скромного, в одну нить, на его чёрно-вишневой накидке было едва ли не больше, чем на плаще Маэдроса. — Прошло почти уже четыре месяца со дня нашей победы… твоей победы, если мне будет позволено уточнить — союз этот, как-никак, созван тобой и носит твоё имя по праву. Уголок рта дернулся против воли — и Маэдрос тут же нахмурился, чтобы это скрыть. Победа. Да, была победа — оглушительная, если закрыть глаза на ее цену. А потом, после — постройка форпостов, расписание патрулей, поставки припасов — Анфауглит ведь не прежняя Ард-Гален, где можно было не заботиться хотя бы о части провизии для воинов и лошадей… И, вдобавок, координация действий между войсками Первого Дома, эльфами и смертными Хитлума, а также и Тургоном, обосновавшимся — временно, по его словам, — в Барад-Эйтель. Будь там Фингон, было бы легче, но их общий план, приблизительный, неполный, о том, что делать, если удастся победить, приходилось додумывать и воплощать одному, едва ли не каждый день встречаясь с новыми трудностями. Куруфину, впрочем, напоминать об этом не имело смысла: всё это время он тоже не сидел сложа руки. — Быть может, ты хочешь дождаться, пока Тургон начнёт в открытую претендовать на королевский венец? — спросил Куруфин, не дожидаясь ответа — вклиниваясь в ход мыслей, как если бы угадал, по какому руслу они потекли. Маэдрос тяжело качнул головой в знак несогласия. — Он не настолько глуп, чтобы открыто выступить против Верховного Короля, который… — … пока ещё жив, — продолжил Куруфин, сделав отчетливое ударение на слове «пока». — Глава наших целителей говорит, что со временем Фингон может поправиться, а она не бросает слов на ветер. — Маэдрос чуть сильнее сжал губы. — Тебе это отлично известно. В конце концов, насколько — и как многие — вообще верили в свое время в то, что сам он сможет исцелиться после Ангбанда? Но спорить, ссориться и горячиться, отстаивая свою — даже наивную в чем-то — веру сейчас просто не имело смысла. — Известно. Но ты и сам знаешь: целители не любят прямо говорить о худшем. Даже если она права, то сколько может продлиться это «какое-то время»? Мы установили Осаду, граница так же крепка, как в прежние годы, и нас уже нечему отвлекать от вопросов власти. — Ты уж точно никогда не забывал думать о власти, судя по цветам, которые носишь. — бросил Маэдрос, смерив его коротким взглядом. — И продолжал носить, даже лишенный владений. Куруфин не отвел глаз. Наоборот — выпрямился, переплетая руки на груди, и вскинул голову, указывая подбородком на алый плащ Маэдроса, застегнутый на груди яркой золотой пряжкой. — Разве ты сам сейчас не одет в королевские цвета Финвэ, как и подобает князю-победителю? — Рубашка Маэдроса была белой, но это ничего не доказывало: белый тоже был цветом королей, в отличие от черного — траура по отцу и Камням, цвета, принятого Низложенными. — И это правильно. Сейчас важно сохранить единство, и не позволить Тургону мутить воду — даже если он и не преуспеет, мы только обескровим самих себя. Тем более, ты и сам знаешь — далеко не все из тех, кто служил Фингону, подчинятся с той же готовностью его брату. Как можно доверять королю, который может исчезнуть так же неожиданно, как и появился — неизвестно, куда. Если на то пошло — военачальники Фингона, за исключением предводителя смертных, доверяют тебе сильнее и знают, чего ты стоишь. А что до тех, кто колеблется… Пойдут за тем, за кем победа и сила, если только ему — тебе, брат, — достанет твердой решимости. А мы… — Он выдержал тщательно отмеренную паузу. — Мы ещё не забыли наше обещание Тинголу. Маэдрос кивнул — не то, чтобы одобрительно, однако он ожидал, что об этом вот-вот зайдёт речь. — Он, конечно, отсиделся под обширными юбками своей королевы, — продолжил Куруфин, — пока мы, нолдор, проливали кровь на тех землях, которые он напыщенно звал своими, но теперь даже из синдар мало кто смотрит на него как на истинного короля Белерианда. — Куруфин недобро прищурился, чуть наклонив голову, и тень легла на его лицо. — А когда у тебя будет Камень, кто решится дальше оспаривать твою власть? — Именно