Овечка и нож

      За окном начала рассеиваться ночь, подготавливаясь приветствовать новый день, и смятые ткани наконец нашли покой в беспорядке, но холод, насыщающий утренние сумерки дымчатым синим светом, еще не спешил касаться двух сплетенных остывающих тел. К неприступному замку теплого, разделенного на двоих уюта подступалась мирная дрема, но самые яркие сны сейчас случались наяву, где в груди бабочки рождались из коконов и с осторожностью, неверяще щекотали сердце.       Зачем засыпать, если там ждут опостылевшие кошмары, а здесь — впервые за такое долгое время, что теперь, кажется, впервые в принципе — умиротворение и исполнение всех желаний? Сну были не рады, пока здесь царило забытье было иного рода, и Саске повернул голову к Сакуре, натыкаясь на потерявшийся где-то в его ключицах взгляд, который тут же обрел осмысленность и устремился к нему в ответ. Когда тоска по ласке, владевшая ими в последний месяц с такой силой, будто они ждали ее всю жизнь, утихла вместе с иссякшими силами и удовлетворенной страстью, ей на смену пришли прежде не поспевавшие за резкими порывами желаний чувства и влились интимную темноту ночи. Стены, в которых их не подслушивали, помогали раскрыть не только тела, но и души.       — Прости меня за резкость, — произнес Саске, хотя слова дались ему неохотно. Сакура кивнула; она бы соврала, сказав, что ее не беспокоила его отстраненность в обстоятельствах стремительной смены планов. Но и осуждать его за невнимательность было бы смешно. Характер Саске оставлял желать лучшего, но он никогда не пытался намеренно обидеть ее, и в Сакуре было достаточно рассудительности, чтобы это понять. Тем более теперь, когда между настоящим моментом и долгим холодным путём до Токио, казалось, была не пара часов, а целая вечность в нужных ей горячих руках. — Я испугался. Я не мог тебя потерять.       Сакура проглотила закономерный ответ — тогда не стоило пытаться оставить ее в Нагоя — потому что шелестящий шепот нежных слов был куда более подходящим бальзамом для сердца. Она оставляла прошлое позади столько раз, что ей бы ничего не стоило сделать так еще раз для Саске.       — Извини меня тоже. Я думала, что снова осталась одна. — Сакура всем телом почувствовала, как зашевелились мышцы, задвигались руки: лежащий на спине Саске сдвинулся на бок, чтобы оказаться к ней лицом, огладил ладонью шею, приподнимая подбородок, но Сакура поспешила добавить, приоткрывая больше: — Я даже не успеваю осознать, когда начинаю бежать. Как будто мой разум считает это единственным возможным вариантом, даже когда нет опасности. Иногда я думаю, что на самом деле постоянно пытаюсь сбежать от самой себя.       — Может, ты скорее хочешь себя найти? — предположил Саске. Сакура усмехнулась его неожиданной попытке позитивного мышления, но в груди защемило; беспокойно задышала просыпавшаяся паника. Нынешний Саске, скрытый в тени ночи, в спартанской холодной квартире-крепости, был открытым как никогда, и Сакуре словно вручили ключи от рая, перепутав ее с каким-то праведником. Учиха был о ней куда лучшего мнения, нежели она того заслуживала; она даже не обманывала его нарочно, так как же у нее получилось? Как она могла сомневаться в этом сильном, чувственном, глубоко человечном, и таком несчастном мужчине? И главное — как он мог не сомневаться в ней?       — Зато ты никогда не бежишь, — заметила она; голос стал практически неслышимым от накатившего на нее волнения. — Ты нашел себя?       — Я себя спрятал, — пожал свободным плечом Саске. Сакура порывисто прижала руку к его груди, там, где глухо стучало, набирая скорость, сердце.       Словно не было завтрашнего дня, где они станут вновь прежними; словно ночь не темнела, предвосхищая скорый рассвет. Сакура видела в смутном отблеске темных глаз, как они изучают ее с осторожностью беззащитного желания быть выслушанным, понятым; Саске искал признаки сонливости на ее лице, чтобы ни одно драгоценное для его души слово не было пропущено мимо ушей или забыто. Сакура видела это, чувствовала, как потяжелело дыхание Саске, когда разомкнулся замок последней тайны, и затаила своё.       — То, что люди знают обо мне — это ложь. Я поддерживаю ее, потому что это хорошо для моей репутации якудза, потому что это удобно, но это все равно ложь.       Горечь печали омрачала его тихий голос, и слова, вместо громогласного рока судьбы, звучали уязвимо и непривычно слабо. Сакура заерзала, напряглась всем телом; готовясь принять удар, каким его тайна была даже для него самого, но Саске не спешил продолжать. В его темной репутации не было ни единого белого пятна, подумала Сакура; он доказывал свою сущность делом даже на ее глазах. Сакура видела, как Саске заставлял всю команду ее охранников нервно дрожать от одного брошенного на них разъяренного взгляда, знала, как он не дал кумитё вытереть ноги о свою лояльность, помнила, как он нажимал на спусковой крючок без малейшего колебания, глядя в глаза жертве, и как не жалел ни об одной потраченной пуле. Для Саске существовали свои и чужие — как строгая линия, разделяющая жизнь и смерть, и линию эту он рисовал сам. Никто не мог диктовать ему, кого считать другом или врагом. Ни она сама, умолявшая спасти Канкуро, ни босс, пытавшийся сделать ее их инструментом, ни даже его семья, заставившая шагнуть на ту сторону закона. Даже если в истории Саске и был изъян, то он не виден был никому, и Сакура понятия не имела, как это может быть похоже на ее историю.       Историю, в которой Сакура не убивала Сасори, но никто ей не верил.       Вдруг осененная догадкой, она подняла глаза на Саске, и тот кивнул:       — Я не убивал Итачи. Сакура, я не виновен в смерти своего брата.       Он оттягивал момент не из страха или сомнений, но признание, не произносимое вслух уже много лет, вышло наружу хриплым воздухом и все же ударило Сакуру под дых. Она заглянула в лицо Саске, как будто искала улыбку неловкой ошибки плохо подобранных слов, или осознание, что он перепутал имена и говорит о ком-то другом, но Саске только кривился болезненно, словно сводило челюсти от подступавших слез. Сакура почувствовала, как сердце ускорило ритм, но она была уверена, что у Саске оно бьется куда быстрее.       — Что?.. — выдохнула Сакура.       — Сложно поверить, да? — усмехнулся Саске невесело, и эта улыбка, казалось, лишь углубила его скорбь, отпечатавшись тяжелой тенью в каждой морщинке терзаемого эмоциями лица. Сакуру обожгло виной за собственную жестокость, и она яростно замотала головой, чувствуя, как собственные слезы встают комком в горле. — Я знаю, что сложно, — продолжил Саске. — Я пытался его спасти. Я не знаю, кто его убил, но я был там… И он умер у меня на руках.       