Овечка и нож

      Пустующая трасса Син-Томэй, соединяющая Нагоя и Токио, вовсе не была похожа на стелющуюся под колеса ленту дороги; она маячила впереди неподвижными проталинами света фар машины Саске, отраженного от непроницаемой серости влажного асфальта, и только ряд редких фонарей, сужающихся к горизонту и тонущих в ночи, углубляли это полотно темноты. У их дороги не было ни начала, ни конца, пройденные километры отмерялись медленно ползущим индикатором под светящимся крутом спидометра и полосами уличного света, скользящими по профилю Саске — от тени к тени, накрывающие их так же стремительно, как и отступающие, чтобы свет заиграл на влажной от холодного пота бледной коже. Сакура считала эти призрачные барьеры, которые они преодолевали, как секунды, разделяющие их с городом, с которым было покончено; считала уже третий час, закутанная в пальто Саске и все равно дрожащая, как в лихорадке, переживая остатки нервного напряжения. Мысль, что автострада — ни что иное как переход между мирами, успокаивала ее; она напоминала спокойный сон, отвлекающий ее от реальности, что была гораздо страшней пути в потустороннее. Так что Сакура шевелила губами, доходила до ста и сбивалась, потому что ровной их езду было не назвать.       Саске то гнал вперед, забываясь, то останавливал себя, сбавляя скорость до положенной на междугородних трассах. С его лица не сошла еще бледность, сжатые губы были не толще нити, а глаза смотрели вперед с бездумной, звериной сосредоточенностью. Оторви он взгляд от дороги — непременно переведет его на Сакуру, но тогда прошьет снова тысячей иголок первобытного ужаса, и паника в издевательском маскарадном костюме Смерти передавит горло и застелит глаза пеленой кошмара. Сакура же, наоборот, едва могла отвести от него взгляд.       От духоты под его пальто запах застывающей чужой крови источал тошнотворный железный запах, от которого сводило челюсть, но Сакура лишь плотнее захлопывала края верхней одежды, висевшей на ней тяжелым мешком, и думала о том, как странно было наблюдать расстройство, доводящее ее саму до исступления, у кого-то другого со стороны.       Она начала догадываться давно. Не только потому, что нет военного, не заработавшего себе пост-травматического синдрома; не только потому, что Саске понял корень ее проблем в поведении самостоятельно и раньше других. Сакура помнила реакцию Саске на Забузу, когда кровь из его разбитого рта стекала на модную белую рубашку и лицо Саске выглядело как экспрессивная маска театра Но, как будто ничего не было в мире, кроме этих монохромных подтеков. Она помнила разговоры, где упоминалось, что было что-то, мешающее социализации Саске; помнила нервозность, в которой пребывал Учиха после всех схваток, пока остальные короновали его венком победителя. И, наконец, сегодня — движения рук, когда Саске стаскивал с себя пальто, как будто неумелый кукловод дергал за ниточки и не мог найти нужную; как запутался в рукаве, потому что все еще сжимал в руке пистолет; непривычный холод его непривычно дрожащих пальцев. Как Сакуре пришлось трясти его, повторяя «это не моя, я в порядке, это не моя», чтобы он вообще начал что-то делать. И даже тогда его глаза все еще напоминали пластиковые непроницаемые пуговки мягких игрушек.       Они ехали в Токио. Это все, что Саске сказал ей, нервным жестом давая указание садиться в машину. Было ясно: что-то серьезное произошло, пока она бегала по городу, но Сакура не раскрывала рта, спеша задавать вопросы. Ее это не волновало, если честно: ни мнение Данзо, ни жертвы, на которые Саске пришлось пойти или аргументы, к которым он прибег, выкупая ее у дяди; ни то, почему Саске один возвращается в Токио без других якудза, ни их ссора — последний раз, когда они говорили глаза в глаза, и когда она сказала ему проваливать. Сакуре было даже не важно, куда на самом деле ее везет Саске и что они будут делать дальше. Это не было безоговорочным доверием; доверие эгоистично, потому что оно заставляет верить, что другой человек будет учитывать твои интересы, и, если честно, пройдет много времени, прежде чем Сакура сможет сказать о Саске, что доверяет ему во всем (и он будет единственным, о ком она скажет такое в принципе). Дело также было не в Сяо, которых Сакура теперь твердо оставляла в прошлом — конечно, призраками они всегда будут живы для нее, но с этой напастью она всегда умела справляться; и не в дяде, который должен был бы стать следующей головной болью девушки. Ни внезапно, ни сейчас, но давно и постепенно, днями ранее, еще до того, как руки Саске держали ее, скорчившуюся на земле под мостом после покушения Хидана, не давая распадаться на части, она поняла, что счастливей не станет, чем рядом с ним. Хотя бы потому, что чувства к нему крепли, заползали в сердце в самые болезненные уголки, о существовании которых она и не догадывалась, и была за это до жалкого благодарна.       