мою? — хмыкнул Маэдрос. — С каких пор тебя так волнует моя власть? Семь с небольшим лет назад она тебя, помнится, не особенно заботила. На этот раз Куруфин всё же едва заметно вздрогнул, но совладал с собой — только руки, скрещенные на груди, вновь опустил вдоль тела, коротко сжимая и разжимая ладони. — То, что было семь лет назад — было семь лет назад, брат. Сейчас меня полностью устроит, если место Верховного Короля займешь ты. Я… с уважением отношусь к тебе и не стану посягать на твое первенство. Но если тебе недостаточно простого обещания, я могу поклясться, — добавил он без улыбки, глядя на Маэдроса в упор. Тот сжал челюсти, борясь с искушением ударить брата. Это было... слишком — неуместно, почти до оскорбительного. Но разве сам он не обошелся тогда с возвратившимися братьями слишком — слишком гневно, необдуманно, резко? В конце концов, они были виновны не столько в том, что пытались захватить власть после отречения Финрода, сколько в том, что совершили ошибку и не преуспели. Должно быть, сам Маэдрос, будь поставленным в подобное положение, просто разорвал бы союз и покинул Нарготронд вместе со всеми воинами и мастерами, согласными уходить. Сразу же после приснопамятного совета. И как бы Атаринкэ ни относился к нему, даже оспаривая его старшинство попыткой захватить власть сначала в Нарготронде, а потом — всюду, он никогда не отвергал интересов рода. Окажись его братьям под силу добиться объединения раньше, чем ему самому — или хотя бы выступи в этой битве третье воинство под их командованием со стороны Дортониона — смог бы он заставить себя осуждать их по-настоящему? — Тургон не станет явно разжигать соперничество, — уронил, наконец, Маэдрос. — Но и не согласится запросто, даже если сам не питает приязни к Тинголу и его родичам. Куруфин пожал плечами — явно показывая, что не считает это слишком уж существенным затруднением. — Так объяви, что Фингон без того собирался уступить тебе венец после победы, как старшему из потомков Финвэ. На это — кто будет возражать? Маэдрос с силой прижал ладонь к углу подоконника, до боли, чтобы та отвлекла от вспыхнувшей злости. Но ведь и правда — говорил же Фингон ему, и не раз, пока они вместе составляли планы атаки и подсчитывали войска, что с родом Феанора его отец обошелся чересчур резко. «Ты был бы лучшим королем, чем я», — эхом зазвучало в ушах. И - разве сейчас, собирая, сохраняя, принимая на свои плечи всю тяжесть дела по установлению новой осады, он этого не заслуживал? Разве нет? Маэдрос проговорил — размеренно и четко, почти сквозь зубы: — Может, до тебя и дошло что-то из его слов. Но в слухах нет и не будет веса, а он никогда не утверждал этого прилюдно. — Даже если его слова не были торжественной клятвой, — уголок рта Куруфина изогнулся в полуусмешке, — свидетели все равно найдутся. И подтвердят, что Фингон, сын Финголфина, собирался исправить несправедливость, допущенную его отцом, когда тот настоял на том, что род мятежного Феанора более не имеет прав на власть. Тем более, теперь-то никому не придёт в голову утверждать, будто ты не способен вести войско в бой, как и подобает королю… Недоговоренное «зато о нем — утверждать смогут» безмолвно зазвенело в комнате. — Даже если и так, — тяжело уронил Маэдрос, — я предпочту подождать, пока Фингон достаточно окрепнет, чтобы принять решение — и уступить венец… если выберет именно это. Куруфин неожиданно и широко улыбнулся. — Так же, как в своё время выбрал уступить венец ты? Маэдроса точно ударили в грудь — и не оказалось доспеха, чтобы смягчить удар. Он сдавленно выдохнул — и не нашелся с ответом. Куруфин смотрел на него, пока текли мгновения, пронизанные острой смесью стыда, вины, горечи — смотрел с непроницаемым лицом, по которому нельзя было сказать ничего — и, наконец, произнес: — Прости, брат — я с удовольствием проговорил бы с тобой и дольше. Но стоит поторопиться, иначе мы с обозом попадём здесь в метель. — Он коротко кивнул, отдавая формальную дань уважения, и исчез — только хлопнула дверь. На карниз за окном плавно, точно нехотя, опускались снежинки.