Это был ответ на большее количество вопросов, нежели Сакура решилась озвучить. Он не знал — поэтому с такой болью вспоминал об Итачи, поэтому не сказал, мертвы ли настоящие убийцы, или смертельный приговор ждет исполнения от рук Саске; поэтому, скорее всего, ничего и не мог сделать в суде.       — Саске, мне так жаль, — выдохнула Сакура, потянувшись к нему. Они застыли в объятиях друг друга на долгую минуту, и Сакура была готова поспорить, что тяжелый вздох Саске был наполнен нерастраченными чувствами. — Но, прости меня, если спрашиваю — как же так получилось…       — …Что я остался виновен? — закончил за нее Саске и дождался мелкого кивка. Сакура не знала, имела ли право спрашивать историю целиком, как любопытное дитя, но Саске и сам не считал правильным говорить загадками. Приподнявшись, он откинулся спиной на изголовье кровати, и Сакура безотчетно последовала за ним, как завороженная. — Это сложная история, но я постараюсь объяснить. Данзо говорил тебе, кто мой отец?       — Учиха Фугаку? — уточнила Сакура. — Он занимался поставками оружия?       — Он занимался много чем, но это был его основной теневой бизнес, да. Тогда ты, наверное, знаешь, что я также был в курсе его дел — у меня связи в армии, знал несколько контактов поставщиков, в том числе разных странах, ситуацию в целом, мог помочь ему советом, но не участвовал в сделках напрямую. Но, конечно, когда знаешь о преступлении и не сообщаешь о нем полиции — этого оказывается достаточно, чтобы быть осужденным за содействие. Я это понимаю. Когда полиция поймала его на горячем, они решили, что схватили целый преступный клан и пытались утащить за собой всех, кого могли. Но кроме меня никто не успел запачкаться. Мадара, дядя Обито, даже Итачи — они успели стереть свои имена из этой истории и разыграть целое драматическое представление, как будто отец водил их за нос и подставил всех. Было срочно созвано собрание акционеров — я его хорошо помню, Мадара рвал и метал, никогда не видел деда в такой ярости. «Хадан Констракшнс» тогда только вышла на фондовый рынок, и с этими новостями цены на неё сразу рухнули. Но все его связи с якудза были исключительно легальными, к бухгалтерии было не придраться, поэтому оставался только я. На помощь Мадары или Обито я не рассчитывал — Обито всегда был дедушкиной подпевалой, полностью зависел от него, даже своей семьи не завел, отдал себя бизнесу. — Саске прервался, почувствовав, что воспоминания унесли его в другую степь, но Сакура слушала, не отрываясь, внимая каждой мелочи. — И черт с ними, но Итачи… Мы всегда были достаточно близки. Он был лучшим старшим братом, чем я заслуживал. Мы оба достаточно были сдержанными в своих эмоциях, я даже не писал ему никаких писем из горячих точек, а он мог проводить месяцы в подполье на очередном международном расследовании, но даже если мы не разговаривали по нескольку месяцев, я всегда думал, что он рядом. Возможно, то, что Мадара по какой-то причине не любил нас обоих, и мы — вместе с отцом — были для него эдакой побочной нежеланной ветвью нашего клана, и заставляло нас держаться вместе. До ареста отца. Потому что тогда Итачи даже не взял трубку, когда я ему звонил. Все три дня — он, блять, сбрасывал мои звонки, слушал автоответчик и ни разу не перезвонил.       Саске осекся, почувствовав, как эмоции подкатили к горлу. Продолжил он только через несколько секунд.       — В следственном изоляторе отца навещали только я и Ямато, который имел с ним бизнес и, вроде как, дружбу. Но отец сказал мне, что собирается скосить себе срок тем, что выдаст всех причастных, чтобы не гнить за решеткой одному. Он не называл мне имен, пытался отгородить от этого до последнего, и я не знаю, имел ли он право на месть — в якудза постоянно один мотает срок за весь клан и помалкивает, но он-то не был якудза. Я пытался сделать все, что мог, начал общаться с Ямато, отдалился от друзей. Единственный, до кого я хотел, но не мог достучаться, был Итачи. Я был так зол на него, что среди многих сообщений на его автоответчике, куда я продолжал орать, как ненавижу его лживую блядскую душонку, я упомянул, что отец тоже не будет молчать. Как с языка соскользнуло, я опомнился только потом, когда пришел в себя от приступа злости. Но решил, что и хрен с ним — до сих пор чувствовал, что родной брат уж не выдаст. Не подумает плохого. Но Итачи был единственным, кому я это выдал, а через несколько дней отца нашли повешенным в камере.       Сакура задержала дыхание.       — Я не знаю, как сильно погряз Итачи в наших делах. Он и деду помогал, что всегда казалось мне довольно глупым, ведь этот старик почти ничего не делал нам в ответ; и отцу наверняка тоже. И я сразу подумал худшее, что Итачи подлизал Мадаре, обеспечив себе подушку безопасности, и предал всех нас. Когда полиция села нам на хвост, Обито успел переписать все отцовские акции «Хадан», на себя, и я остался почти без средств к существованию, без работы, без званий, под присмотром полиции, но все, о чем я мог думать — это Итачи. В грехах отца меня не обвинили — дело закрыли за недостатком улик. Прокурор, работавший над этим, насмешливо упомянул, что Итачи дал ему на лапу за мою свободу, и это, наверное, было последней каплей. Я подумал — он пощадил меня, как дитя неразумное, чтобы бравировать этим, как будто я ему должен, как сделал с дедом. Просто, блять, подогнал всю семейку под себя, хренов чиновник. И я решил, что раз уж он пощадил меня — пусть огребает со своей ебанной лицемерной доброты. Пусть знает законы мира, в котором жили я и отец. Пусть жалеет о своем решении сжалиться надо мной, обо всех своих решениях, вообще. Поэтому я взял пистолет с глушителем и пошел к нему домой. Мстить.       Голос Саске становился жесче с каждым предложением, скрывая прошившую его дрожь, не желающую проходить.       — Итачи поддерживал видимость, что живет только на зарплату прокурора, да и был неприхотлив в условиях, так что он жил в самой обычной квартире, без охраны и с кучей слепых зон на камерах. Я был у него много раз, поэтому знал коды от всех замков, зашел как к себе домой. Но Итачи был не один. Три мудака. Двое перерывали его вещи, один держал Итачи на мушке. Я даже не думал — начал палить по ним. Не помню — может, хотел потом убить его сам, может, потому что это все еще был мой брат, самый близкий человек, и я бы скорее сдох, чем дал кому-то ему навредить, это как инстинкт было, как рефлекс. Нахер месть, я забыл зачем пришел к нему, мы завязали перестрелку. Тот, что держал дуло у виска Итачи, прикрылся его телом, отстреливаясь в ответ, но в темноте не знал, куда палить, и меня чудом не задело, второму я попал в ногу — я не хотел их убивать, я тогда ни разу не стрелял даже вне боевых действий…       Саске — порой спокойный и невозмутимый, как лед, порой яростный, как пламя — судорожно сжал губы и зажмурил веки, пытаясь задушить на корню слабость, заставлявшую его запинаться собственными словами. Сакура чувствовала, что сама плачет, и хотела плакать за них двоих — вот так, беззвучно, чтобы ни единым звуком не беспокоить чужую исповедь, в которой каждое слово — как горькая слеза навзрыд, одновременно боль; печаль; прощание; вечность; облегчение.       — Итачи кричал, чтобы я уходил — называл меня по имени — и это все продолжалось пару секунд, прежде чем нападавшие в него выстрелили и выпрыгнули в окно, откуда пришли. Я схватил Итачи. Пуля навылет через грудину — я позвонил в неотложку, но понимал, что шансы малы. А он был еще в своей прокурорской форме. Тогда это и началось, то, что ты заметила. Кровь на его белой рубашке в момент, когда он умирает у меня, жаждущего мести, на руках — то, что преследует меня. Не война в Ливии, не мои задания, не чертовы борёкудан.       — Ты ведь не виноват, — произнесла Сакура, подвигаясь ближе и беря лицо Саске в ладони. — Ты ведь просто оказался не в том месте не в то время. Ты не мог ничего сделать.       — Да, — согласился Саске, и его пальцы сжались на плече девушки. — Я знаю. Итачи даже знал, зачем я пришел, сказал, что виноват сам — не мог объяснить ничего раньше. Те люди — они искали документы о делах Фугаку, которые Итачи прятал у себя, все это время они с отцом были в сговоре, пытались помочь ему. Он говорил мне об этом, все, что успел. Со смертью отца в них отпала необходимость, и он передал их доверенному лицу, но не успел сказать, кто это. Мне казалось, было важнее сказать другое, и ему тоже, и у нас было так мало времени. Перед его смертью…       Саске зажмурился, запнувшись на полуслове, и Сакура увидела, как на его ресницах блеснули слезы, которые он так отчаянно не желал показывать, которые душил, даже если этим душил самого себя. Она поспешно спрятала лицо у него на груди, освобождая от оков собственного взгляда, прижалась щекой к ключицам, и тут же почувствовала, как Саске обнимает ее — сжимает — почти до ломоты костей. Руки крепко прижимали ее к его телу и дрожали. Зарывшись носом в ее волосы, Саске наконец позволил чувствам проявиться — по капле, освобождая лишь ту часть боли, что переполняла сосуд его сердца.       Есть вещи, о которых он не смог бы рассказать, потому что для них просто не нашлось бы слов. Он не расскажет, как разрывалось его сердце на части, с громким звуком отрывающихся нитей плоти; что невыносимая мука была хуже физических пыток в ту ночь, когда прыгающие от дрожи пальцы безуспешно пытались зажать рану, хотя оба знали, что ранение было смертельным; как скользили по когда-то белоснежному шелку форменной рубашки и чувствовали, как медленно угасает жизнь в теле последнего близкого человека. У Саске двоилось перед глазами и душа тоже раздвоилась в тот день на «до» и «после»; никогда он не чувствовал так резко и остро боль человеческого существования, как у тела умирающего брата, никогда не чувствовал себя более живым, чем рядом с трупом, желая поменяться с ним местами. Вся эта мощь в его сильном теле, все это сердце, качающее горячую кровь и бьющееся в его грудной клетке — ради чего, если они так бесполезны? Ком в горле от стыдных слез сейчас — не шел ни в какое сравнение с хрипом и воем и далекими от человеческих звуками, что вырывались из его груди, зовущие Итачи обратно, повторяющие «нет-нет-нет», как будто это заклинание могло отмотать время назад.       У Саске была железная воля, и только ее нечеловеческое усилие заставило его подняться на ноги в этом черном мороке скорби, и позвонить — даже не Наруто, а херову Ямато, повторяя ему в трубку: «Итачи мертв, Итачи мертв», потому что только эта мысль билась в его голове, другой последовательности звуков человеческого языка Саске в ту минуту не знал.       Ямато приехал один. Вытащил его за шкирятник из квартиры и посадил в машину за секунду до того, как приехала скорая, а за ней — полицейские. Только и успел, что собственный учихавский SIG из-под кровати вытащить — иначе бы улика не оставила Саске ни шанса.       — Я рассказал Ямато все, как было, — продолжал Саске. — Эту версию адвокат подштриховал для достоверности, я чуть не перепутал все в суде, уже не различал правду и то, что нашептывала мне совесть, но Ямато подкупил свидетелей и, наверняка, судью. Так что не думаю, что даже он верит мне. Спасло еще то, что пуля, доставшаяся Итачи, по калибру не соответствовала моему пистолету. И то, что соседи слышали крики «Саске, уходи отсюда». Меня привлекли за хранение незарегистрированного оружия и нарушение общественного порядка, отозвали разрешение и назначили условный срок и штраф. Ямато разобрался с этим и забрал меня в Шанхай. Я потом понял, зачем — во всех газетах мелькали заголовки о том, что прокурор был убит собственным братом. Никого не волновала правда, только теории заговора. Тогда я и стал членом Хакэн-кай. Аники был единственным, кто не кинул меня, не дал сдохнуть, и я решил отплатить ему. Тогда-то Ямато и предложил мне поддерживать легенду о том, как я пришил родного брата из-за того, что он предал нашу семью. Такие вещи заставляют якудза тебя уважать, и он был прав.       — Ты смог так спокойно притворяться… — Сакура ужаснулась не хладнокровию Саске, но ситуации, в которой он оказался. — Тебя же, наверное, разрывало изнутри. Я и представить не могла, как тебе тяжело. Мне так жаль… — она выдохнула, сжимая ответные объятия и поглаживая обнаженные плечи, но Саске не позволил себе раствориться в ласке и продолжил говорить. Теперь, когда самый тяжелый момент был позади, он звучал расслабленнее. Почти облегченно.       — Факт в том, что я мечтал найти настоящих убийц Итачи, но у меня не было ни зацепок, ни времени на собственное расследование. Я пришел в клан не с низа, и за мной следило множество глаз. К тому же, Ямато потратил много усилий и денег, чтобы спустить концы в воду, отмазав меня от любых будущих проблем, и я боялся, что, если я буду неосторожен, это все вскроется и только снова приведет следствие ко мне и к нему. Потом я был слишком занят делами Хакэн-каи, время шло, и вместе с ним ускользала надежда поквитаться с убийцами — я понимал, что чем больше медлю, тем меньше вероятность найти хоть что-то. Ненавидел себя за это. Пока мне не попался под руку твой Кабуто.       — Он не мой, — тут же поморщилась Сакура, не имея в запасе ничего, кроме неприязни для бывшего товарища. Саске хмыкнул.       — Да, скользкий тип. Но он что-то говорил про моего брата, и Шикамару сделал мне услугу — дал с ним поговорить наедине. Кабуто дал мне зацепку.       — Серьезно? — оживилась Сакура и встречая своим загоревшимся взглядом чуть усталые, припухшие, но сухие глаза Саске.       — Кабуто когда-то помогал американской разведке, как часть антикоммунистического движения. Был не столь уж полезен, как любит о себе думать, — фыркнул тут же. — Но сказал, что для Итачи тем самым доверенным лицом мог являться Кисаме — его университетский приятель. И это может быть похоже на правду.       — Ты хочешь его найти? — В голове Сакуры факты сложились в идеальную цепочку. — Он в Токио? Ты поэтому сразу сюда собрался?       — Да, — кивнул Саске и притянул ее к себе обратно, склонив ее голову к своему плечу. — Я хочу найти его. Хочу попробовать разобраться в прошлом. Может быть, смогу найти того, кто заказал отца. Может быть, Кисаме знает, кого опасался Итачи.       — Ты не думал, что это может быть твоя семья? Дед? — спросила Сакура тихо и почувствовала, как Саске напрягся под ней.       — Думал, — честно ответил он, и, судя по всему, мысли эти были крайне неприятные. — Но я не думаю, что он смог бы заказать убийства. Обезопасить себя, свои деньги — да, доказать свою правоту — безусловно, но у Мадары были сильнейшие принципы. Он учил нас, что кровное родство — священно, что любовь должна передаваться от родителя к ребенку, по генетической линии, и носящий фамилию нашей семьи — избранный божествами.       — Вау, — буркнула Сакура. — Он звучит, как фанатик.       — Скорее, неуемный гордец.       — Тогда я знаю, в кого ты, — хихикнула девушка, и почувствовала каким-то шестым органом чувств, что Саске улыбнулся тоже. И оттого было сложнее говорить то, что было у нее на уме. — Но, если серьезно, он ведь бросил вас. Значит, не так уж верит в то, о чем говорит.       — Нет, Мадара — жестокий и алчный, но сколько я его знаю — он был всего лишь бизнесменом. Заносчивым подонком с самурайскими корнями, который хотел признания и не марал руки. Одно дело — спасать свою задницу, кидая нелюбимого сына самому разбираться со своими проблемами, и совсем другое — хладнокровно заказывать его и своего внука.       Сказав это, Саске вдруг развернулся так, чтобы посмотреть Сакуре в лицо. На его губах все еще играла улыбка, теплеющая с каждым мгновением. Как будто теперь Сакура была самым драгоценным существом в его жизни; как будто, показав ей себя настоящего, он готов был и обнажить свои чувства к ней. Как будто она была частью его личной истории — ее очень важной частью.       — Мы с тобой не такие, Сакура. Не похожи на них. Я понял это, как узнал тебя. Когда ты рассказала мне о себе. Я сразу понял, что ты поймешь меня лучше, чем кто бы то ни было. — Он погладил ее по щеке. — Потому что ты знаешь, что такое нести бремя преступления, которое ты не совершал. Не мог бы совершить.       Сакура мягко подалась назад, усаживаясь на кровати и беспокойно хмурясь:       — Ты о Сасори?       Саске кивнул.       — Я не знаю, что между вами было, да и это не важно. Вы все равно провели вместе половину жизни, и ты говоришь о нем так, как будто хорошо его знаешь. Даже если ты ненавидела его — я знаю, он это заслужил; но даже если ты ненавидела его, убить человека, который является частью твоей жизни… По какой-то причине все так легко ведутся на эту ложь, как будто это так просто — убить того, кого называешь своим братом.       — Это не просто, — произнесла Сакура почти беззвучно, чувствуя, как паника крючит вцепившиеся в одеяло тонкие пальцы.       — Я знаю, — серьезно ответил Саске. — Но…       — Это как будто судьба, да? — перебила его Сакура и сжала губы, чтобы слезы не полились из глаз так просто. — Ты и я? — Она подобралась поближе, переложив разделяющие их вздувшиеся облака одеял, и обняла. Его руки в ответ коснулись узкой спины, покрытой еще синяками от нападения банды Дейдары; Саске прикрыл глаза, аккуратно обнимая эту хрупкую девушку, которая выдержала не меньше испытаний, чем досталось ему — матерому вояке. — В любом случае, ты ни в чем не виноват, — прошептала Сакура, и ее голос, чуть срывающийся от снова подступивших к горлу слез, заставил Саске сглотнуть. Ком собственных бушующих эмоций то рвался наружу штормом и забвением в сыром тумане нервного припадка, то успокаивался, оттягивая горло своей тяжестью. — Теперь я понимаю тебя. Насколько ты на самом деле сильный, сильнее, чем кажешься, Саске-кун, потому что ты не поддался им. Насколько много ты пережил. Ты не изменился, ты в самом деле скрылся, чтобы остаться собой, остаться лучшим, чем тебя пытались сделать. Мне кажется, Итачи и Фугаку гордились бы тобой.       Саске сгорбился, пряча лицо на девичьем плече, гримасой эмоций упираясь в ямку над ключицей, и Сакура не могла точно сказать, коснулась ли прохладная капля слезы ее кожи, или ей показалось. Она не соображала. Сжимая неподвижно застывшую фигуру Саске, она только молилась, чтобы он не чувствовал, как дрожали ее ладони, оглаживающие тигров между лопатками, приручающие одиночество и тайну истинного благородства, что хранилась, скрытая от всех, как этот ритуальный рисунок. Она сама держалась, как будто несгибаемый бамбуковый стержень вырос вдоль позвоночника, и казалось, что если бы Саске сейчас навалился вперед на нее всем своим весом, то она бы даже не покачнулась. Сакура смотрела перед собой немигающим взглядом, шепча слова поддержки, и теряла собственную, потому что то общее, что было у них, Саске разрушил своими руками.       Потому что это Сакура убила Сасори. И сделала это с улыбкой на лице.       Сакура не была способна на убийство, хотя воображала его множество раз. В мечтах она позволяла себе схватить ножницы со стола и продырявить тонкую шею Сасори с замахом, с силой ветра навстречу свободе, которой всегда обладало ее хрупкое на вид тело, разорвать нежную кожу его горла острым предметом, целясь в артерию, расположенную близко к поверхности. В два-три удара она бы сделала рану достаточно широкой, чтобы кровь покинула его тело фонтаном освобожденных птиц, которые на рубиновых крыльях унесли бы ее боль.       Но Сакура не касалась оружия, что бы Сасори ей ни делал. Кусала губы, смотря в спину, но ледяной барьер вырастал перед ней, остужая горячий порыв, потому что убийство противоречило ее природе, даже когда страдания стирали эту природу полностью, оставляя цветочные поля выжженными и поруганными, а ее саму — освеженным куском мяса на растерзание диким животным. Чиё делала из нее бесправную прислугу, Дейдара поднимал руку, Хидан страшил до дрожи в поджилках, а Сасори управлял этим кукольным театром, открыв охоту на ее сердце, бывшее ему помехой. Ему удалось лишить Сакуру ровно его половины, три пули выпустив в парня, которому она однажды доверилась; три пули на полтора сердца и чужую жизнь, наказывая за то, что посмел стать девушке опорой и добротой спонсировать ее слабость. И когда последний выпущенный ею наружу крик ужаса и горя осел на холодный труп погребальным саваном, Сакура поклялась сберечь оставшееся, спрятать эмоции в трюме корабля, как контрабанду, чтобы не избавляться от них; кто же знал, что они способны на брожение от недостатка свежего воздуха?       