Но как проблемы Сакуры вставали между ней и другими людьми, которых она не подпускала к себе, потому что одно их неосторожное движение может выбить почву у нее из-под ног и уронить в состояние, из которого она выбралась с таким трудом — так и война, выпущенная из гранатомёта триггером Саске, разорвалась снарядом у стены заброшенного здания рядом с тремя трупами ее врагов и разделила их с Саске пропастью. Учиха в агонии корчился не потому, что переживал за нее, целую и невредимую перед ним, и не ее состояние — по всем признакам отличное — ломало его стержень изнутри на ее глазах. Сакура еще не была уверена, что было его триггером — больше всего было похоже на кровь на белой одежде — но она обещала себе узнать. И вылечить.       — Мой кумитё, Сарутоби, мертв, — вдруг заговорил Саске. Сакура вздрогнула; она, может быть, смотрела на него, но никак не ожидала услышать его. — Его убил наемник — скорее всего Забуза. Данзо соврал, они никогда так и не смогли его поймать после покушения.       Сакура выпустила судорожный, почти неверящий выдох. Почти, потому что, в конце концов, это было так похоже на ее дядю.       — Мой аники, Ямато — его преемник. Я его ближайший заместитель.       Саске больше не требовалось ничего пояснять. Выводы, следовавшие из его слов, были очевидны, и ими объяснялась спешка, с которой происходили события с момента приезда Ямато сюда.       — Ямато обвинил Данзо в том, что тот косвенно виновен в смерти Сарутоби. Я воспользовался случаем и забрал тебя у него.       Скептическая ухмылка пересекла лицо Сакуры, и она отвернулась, боясь, что Саске увидит это выражение. Учиха сменил ей одного босса на другого, и для розоволосой здесь не было повода для гордости. Саске, все же коротко глянувший на затылок, повернутый к нему, пояснил:       — Я сказал им, что мы вместе. Что ты — моя девушка.       Сакура стремительно обернулась. Это был первый раз, когда Саске назвал ее так, пусть некоторые вещи не требовалось произносить вслух. За все время их знакомства, от перепалки на кухне ночью до побега из Нагоя, поступки говорили куда красноречивей слов, и даже сейчас Саске сказал все и одновременно не сказал ничего. Истинное положение вещей скрывалось было скрыто за пеленой полуночи, как и точка горизонта этой дороги.       — В Токио остановимся в моей квартире. — Хотя интонация Саске не была вопросительной, Сакура посчитала нужным ответить:       — Хорошо.       И ее голос, впервые прозвучавший в пространстве салона, был неожиданно севшим до хрипа.       — Я с утра сразу поеду по делам. Первое время легко не будет, — добавил он, и только благодаря тишине на подложке из глухого рычания мотора Сакура смогла расслышать едва различимые нотки неозвученных извинений.       — Я думаю, кто-нибудь сможет привезти мне в Токио мои вещи и документы.       Например, Ино, которая наверняка вернется в родную столицу, и которая сейчас наверняка закипает от злости и сходит с ума от беспокойства, потому что Сакура выключила телефон сразу же, как села в машину — на всякий случай.       — Разберемся, — ответил Саске, ставя точку в этом разговоре. Вещи Сакуры явно интересовали его в последнюю очередь, и саму Сакуру, если честно, тоже.       В восьми каменных ступеньках лестницы на нужный этаж к его квартире Саске знал каждую мелочь: большие трещины, сколотый край и бледные пятна. Он рассматривал их, порой чтобы найти и стереть каждую упавшую с его рук каплю крови, собственной или чужой, а порой — из последних сил забираясь наверх, мучаясь от боли после драки или от удушения очередного приступа тревоги, пытаясь сфокусироваться на незначительных мелочах, чтобы перестать вновь и вновь переживать мгновения убийства брата. Даже в темноте Саске мог бы дойти до квартиры, ни разу не споткнувшись и не замедлив хода, и сейчас это знание ему очень пригодилось. Кто-то снова выкрутил почти все лампочки в их грязном подъезде, но даже это будничное «снова», что раньше вызвало бы только раздражение, казалось вытащенным из архаичных глубин памяти неосознанным знанием. Он жил здесь, не отлучаясь в командировки, последние четыре года, переехав сразу после возвращения из китайской ссылки после судебного процесса по делу Итачи, и не заметил, как маленькая квартирка-крепость стала тюремным карцером его демонов, что сжирали его живьем в минуты одиночества и ютились по темным углам в дни холодной, безразличной пустоты; здесь он вытаскивал наружу и рассматривал на тусклый свет новые ожоги на своей тлеющей совести, что сжималась и таяла у него на глазах, как шангреневая кожа, заставлявшая считать не прожитые дни, но дни, оставшиеся до кончины. И вот он вылез из дыры; загнал земли унижений и крови под ногти, цепляясь за почву, разорвал себе грудь острыми камнями обрыва, взбираясь наверх, расчесал сердце дикой крапивой, да только то была рубашка из сказки, кинутая на него руками Сакуры, безвинной и на костре почти сожженной, и он обернулся новым человеком, но глубина его дна осталась прежней. Он это почувствовал сейчас: как будто липкие тиски протянулись от бесцветных стен и схватили его за ноги, приветствуя своего господина, приветствуя свою жертву. В голове зашумело, как будто он оставил в квартире включенной пленку, и слышал ее все отчетливей, приближаясь к двери; запись говорила голосом Итачи неразборчивые слова, и они разбивались о стенки его черепа, бились на мелкие кусочки, сталкивались друг с другом, сотрясали оглушающим эхо тихую поступь следующей за ним Сакуры. Он вскоре перестал слышать ее шаги вовсе, не осознавая, что она остановилась, потому что остановился он — сгорбившись, вцепившись в перила, как утопающий в спасительную соломинку; но картина, что и они победили его, заставила дыхание застрять в горле. Кровь прилила к голове в жажде кислорода, но Саске, покачнувшись, продолжил путь, с трудом волоча ноги по лестнице, словно каждая весила не меньше пуда.       — Саске-кун! Что с тобой? — достиг его ушел возглас, и сбоку от тела, почти потерявшего чувствительность, появилось движение. Сакура перекинула его руку через свои плечи и заглянула в покрывшееся испариной лицо. — Саске-кун, ты тут?       Он кивнул и сжал пальцы на ее плече, сминая ткань собственного пальто. Он стоял на ногах, но головокружение полоскало его, как в трясучке турбулентности, и карточкой в считыватель замка он попал не сразу — его дрожащую руку направила Сакура. Но ее холодные тонкие пальцы, казавшиеся такими маленькими на его собственной руке, только еще больше подстегнули бесноватый комок самоуничижающих чувств, заставивших скривиться и резко податься вперед, соскальзывая с ее плеча и вваливаясь в студёную квартиру.       Внутри стоял такой холод, как будто сквозняки, продувающие пустые помещения, заняли место хозяев и за три месяца обжились в стенах, проморозив даже бетон под шпаклевкой. Саске даже не знал, отчего дрожит больше, открывая железную дверцу электрического щитка и щелкая рубильниками, пуская ток по спящим проводам. Сзади жалобно скрипнул замок: Сакура пыталась закрыть тяжелый засов. От усталости и стресса ее руки дрожали, и она навалилась на железку всем телом, медленно продвигая ее вперед. Тяжелой походкой Саске двинулся к ней, что-то рявкая на ходу, чтобы отошла — в его голове все еще шумело и ревело; он закрыл за Сакуру дверь, сглотнул горький комок в горле и сощурился от вспыхнувшего в коридоре света. Но когда Саске обернулся к девушке у выключателей, набаты, скромно бившиеся в висках, словно издалека, приблизились на сверхзвуковой и вмиг раскололи ему череп, а ультразвук визжал в лицо: пальто Сакуры открылось от ее усилий, и красное пятно крови на блузке забилось неоновым стереоскопическим цветом прямо перед ним, расплываясь и ожесточаясь, кидаясь на него и выцарапывая глаза, расползаясь за границы, накрывая очертания фигур, пока все, что он видел, не окрасилось в алый — цвет смерти, вины, греха и боли.       Саске даже не заметил, как стукнулся спиной о дверь и съехал вниз, не слышал, как вздохнул так резко и вслух, словно и сам едва сдержал вопль; перед глазами заплясали точки, а на шею легла тяжелая длань правосудия, не давая дышать — и у нее были холодные глаза остывающего тела Итачи.       — Саске-кун! — воскликнула Сакура, запахивая пальто и падая рядом с ним на колени. Ее ладони тут же придержали его лицо, пальцы стерли капли пота с воспаленной кожи. — Саске-кун, все в порядке, слышишь? Это не моя кровь. Не моя! Я в порядке. Мы в порядке. Ты…       Она не договорила — последняя волна дрожи пронзила его, как девятый вал, и вспорола земную мантию; он оттолкнул ее и тут же перехватил, отдаляющуюся, за запястье, сжал поперек кости так сильно, что даже терпеливая к боли Сакура зашипела. Его не вырвало по-настоящему — это был мнимый приступ, но кислый вкус желчи на языке заставил немного прийти в себя, пусть Саске все еще дышал через раз и сердце билось так сильно, словно он застыл в середине большого сражения, понимая, что проигрывает, и не зная, что делать. Взгляд темных глаз, запавших в тени окаменевшего лица, вопреки его воле возвращался на пальто, на полоску белой ткани над воротом, где ему мерещилось кровь, скрытая за черным драпом, и пальцы сами собой скрючивались, а желудок вязался в узел.       