Она сама задыхалась тоже, ей мало было того, что пропускает горло; дыхательные упражнения и медитации несколько облегчали панические атаки, но самой Сакуре все отчетливей казалось, что она живет во сне. Пока реальность была ее худшим кошмаром, она не видела страшных видений, она предавалась полету, а наяву часто путала мечты с явью. Сасори говорил ей: «Ты не умрешь, пока этого не захочу я», но Сакура сомневалась, была ли та жизнь, которой можно было бы ее лишить, то есть жила ли она в принципе, чтобы смертью ей угрожать, и продолжала смотреть ему в глаза, изумрудная весна против янтаря осени, думая, что Сасори уж точно не знает ответа на этот вопрос. Сасори знал жизнь искаженной, уродливой, и наркотическая зависимость от амфетамина, которой Чиё лечила его приступы агрессии и повышала его производительность, лишь добавила трещин в далекую от идеала картину мира Сасори. Он был мертв задолго до того, как Сакура его убила, и даже тогда она не была способна на убийство. Но в ее голове нарастало жужжание, разносившее вибрацию мира по поверхности головы с легкой мигренью, которую Сакура вскоре перестала замечать; вместо этого она все чаще думала, что, кажется, лишается рассудка.       Именно в таком состоянии они приехали в Пномпень, столицу Камбоджи, на переговоры с индонезийским боссом по вопросам поставки товара из Ирака и Афганистана на острова Золотого Треугольника — практически по маршруту Великого шелкового пути, только теперь драгоценные нити белоснежной тонкой ткани сменились на снежные порошки, столь же вожделенные и запретные. На территории этой погруженной в хаос бедности страны прятались китайские беглые осужденные, отошедшие от дел японские якудза и их будущий партнер, приславший вместо себя своего посредника — местного азиата-метиса по имени Сопанха, темнокожего, крепкого и говорящего по-китайски. Они не должны были провести в Камбодже больше пары дней, но ожидание растянулось на неделю бесперспективного томления, и стало понятно, что карты спутались, а игра перестала быть предсказуемой. Индонезиец не выходил на связь, Сопанха нервничал, чувствуя себя неминуемым козлом отпущения, и по мере того, как неизвестность накрывала группировку, а жара насылала им в запеченные палящим солнцем головы картинки самых неблагоприятных исходов, каждая деталь Пномпеня стала ненавистна всей банде, включая Сакуру, и сводила их с ума. Влажная духота, выжимающая из измученного раскаленным зноем тела пот до последней капли, была переполнена неутихающим шумом улиц, и ничего приятного не было в ощущении бесконечного рынка, с криками на чужом, отрывистом языке, нытьем попрошаек, грохотом повозок по дорогам и рычанием моторов старых мопедов. Все это проникало в снятый в нескольких кварталах от переполненных туристами набережных частный дом, далеком по мнению продвинутых гонконгцев от понятия комфортного, через открытые окна, без которых пережить сорокаградусное пекло не представлялось возможным, и воздух наполнял их пространство то ароматами утренних цветов, то кислым запахом мусора и плотской грязи к полудню, то пряными дурманящими специями по вечерам. Сасори не скрывал крайнюю степень своего гнетущего отвращения ко всему, что их окружало. Сяо отказывался выходить на улицу, потому что ненавидел галдящих детей, которые тут же обступали его, умоляя о мелкой денежке, ненавидел юго-восточных азиатов, которых, как и многие, считал грязными варварами, ненавидел бедность, но не тем благочестивым возмущением, что заставляет тратиться на благотворительность, а ненавистью расиста, который считал, что в своих бедах нищие виноваты сами, что они жалкие, низкие существа и самым правильным решением для всякого оборванца будет сдохнуть. Но и сидеть в четырех стенах Сасори было невыносимо — он ворчал каждую секунду, предавался вспышкам агрессии и паранойи; он стонал, он дом разносил вдребезги найденной где-то палкой со скуки, но отказывался выбираться на улицу, пока индонезиец, вообразивший себя важной шишкой, не притащит свою задницу и не склонит голову, извиняясь за оскорбление молодого Дракона. Комуши привел к Сасори проститутку на дом — и он предложил девушке отрезать собственный сосок за сотню долларов; рыдающая от страха проститутка бежала от них под оглушительный смех Хидана, и в следующую минуту нож в руке Сасори уже давил на шею Харуно, прижатой к стене за то, что выглядела недовольной.       Даже сталь не была холодной в жарком воздухе, которым было сложно дышать, до того густым он был, и крошечные капли тропической влаги, утяжеляющие его, остановили свое движение с ее распахнутыми, не моргающими глазами. Сасори ненавидел Сакуру уже давно, и предела в ненависти не знал, погружаясь в это иррациональное чувство все глубже, вытесняя последние остатки родственных братских или товарищеских связей; даже один взгляд на ее застывшее в мраморе с легким оттиском благородной печали лицо приводил его в исступление, и хотя голос, обращавшийся к ней, не изменился в тоне, в нем теперь сквозило напряжение, как будто разговаривать с ней стоило красноволосому больших трудов. Претензии, которые уже не было смысла высказывать, провисали в воздухе и накапливались, чиркая искорками возле лужи с бензином, каждый раз угрожая устроить настоящий взрыв. Сасори бесила ее интертность и безынициативность, ее покорность, которую он безошибочно определял как лживую и принимал попытку обмануть его за личное оскорбление, словно Сакура держала его за дурака; бесило то, что меняться она совершенно не желала. Девушка прекрасно понимала это, но не могла дать ему того, что он так хотел, а могла лишь давить страх бетонной плитой к пяткам, к упавшему в ноги сердцу, чувствуя, что тяжелый груз всплывает, переполняя ее до последней клеточки тела. Ей не хотелось умирать, не хотелось коченеть от трупного холода, отпуская теплую уютную душу в царство темной неизвестности. Поэтому, чтобы не смотреть в ореховые глаза, вибрировавшие сквозь пелену затуманенного наркотиком мозга, и не раздражать хищника вызовом, Сакура сфокусировалась на шоке, выписанном уродливыми гротескными росчерками на лице Сопанхи, на недоумении, с которым он оглядывался на бездействующих ее товарищей, и едва сдержала набежавшую вдруг на губы улыбку. Ее сердце обычно наждачкой царапало плоть изнутри, оставляло зарубки на обратной стороне шеи, чтобы голос сипел, как у пьяницы, но этим хрипом хотелось смеяться над уморительно наивным неравнодушием Сопанхи, который успел поставить ее в ряд недостойных уважения. У Сопанхи сальные взгляды перемежались с просьбами сделать чай или небрежными шуточками об уровне образования, которое для женщин в Юго-Восточной Азии по-прежнему оставалось роскошью; он пополнил ряды тех, кто считал ее здесь никчемной помехой, но почему-то не отпускал восвояси, устраняя эту помеху; тех, кто считал ее своей собственностью. Но Сакура не была способна на убийство, когда коленки камбоджийца трусливо тряслись при виде в очередной раз обезумевшего от бездействия, бессилия и ломки по мефедрону Сасори.       