Отчаянно ругнувшись, Сакура вдруг резко распахнула пальто, скидывая его с плеч себе на ноги — а затем, глядя в расширившиеся глаза Саске, рванула на себе блузку с ворота вниз, остервенело вырывая пуговицы из петель. Несколько из них с треском упали на пол. Под белой тканью кожа тоже была светлая, но теплая, живая — кровь пропитала нити, но не тронула девушки; по лишенному последнего покрова полуобнаженному телу тут же побежали мурашки, сопротивляясь власти холода морозной квартиры. Учиха не успел осознать, что только что увидели его глаза — скомкав рубашку и выкинув ее в сторону, Сакура тут же прижалась к нему, заваливаясь вперед и обнимая за шею; но новый образ вдруг повис на рубиновой поверхности его кошмаров, перекрыл их и пустил волны, разгоняя худшие из страхов.       Она почувствовала щекой, как заходили желваки на его холодной челюсти — и никогда раньше его кожа не была настолько холодна. Он словно был частью этой комнаты, словно вернулся в старый мир, свою промозглую раковину из слепящего холодным светом прочного перламутра. Ее грудь морозила его темная рубашка, ледяной металл пряжки ремня заставлял судорожно втягивать живот от каждого прикосновения, но она гладила напряженные плечи и изогнутую длинную шею, от острых вершин вытатуированной на верхних позвонках короны буддийских сутр до непослушных вороных вихрей на затылке.       Почувствовав, как выравнивается его дыхание и двигаются руки, она отстранилась, снова заключая его лицо в свои ладони.       — Посмотри на меня. Все закончилось, — твердо произнесла Сакура. — Мы в безопасности. Мы теперь только вдвоем, — пообещала она и наклонилась вперед. Ей казалось, что в глазах Саске что-то тягучее, тяжелое и отчаянное звало ее к себе, умоляло помочь, звало доказать свою преданность, закрепить обещание, признаться в любви. И Сакура поддалась, прижимаясь губами к его приоткрытому бескровному рту, опаляя холод своим дыханием и смачивая потрескавшуюся сухую кожу своим прикосновением. Саске начал оттаивать — медленно, неуверенно, как будто не знал, что такое поцелуй вовсе, но вскоре положил руку ей на обнаженную талию. Сакура отстранилась. Осмысленный взгляд Саске невольно скользнул вниз, мимо обнаженных тонких ключиц прямо под его подбородком в тень ложбинки, прежде чем вернуться к лицу Сакуры бодрым, пусть и встревоженным.       — Тебе лучше? — спросила Сакура, мягко улыбнувшись, насколько хватало сил — она тоже испугалась, пусть и за него, но кто-то из них должен был выглядеть уверенно и непринужденно, чтобы стать опорой для другого человека.       Саске, к счастью, кивнул — и тут же снова опустил взгляд, явно задаваясь немым вопросом, какого черта происходит. Или, может, не только им; и не только вопросами. Сакура сделала над собой усилие, чтобы не выказать смущения от открытого разглядывания; ей было бы проще, будь в ее обнажении и его реакции сексуальный подтекст, но они были просто обнажены — не достоинства показывали в приглушенном свете, соблазняя приблизиться, а в самых слабостях сидели при свете прямой лампы, незаделанными трещинами наружу.       — Мне нужно умыться, — прохрипел Саске, поспешно отвернувшись; он ни разу не закричал, но его голос звучал так, будто он надрывал глотку не меньше часа. Они разъединили руки и поднялись; Саске, скинув ботинки на пороге, поплелся к одному ему известной двери, все еще пошатываясь, а Сакура осталась ежиться в коридоре. Впрочем, ей не нужно было вежливое приглашение чувствовать себя как дома. Ей нужна была только передышка, и она подобрала пальто Саске, вновь закуталась в него и запрокинула голову, пытаясь отдышаться, пока за стенкой скрипел кран, вывернутый на полную мощность, и шумела вода.       