Сасори вдруг рассмеялся громко и оглушительно, заставляя Сакуру едва ли не вздрогнуть на ноже, и убрал сталь от ее горла медленным движением назад, как убирают лезвие из мякоти сыра, оставляя мутный след на полированной поверхности. Капли в воздухе пришли в движение, и Сакура сжала руку в кулак.       Она не была способна на убийство, но определенно была способна на планирование оного.       Чиё заменила мефедроном, в простонародье — солью, амфетамин в рационе Сасори около года назад, полагая, что побочных эффектов от дизайнерского наркотика, производящегося в Китае и обходящего многие законы, будет меньше, но получила на выходе все такого же зависимого, помутненного рассудком Сасори. Перерывы между дозами составляли от одной до нескольких недель, и стадия кристальной чистоты ума становилась все короче, быстро уступая задумчивости, невнимательности, раздражительности и помешательству. Сакура и Кабуто должны были следить за дозировкой и временем приема, не давать Сасори срываться в соляные марафоны, но когда стало понятно, что поездка идет не по плану, делать это было все сложнее. Красноволосый мерил шагами дом, словно запертый в клетке зверь, тяжелой поступью из угла в угол, его мутило от стоящей в доме жары, но даже не зрелище разлагающейся личности, от которой остается лишь голодный до чужой крови призрак, толкнуло Сакуру к первому шагу. Просто в плавной текучести раскаленного песка, отсчитывающего их время, устрашающе темная ночь сменялась на ослепительно яркий день, и на стыке контрастов мир вдруг принялся трансформироваться, сжимать Сакуру в тиски обстоятельств, в которые она больше не вписывалась. Первым гвоздем в конструкции гроба для ее миролюбивости было предательство Сопанхи, которое она раскрыла вместе с Канкуро.       За проверку благонадежности посредника индонезийцев отвечал Кабуто, но Сакура никогда не доверяла очкастому шпиону. Канкуро подсмотрел механизм снятия блокировки на телефоне Сопанхи, а потом стоял на стреме, пока Сакура фотографировала документы из портфеля их сопровождающего и переписку с его экрана. На расшифровку добытого с помощью онлайн-переводчика потребовалась ночь без отдыха, но она стоила информации о том, что Сопанха работает на другого, и он не только не имел вовсе связи с нужным им индонезийцем, но и планировал испортить их с Сасори отношения и сорвать сделку в угоду конкурентам индонезийца. И, черт побери, у него получалось. Сопанха был их связью с внешним миром, их проводником, их обеими руками, правой и левой; им не покинуть Камбоджу так, чтобы он не догадался и не попытался сдать их полиции или своим людям. Им только оставалось лишь писать Сяо и просить отчима вызволить их отсюда, и Сакура могла только предполагать, какую реакцию вызовет у Сасори необходимость признать поражение. Он был настойчив, лишая людей эмоций, но злость не относилась к числу этих пагубных по его мнению наклонностей, и Сасори часто давал ей выход, убеждаясь, что она не навредит общему делу, то есть — срывая ее на тех, кто не мог ответить. А значит, Сяо будет упиваться своей неудачей и реабилитировать гордость, втаптывая в грязь чужую силу и достоинство, изображать победителя на костях тысячи раз покоренных.       Если Ад существовал, то Сакура нашла бы свой, раскрывая предательство змеи, кормящейся с руки. С того момента воздух сгорел в огне злого солнца, и вместо солнечных зайчиков перед глазами плясали картинки в цветах негатива непроявленной пленки. Канкуро был посвящен в тайну их апокалипсиса и обещал найти выход, но время шло, и даже мефедрон имел свойство заканчиваться. Вторым гвоздем на ее распятии был Кабуто, обещающий, что они с Сопанхой найдут соль на улицах Пномпеня. Дилерами Сасори стали эти двое, а Сакура лишь дозировала граммы, отмеряя синтетическое счастье своего мучителя. И почему-то пластиковый пакетик с замочком, помещающийся в ее ладони, вдруг расколол трещины на изнанке ее мира до разломов, когда кошмар незаметно для нее достиг своего предела, за которым спящие от крика просыпаются, а ей не открыть глаза — она наяву, и щелкает что-то в голове у человека, измученного стрессом и бессонницей, который готов рассыпаться в известняковую пыль, взорвавшись атомной бомбой с последним криком умирающего мира во всем мире; и это что-то заменяет ей слезы истерики и прыжок из окна (как будто ей все еще пятнадцать и она все еще на крыше небоскреба, колеблется перед последним шагом), заменяет сковавшую тело невозможность двинуться и держит душу, стремящуюся покинуть бессильное закоченевшее тело. И с кристальной ясностью приходит решение, как телеграмма от верховного командования: это все постановка, идеальная постановка, где линией строгой белой разделены попавшие в западню и нападавшие, и Сакуре надо просто сделать шаг и встать по другую сторону.       Если все складывается против них, то Сакура тоже пойдет против всего, даже если она не способна на убийство.       Мир в ней погиб во всех смыслах, гуманизм умер и скорлупа сгорела дотла, оставив ее голой и не оставив выбора. Сакура не понимала ничего, кроме алгоритмической последовательности собственных действий, за три дня отрепетированных до точности шоу цепной реакции домино. Подгадать момент, когда дом опустеет, было легко: группировка все чаще предпочитала отсутствовать и быть на связи, чем мозолить глаза боссу. Это касалось как лучших друзей Сасори — Дейдару и Комуши, так и Канкуро, который был убежден, что Сопанха домогается до Харуно, но все равно соглашался оставить их наедине, уходя по своим делам. К счастью, эгоизм всегда был примечательной чертой всех членов Сяо.       Сакура не была способна на убийство, но она осознала это уже после того, как подала Сасори тетродотоксин, яд из игл морского ежа, смешанный с небольшим количеством мефедрона и проследила, как он вдыхает отравленный порошок.       Тогда, кажется, биение сердца впервые зазвучало в ее голове, прорвавшись сквозь пелену мигрени. Осознание поступка лишь пока подступало к ней, горячей пеной морских волн лизало обнаженные пальцы ног на песке, но от одного взгляда на оставшуюся после дорожек порошка на столе белую пыль Сакуру вдруг скрючило от тошноты. Сасори жадно вдохнул яд до последней частицы и теперь откинулся на кресле, медленно дыша в ожидании эйфории, и Сакура знала, что он почувствует ее: тетродотоксин имел наркотический эффект, именно он заставлял гурманов возвращаться к смертельно опасному блюду из рыбы фугу. Если количество яда в нем превысит норму, даже у здорового взрослого мужчины оставалось всего лишь несколько часов жизни. Поэтому Сасори, который вдохнул порошок, позволяя ему сразу впитаться в слизистую и попасть в дыхательные пути, Сакура давала не больше получаса. Время ужасающе короткое и ужасающе длинное одновременно.       