На кухне, частично вынесенной в маленькую гостиную, нашелся электрический чайник, но не нашлось чая — только пакет обжаренных кофейных зерен, которые требовалось молоть в кофемашине рядом с плитой, а скорее всего, просто выбросить. Так что Сакура вылила в кружку чистый кипяток и обняла керамические стенки, грея пальцы. Холод резал ноги девушки, обутые только в тонкие носочки, но, по крайней мере, горячая вода, вцеживаемая маленькими глоточками, заставляла оживать изнутри. Взяв кружку, Сакура прошла в комнату, пытаясь проявлять интерес к обстановке цитадели загадочного Учиха, но пустой взгляд не цеплялся ни за единую деталь. Ее голова была переполнена впечатлениями от прошедших событий: неудавшегося убийства, побега, панической атаки Саске, нашедшегося триггера его пост-травматического синдрома и неизвестности этой новой жизни; этот сверхскоростной поезд мыслей мчался в самый разгар час пик и не брал новых попутчиков. Сакура топтала ковер и вздрагивала на половицах, не замечая, как ходит из стороны в сторону, едва ли не натыкаясь не предметы, и забыла допить свой кипяток. Она даже не думала, что теперь ей нечего носить, и как абсурдно она выглядит с мужским пальто на бюстгальтер и джинсы; но Саске, вышедший ей навстречу через несколько минут, нашел этот вид каким угодно, кроме абсурдного.       С кончиков его волос все еще капала вода — он засовывал голову целиком под напор из крана, пытался смыть наваждения — и себя отправить в слив черными разводами; он пытался демонов вернуть в Ад, заткнуть их за границу иного мира, и найти правду мира реального. Однако правда заставляла хотеть захлебнуться — у него на то были все шансы, коль скоро дыхание было все еще не на месте, металось по его грудной клетке, рвалось наружу или испуганно жалось к ребрам. Саске не умел быть слабым и не мог рассыпаться в чужих руках, будь они хоть в тысячу раз более чуткими, нежели чем у Сакуры. Впрочем, куда уж больше? Подняв голову и отфыркиваясь от воды, Саске вдруг подумал, что пять часов назад она чудом пережила покушение на убийство, и ударил кулаком по зеркалу, к счастью недостаточно сильно, чтобы его разбить — он сам слишком разбит был отчаянием и бессилием, захватившим его с этой мыслью. Ему нельзя было распускать слюни и нюни из-за клочка ткани с кровью, которая принадлежала человеку, чьи мозги Саске тогда без малейшего колебания размазал по асфальту — и которому сейчас бы растянул смерть еще на пару часов. Усталость, тенью нависшая над его спиной, оповещала о своем приближении дрожью нерастраченной энергии, прошедшей вдоль позвоночника, по широким плечам с натянувшейся на них взмокшей рубашкой, по напрягшемуся животу, заставившей пальцы обеих рук сжаться в кулаки. Он прогнал алые пятна перед глазами, но в железном вкусе застоявшейся в трубах воды, попавшей в рот через тяжелое дыхание, почувствовался хорошо знакомый яд. Твердолобая агрессия снова была единственным способом засунуть свои чувства поглубже, где их не нужно переживать. Пытаясь успокоиться, Саске сказал себе — по крайней мере, они уехали; по крайней мере, Данзо остается только смириться. Учиха выиграл битву у старого мудака, вернулся домой, а его приз смотрел на него чистым зеленым шартрёзом и сладкой полунаготой, скрытой только тяжелым покровом его одежды. Что-то жгучее было в том, как грубая ткань верхней одежды, давно принявшей очертания его фигуры, впитавшей дым от пороха, защищавшая его дорогие пиджаки от дождя и крови, скользила прямо по нежной девичьей коже, лишь ему открывая тщательно охраняемый секрет манящей красоты; что-то подсказывало Саске, что он еще нескоро сможет смотреть на это пальто, не вспоминая вида, что открылся перед ним. Он прежде этот стан только ладонями пробовал, на ощупь, вырывая украдкой эти впечатления, как пубертатный подросток, который знает, что и на эти крохи не имел права; они потом жгли ему кожу рук, как будто за кочергу схватился. А теперь он был все равно что прозревший слепой, увидевший то, о чем раньше только читал на шрифте Брайля.       Вздыхая, Саске по-собачьи тряхнул головой, осыпая стены темными брызгами воды, отчего непослушные смоляные пряди растрепались еще сильнее, закручиваясь на концах, и, посчитав сушку завершенной, подошел ближе к Сакуре.       — Что здесь? — спросил, кивнув на ее чашку.       — Кипяток.       — Замерзла?       Харуно всмотрелась в него внимательней. Темная челка падала Саске на лоб, свешиваясь занавесью над его лицом, и на нем застыло такое выражение, от которого у нее пересохло во рту.       — Да, — кивнула она и отставила кружку на журнальный столик.       — Обогреватель в кладовке, — произнес Саске, но не сделал ни шагу с места. Он словно ждал ее решения, но Сакура даже не думала, прежде чем в одну секунду сделать шаг вперед и прыгнуть вверх с поцелуем, привстав на носочки.       