Ей надо было взять влажную губку и протереть, как обычно, поверхность стола от малейших частиц белой пыли; она поспешно отвернулась и выбежала из кухни, как будто смерть решила заняться ею первой. Иррациональный страх было не объяснить, только затолкать поглубже в грудь, в клетку ребер, и держаться за столешницу, когда твердь земли поплыла под ногами, лишая опоры, словно подхватили под коленки и закинули на облако, закружив голову; любая эйфория превращается в бэд трип за считанные мгновения, уравнивая между собой два противоположных чувства, и Сакура была уверена, что ловит оба одновременно. Она залпом осушила стакан воды. И почувствовала убегающее время, ласкающее пальцы текущим коварным песком, зовущим в мираж, где у нее было время приходить в себя. На самом деле, не было. Поэтому Сакура наполнила еще один стакан и вышла в гостиную, где сидел Сопанха, скрючившись в кресле над телефоном.       — Ты дала ему дозу? — спросил он взволнованно, быстро блокируя смартфон и горящую на нем переписку. Сакура ощутила новый прилив сил, который должен был помочь ей доиграть этот моноспектакль до его трагического конца.       — Да. — Она удивилась тому, как естественно звучал ее голос. — Чуть больше, чем надо, потому что он бесится, что нет прогресса. Брат был бы в порядке, если бы от партнера была хоть какая-то весточка. Ты не с ним переписывался?       Сопанха фыркнул.       — Ты мне не веришь?       Сакура быстро замотала головой, принимая виноватый вид.       — Я просто переживаю. Брату очень важна эта сделка, если что-то сорвется, или пойдет не так — он слетит с катушек. Ты же и сам видишь, какой он в последнее время? — Сакура поежилась и сделала крошечный шаг в сторону Сопанхи, но этих нескольких сантиметров было достаточно, чтобы вежливое расстояние вытянутой руки превратилось в рассчитанный угол между разницей их роста, где чужой взгляд падал на ее запрокинутое лицо с беспомощным выражением и обнаженные в вырезе платья ключицы. Сопанха смягчился, не заметив, как стена его предосторожности уменьшилась до садовой ограды у газончика, которую Сакура перешагнула, даже не задрав подола.       — Тебе страшно? — спросил он, и Сакура едва ли не рассмеялась. Сейчас она плыла в мареве кошмара наяву. Но сумела пустить себя по этому потоку, и была в нем как никогда окрыленной.       — Мне страшно за него, — вместо этого выдохнула она. Дрожь в голосе подыгрывала ее роли. — И за нас всех. За меня. За моих друзей. За тебя, — добавила, поколебавшись.       — Меня? — эхом переспросил Сопанха.       — Пойми, ты не знаешь Сасори. Если этот партнер собирается нас кинуть — мало кто выйдет отсюда живым.       Мужчин вроде него заводит опасность, только если она идет рука об руку с красотой, как в дешевых нуар-фильмах о роковых блондинках с лунными бровями. Их заводит иллюзия контроля, потому что настоящий резко попадал в их грязные руки; их заводит власть над женщиной, не способной дать отпор. Мужчины вроде него глупы, потому что умные не стали бы будить спящего Дракона и обрушивать их гнев на свою голову. Но из всей ее фразы самодовольный бандит услышал только теплое дыхание, зовущее его, как песнь сирены, поэтому Сакура видела, как расширились его зрачки после ее слов. Она застыла на минуту, позволяя эффекту закрепиться, цепи на его горле — замкнуться в замок, прежде чем отошла на шаг и натянула поводок. Потом, словно в ожидании его ответа, медленно поднесла стакан воды к губам, наклонила его, но почти не разомкнула губы, и тонкая струя потекла вниз — по подбородку, очерчивая линию тонкой шеи и стекая по хрупким ключицам прямо в ложбинку меж грудей, скрытую тенью от выреза ее платья.       — Ой, — выдохнула она, убирая стакан и пальцами собирая воду с губ. Камбоджиец отреагировал на звук и проследил взглядом за пересекшей жаркое женское тело прохладной каплей, оставившей после себя блестящую дорожку, от вздымающейся груди до блестящих приоткрытых губ, меж которыми мелькнул маленький язычок.       Сакура протянула руку, коснулась влажными от воды пальцами губ Сопанхи, дала ему почувствовать солоноватый вкус своей кожи, и реакция не заставила себя ждать — рука мужчины обвилась вокруг ее плеч, притягивая к себе, и жадный поцелуй накрыл уста. Сакура застонала, роняя стакан на пол, отвечала вяло, но Сопанхе, кажется, и не нужен был ответ, его напора хватало на двоих, и Сакуре стоило больших усилий сдержаться, не отстраниться и не сбежать, когда он залез языком ей в рот. Происходящее вдруг залилось вязкой, сладко-пряной пеленой, запульсировало алым — страстью и смертью, вплетенных в единый танец, и ее барьеры расшатались, завибрировали, приводя в движение все тело. Она убила человека, она собиралась играться с этим ублюдком во взаимность, чтобы усыпить его бдительность — она цеплялась пальцами за край парапета, ломая ногти, чтобы выжить, непохожая на себя.       — Не бойся, я поимею твоего тупого наркошу-брата как сучку, — зашептал Сопанха ей, оторвавшись от ее губ и притиснувшись к ее уху и шее. — Он не сделает мне ничего, он слаб, как щенок. Ты не знаешь, что такое настоящий мужчина. — Его рука рванула застежки на спине и ощупала ребра, приближаясь к груди. Сакура сжала зубы, сдерживая крик; его вторая рука задирала ее платье, и Сакура заскользила рукой по юбке, пытаясь попасть в карман. — Я позабочусь о тебе. Ты ведь этого хочешь, да? Я видел, стесняшка. Заставила меня так долго ждать.       Его китайский становился все неразборчивее и превратился в рык, когда он присосался к ее шее, оставляя след. Сакура заставила себя сделать несколько глубоких медленных вдохов, успокаивая дыхание, прежде чем вытащить из кармана тонкий столбик шприца и вонзить иглу в шею Сопанхи, сразу же вводя небольшую дозу транквилизатора в его кровь. Недостаточно, чтобы он отрубился полностью; но хватившую на то, чтобы хватка на ее бедрах сразу же ослабла, а он тяжело опустился на колени.       Сакура почувствовала, как комок слез вырвался из горла наружу; отвращение к себе едва ли не победило страх, но она не имела права останавливаться. Она все-таки вернулась за влажной губкой, накинула пиджак на обнаженную спину — хотя было уже не важно, пусть хоть голой выйдет к Сасори, он уже никому не расскажет. Его никогда не интересовало ее тело. Зато на эмоции в ее изумрудных глазах у Сасори наверное была аллергия. И сейчас их на дне черных расширившихся зрачков было столько, что он раскрыл синеющие губы, едва увидев ее:       — Сак…?       