Внутри Саске еще минуту назад бушевали ураганы, притихли, словно важнее ничего не было — и в одну секунду превратились в музыку. Гром и молнии стали ухающими, закладывающими уши барабанами, свистящий штормовой ветер обратился в флейту, и вся эта восторженная гармония катарсиса с первым вздохом обрушилась на него — и на Сакуру в виде его рук, схвативших ее так, словно она собиралась уходить. Но она не собиралась, и он не собирался, и время только начало свой отсчет, забрасывая их вверх, как в смертельном аттракционе; и они взмыли, словно лишившись гравитации, деля на двоих одно головокружение, заставившее оступиться на ослабевших ногах. Саске схватился за нее еще яростней, навалился, широким шагом оттесняя к стене, не контролируя своего напора, едва замечая, что стопы прошлись по пальто, которая она сбросила со своих плеч. Ничего не было важнее их поцелуя — отчаянного обмена жизнями и иссякающим воздухом, до неумелого жадных губ и языков. Стена стала единственной опорой, единственным атрибутом мира, подчиняющегося законам физики, и между ней и Саске девушка была зажата так крепко, как только позволяла разница в росте; он держал Сакуру у нее, как если бы держался за нее сам. Они сгибались и горбились, подчиняясь затмевающей голову необходимости быть еще ближе; и, начав поцелуй с мысли, что победили весь мир, чтобы остаться в нем одни, они вскоре забыли о мире вовсе. И если любовь и страх — две полярные эмоции в основе прочих чувств, то они сейчас испытывали обе; они держались друг за друга так, как будто кто-то снова вот-вот скрутит им руки и разведет по разным углам, пытались прогнать из головы последние сутки, бульдозером проехавшиеся по их нервам; и любили, но далеко не в состоянии аффекта. Они все еще были двумя открытыми безобразными ранами, вывернутые наизнанку горячими порывами, в мороке непроходящего пароксизма не стеснявшиеся своей несдержанности. Под пальцами горела мягкая кожа, царапалась ткань: Саске не церемонился, сжимая ее упругую задницу обеими руками, заставляя подтянуться на носочки вслед за грубым движением, пока Сакура едва смогла ослабить воротник его рубашки и проникнуть руками под ткань, обхватывая напряженные твердые плечи и шею, задевая пряди жестких волос на затылке. Чуть присев, Саске подхватил ее под бедра, так идеально ложившиеся в его руки, и опрокинул на себя, чуть не разорвав поцелуй, заставляя обвить его торс ногами; губы мазнули по губам, язык обожгло холодом воздуха, но Саске снова нашел ее рот своим и искривил шею, чтобы поцеловать глубоко и влажно. Сакура тихонько замычала, пуская вибрацию между их ноющих губ и чувствуя, как в животе закручивается узел, и всего становится слишком много — особенно одежды. Конструкция двух тел тут же пришла в движение, ноги Учихи понесли их обоих к кровати, и Сакура только надеялась, что это недалеко. Она таяла, как сахарная вата, ей не хватало совсем чуть-чуть, чтобы поверить в происходящее; ей все еще казалось, что кто-то преследует, стоит за спиной, но она тут же чувствовала тело Саске, его руку, потянувшуюся к пояснице и прижавшую ее животом к его прессу, медленно вздымавшимся от тяжелого дыхания. Сакура улыбнулась, собираясь открыть глаза, но столкновение спиной и головой с постелью произошло слишком резко — ее откинули на подушки почти бесцеремонно, на мгновение в распахнувшихся глазах раздвоились контуры, и прежде, чем Сакура могла отреагировать, Саске присосался к ее шее, оставляя жадную метку. Он не держался на руках, весом собственного тела вдавливая ее в покрывало, пока руки скользили по ее телу, прощупывая нетерпеливой лаской, от бедер до ребер, посылая волны по всему ее телу. Сакура попыталась отстранить его — единственно для того, чтобы стянуть с него рубашку, ответить не менее жарко; легкая тревога щекотала ее изнутри с обратной стороны там, как пальцы Саске чертили на ней горячие полосы, удовольствие мешалось с предчувствием чего-то неправильного, но Сакура пыталась забыться, не думать. Она тем не менее вздохнула от неожиданности, когда Саске перехватил ее запястья, опрокидывая их по обе стороны от ее головы с коротким утробным рычанием, но он тут же отпустил их, крепко схватив ее за талию и спускаясь губами ниже, чтобы сквозь белое кружево легко прикусить сосок и тут же пробраться рукой под белье, сжимая грудь. Сакура не смогла сдержать стона; задержала воздуха, чтобы сказать что-то, но губы Учихи заткнули ее, как будто почувствовав этот порыв неуместной рациональности; ее голос заставил его прижаться своими бедрами к ее, давая почувствовать всю силу возбуждения, быстро захватившего Саске, и Сакура выгнулась ему навстречу. Предчувствие почти затерялось в сумбурной массе исступления — почти, пока Сакура не открыла глаза, сфокусировала взгляд и не наткнулась на хмурое и злое выражение, пересекавшее лицо Саске. Он смотрел на свою руку, игравшую с ее грудью под бюстгальтером, с ожесточенным удовлетворением, а когда опустился вниз, с жадностью вдыхая запах ее тела, Сакура увидела пустые, невидящие глаза.       Вскинув руки, прежде кружащие по его спине, она схватила голову Саске и заставила посмотреть на себя.       — Остановись, Саске-кун.       В ее голосе совсем не было желания прекращать, и он сжал губы в немом протесте, настойчиво сжал ее ягодицу и попытался податься вниз за новым поцелуем; тогда Сакура всерьез хлопнула его по плечам.       — Я сказала, остановись!       От этого звука, ощущения ожога, полоснувшего по коже, Саске подскочил как от пощечины и тут же подался назад. Сакура села тоже, тут же жалея о том, что пришлось кричать, потому что Саске смотрел на нее, как олень под фарами.       — Извини, — наконец, выговорил он, усаживаясь на пятки и складывая руки на раздвинутых коленях. Он снова нахмурился, но теперь виновато. — Я не хотел… Так. Это все стресс.       Его «не хотел» красноречиво выпирало из штанов, но стыд, который мог бы заставить их обоих прикрыться, еще не добрался до них, знаменуя конец постельным играм. Сакура сглотнула — ей уже стало остро не хватать ощущения его тела на ее. Она давно ждала возможности довести их бешено искрящуюся химию до реакции взрыва, и сейчас только хотела поправить одну маленькую деталь.       — Я хочу тебя, — заверила она, не стесняясь того, как умоляюще это прозвучало, и подсела ближе, прикасаясь пальцами к его подбородку.       В глазах Саске снова плясали пьяные черти, вылезая из омута, бередящие черное болото огнем похоти, и он сжал челюсть, когда Сакура заглянула в них своим доверчивым взглядом, едва удерживая себя и свои руки на месте. Почувствовав раз привкус солоноватой, с привкусом пряной сладости молочной кожи, он теперь понял, что будет вечно голоден к ней, и слова Сакуры не помогали сохранять самоконтроль. Сердце ухало так, что разрывалась голова.       — Правда, хочу. Но тебя, а не твоих демонов. — Харуно коснулась его ладони, поглаживаниями заставляя разжать напряженный кулак, и переплела их пальцы, а второй обняла его лицо, слегка запрокидывая назад, чтобы тонкая кожа натянулась на изгибе кадыка, придавая длинной шее лебединое изящество. — Я хочу, чтобы ты смотрел на меня и видел только меня. Не мое прошлое, не моих врагов, не твоих жертв. Это все осталось позади, а теперь только мы с тобой — я у тебя, теперь целиком и полностью, и ты ведь не будешь делить меня со своими страхами? Это не момент нашей победы или проигрыш соперников. Они не имеют никакого отношения к тому, что происходит между нами. Я хочу тебя, Учиха Саске, здесь и сейчас — но только настоящего, без твоих масок и ролей. Забудь свои грехи и прекрати задаваться вопросами, — прошептала она, склоняясь все ниже к его губам. — Или позволь мне заставить тебя забыть.       И в этот раз Саске снова позволил ей поцеловать его первой, смять его губы, задать новый ритм, где не было дилетантской торопливости. За ними никто не гнался, никто не осуждал; они встали на путь, отправную точку которого иные ищут всю жизнь, выбрались из гремучего темного леса кошмаров и болота болезненных реминисценций и загорелись лихорадочными искорками жизни, что сигналили ярче, чем оставшаяся светить лампочка в гостиной, доносящая свой свет и до спальни рассеянным свечением. Необычная встряска заставила его взять себя в руки, сбросить наваждение, сконцентрировать внимание на Сакуре и ее желаниях и осознать, что только они здесь и имели значение; они были путеводным светом, что мостом проходил через овраг его сердечного мрака. И стремление быть лучшим для неё слилось с ним, чистым потоком вынесло грязь агрессии за берег и оставило его чистым, лишенным человеческого мусора, глубоким морем, прекрасным в своем первозданном шторме. Подняв руку, Учиха пропустил розовые пряди сквозь пальцы, зарылся в спутанные волосы. Они вернулись в прежнее положение, но на этот раз мягко перекатываясь назад; Сакура ощущала каждый сантиметр так и не откинутого одеяла под собой, растягиваясь под Саске, и каждую клеточку его тела, опускавшегося на ее. Проведя своей грудью по ее, Учиха поднялся на локтях, дожидаясь, пока Сакура расправится с последними пуговицами его рубашки, и нетерпеливо стащил ткань с себя, открывая обзор на тело античного божества. Не теряя ни секунды, Сакура провела ладонью по его торсу, нетерпеливо почти, как мечтала давно — по покатой груди, по шершавым рисункам и красно-белому вееру, ребрам, скрытыми за желобками проступающих мышц, рельефам точеного пресса, напрягшегося еще пуще под ее прикосновением. Мазнув кожу у ремня, Сакура ощутила хриплый выдох Саске, пришедшийся ей куда-то в подбородок, и улыбнулась мимолетно, бабочкой вспархивая от самых чувствительных мест и выписывая круг вокруг его пупка, по рядам кубиков живота как на аттракционе, то поднимаясь на вершину, то опускаясь вниз.       