Но выдохнул вместо окончания ее имени пустой воздух и выпучил глаза. Отнимающийся язык едва ли не вывалился изо рта. Холодок онемения, желанный многими в этой жаре, распространялся по нижней части его лица, и наверняка собственный рот он ощущал неестественным наростом пустой, тяжелой плоти. Сасори поднялся с места — Сакура едва ли не споткнулась, делая поспешный шаг назад — но слабость постепенно заливала его тело цементом, и, едва передвинув ноги, он привалился к столу, едва способный держаться на ногах. Его губы еще продолжали двигаться, как бьются выброшенные на берег рыбы, и когда Сакура сделала шаг вперед, она переступила через себя. Через покалеченный труп прежней Сакуры, умершей на распластанном теле ее последней симпатии, венчающей стопку тел, среди которых выделяются лица ее родителей, почти растворенные в серной кислоте времени, стирающих их черты из памяти; она подняла руку, мягким движением стирая со стола смертоносную пыль, и кончики ее губ тронула блуждающая улыбка, похожая на рябь на воде.       А когда Сасори завалился на колени, со звуком его падения взорвались разноцветные фейверки перед ее глазами, и алая пелена распалась на яркие искры.       Сакура отбросила губку и схватила его лицо влажными, бледными руками, заставляя красноволосого запрокинуть голову и смотреть на нее; сердце рухнуло вниз, обрывая ниточки нервов, на которых держалась ее душа, вскрик вырвался из горла девушки, и переполняющие его эмоции резанули даже по собственному слуху, не привыкшему к звуку собственной искренности. У Сасори не было шансов: перед сильнейшим ядом у ослабленного наркотиками организма не было даже защитной реакции в виде рвоты, тетродотоксин попал к нему в слизистую напрямую, и стадии отравления сменяли друг друга быстрее, чем у любого другого человека. И Сакура впитывала его недоумение с жадностью садиста, скалилась и жевала свою дрожащую губу меж зубов; ее пальцы сильнее впились в краснеющую кожу лица, оставляя белые следы, растягивая недосягаемую плоть, пока Сасори стоял перед ней на коленях, и страх вдруг повернулся темной стороной луны, превращаясь в сотрясающее все тело торжество. Новый вскрик булькал мыльной пеной смеха, и Сакура, беззвучно, рывками хриплого дыхания хохоча, смотрела в широко раскрытые глаза, видела в них рыжее пламя и думала, что никогда еще взгляд Сасори не был таким ярким, как перед смертью.       Но минуты жизни его были на исходе: тело начало биться в судорогах, и Сакура уложила его на пол, присаживаясь рядом, но не отпуская его головы. Она не пыталась скрыть улыбку, светившую в лицо смерти, и Сасори продолжал кривиться, насколько позволял ему это схвативший лицо и шею паралич, сверкал глазами; улучшив момент, все еще стараясь контролировать свое тело, он схватился за ее запястье и сжал практически до хруста, но Сакура даже не почувствовала боли, приближая свое лицо к его и давая взглядом испить свой проигрыш и захлебнуться в ненависти.       — Чувствуешь прилив эмоций? — спросила она, четко расставляя многочисленные тона кантонского диалекта. — Чувствуешь страх?       Сасори хрипел, на его глазах лопнули сосуды, медленно заливая белок глаза кровью, в воздухе взвился тошнотворный запах выделений, покидавших ослабевающее тело. Он не мог говорить, но Сакура знала ответ, и ей часто не нужно было слов, чтобы разглядеть истину. Сакура была готова поспорить, что его грудная клетка сейчас разрывалась огнем, как будто вот-вот взорвется, и только тогда он вдохнет желанный воздух, но этого не произойдет. Сакура знала это чувство, преследующее ее при каждой панической атаке, и искала страх в ясных глазах брата. Ей казалось, что это мгновение могло длиться вечно, но оно пролетело, как один миг.       И Сасори обмяк, так и оставшись с широко раскрытыми глазами и открытым ртом, с пальцами на ее запястьях. Черты лица разгладились, освободив его от эмоций — на этот раз уже навсегда.       Сакура аккуратно вытащила свои руки из еще теплых пальцев, поднялась на ноги.       Крик, вырвавшийся из горла, был не величественным плачем скорби, а невыносимым стоном банши, накликавшей смерть против своей воли.       Потому что Сакура не была способна на убийство, но совершила его.       Вернувшись в гостиную, Сакура увидела, как Сопанха пытается подняться, испугавшись ее визга. Взяв со стола вазу, она разбила фарфор о его голову, заставляя упасть в бесчувствии на пол, и вспоминая, как ей сказали, отхлестав по щекам после того, как Забуза зажал ее прямо у кабинета Нагато, что она сама спровоцировала его.       И в детстве она слышала эти слова тысячу раз; обвиняющие, замаскированные сочувственным взглядом вопросы, как полупрозрачные накидки, обманчиво прикрывающие срамоту наготы и подталкивающие к греху: «может, ты сама его спровоцировала?». Может, это она была виновата в собственных бедах — с самого начала, когда начала череду ошибок и до сих пор следовала по неверному пути, сбившись с курса, который непременно принес бы им всем счастье и спокойствие: «может, тебе стоит следить за собой, чтобы не раздражать других?».       «Может быть, проблема в тебе?».       Проблема всегда в том, кто наносит удар, прерывая чужую жизнь, говорит нам этика, но потом философия идет вперед, немецкие мыслители размышляют о культе сверхчеловека, ставя его на место бога, забывая, что бог не только создает — но и успешно разрушает. Появляются лабиринты условий, растягивающие причинно-следственные связи, образовывая множество иных выходов. Жертва хочет быть жертвой, как девиантный мазохист, и заставляет других обижать ее. Убийца, конечно, совсем не хочет быть убийцей, и насильник хотел удовольствия для всех. Но Сакура знала все эти пути. Она знала, что не имела права поднимать руку — точно так же, как все эти люди не имели права ломать ее жизнь. «Око за око» поднимает цепочку насилия, которая не закончится никогда, но Сакура больше не жертвует собой. Никогда — только не собой. Поэтому она будет ненавидеть себя за это, чувствовать пальцу яда на пальцах и возвращаться в эти мгновения во снах — но больше не будет жертвой. Она обвинит Сопанху в убийстве Сасори и последовавшей попытке ее изнасилования, когда ее найдут, скрюченную в позу эмбриона в гостиной, в порванном платье, дрожащую и невменяемую, с лицом, опухшим от слез почти до неузнаваемости и синяками на запястьях, Сопанху — без сознания рядом с с расстегнутыми брюками и исцарапанной грудью; а губку — на своем месте в раковине, сполоснутую дочиста, и пиджак — на спинке кресла, где он всегда лежал. Канкуро подтвердит, что Сопанха был предателем и имел интерес к Сакуре; Кабуто засвидетельствует, что последние партии наркотика они получали из его рук. Сакура успела лишь некоторые косвенные улики подштриховать до конца, но ей и нужно было всего лишь потянуть время, воспользовавшись наведенным в клане Дракона хаосе, и сбежать в контейнере для грузоперевозок к Данзо. И ей все равно, что они узнают правду, что они обвиняют ее. Потому что по законам людей, которые учили ее брать ответственность за злодейства, совершаемые над ней, ее грех висел на плечах Сасори.       Убийца стал несчастной овечкой, а его жертва — неутомимым преследователем с ножом в руке.