Конечно, она никогда не думала, что он будет поспешным любовником, но поцелуи на нее сыпались почти педантичные в своей размеренности и внимательности — заигрывания, языком прижаться после поцелуя, чтобы почувствовать дрожь мягкой нижней губы, по щеке пройтись легкими прикосновениями неожиданно трепетной нежности и снова ворваться языком в открытый в выдохе рот, устанавливая свои права. Опираясь на одну руку, занесенную над ее головой так, чтобы перебирать волосы, Саске вернулся второй к прерванному ранее занятию, теперь разве что менее хаотичному; пока Сакура следовала сверху вниз, от груди до живота, он шел ей навстречу, открытой ладонью проводя от чувствительной задней стороны колена до бедра, играясь с отзывчивым телом и исследуя пластические возможности упругой части тела.       Прежде, чем Сакура осознала, черноволосая голова опустилась ниже, покусывая ключицы губами по всей длине, освобождая ее от бюстгальтера; девушка повела плечами, помогая от него избавиться, и тут же Саске распрямился, вырастая над ней плечистой фигурой и вжимаясь пахом между ее ног, а руки жадно сжали ее грудь, заставляя выгнуться навстречу скрытому под джинсами члену. Сакура вскрикнула от неожиданности такой перемены, и вздохнуть не успела — большие пальцы нашли горошины сосков принялись теребить, сжимать, посылая разряды до того откровенного возбуждения, что это казалось на грани с неправильным. Круговыми движениями Саске мял небольшую, и оттого идеально поддающуюся его рукам грудь, очертил тонкую талию и плоский чувствительный живот; она металась, выгибалась, не зная, куда деть руки, то закидывая их за голову, вытягиваясь в струнку, то упиралась в его ноги, упершиеся в разведенные женские бедра; но это не мешало ему впитывать взглядом ее изгибы, наслаждаться видом Сакуры, которую знал только он — не прикрытую тряпками и окутанной тишиной, а убийственно сексуальную самозабвенной тягой к наслаждению, созданную для его фантазий, фетишами переполненную до кончиков тонких пальцев, до проступающих под кожей растянувшихся от очередного прогиба мышц вокруг подкачанного живота.       И она тоже не могла насмотреться; на линии, складывавшиеся в памятник мужской красоте и ее гармонизированной мощи. В Саске сила была не голословна — она дышала опасностью и давила авторитетом, она пускала вулканическую лаву по проступающим под кожей венах и прожилках между суставами, они наполняла все пространство в его теле, и этот неугасающий жар передавался и сжигал остальных. Широкие плечи, обволакиваемые тусклым светом, казались почти бесконечными, и положение опущенный вниз рук давало обзор на результаты упорных, безжалостных тренировок — литые бицепсы, орнаментику подкачанной анатомии; на те самые руки, что не давали никогда ей упасть, умели одинаково умело бережно обнимать и прижимать к постели. В исполнении Саске властность была так естественна и нормальна, как будто иначе и быть не могло; у Сакуры не было выбора, кроме как отдаваться навстречу пронизывающему взгляду, судорожно вздыхать под наглыми руками, чувствовать на себе довольную до коварства улыбку и вздрагивать от давления плоти между ногами.       Но руки, спустившись на талию, вдруг остановились, давая Сакуре выдохнуть, найти себя в головокружении и сфокусировать взгляд; Саске опустился к ней снова, глядя в глаза и шепотом опаляя ухо и шею:       — Ты уверена, что хочешь этого? Еще не поздно…       — Да, да, — выдохнула Сакура, перебивая Саске, обвивая шею рукой и притягивая к себе. — Не останавливайся.       — Уже не остановлюсь. — Губы Саске приблизились к своей цели, касаясь мочки уха, пока сам мужчина потянулся рукой к тумбочке, чтобы достать презерватив. — Я хочу тебя, Сакура, ты даже не представляешь, насколько сильно.       Харуно прикусила губу, опуская руку, чтобы прощупать ладошкой его член сквозь джинсы — и узнать ответ на вопрос самой. Ожидание у них в принципе было на исходе — и с каждым прикосновением, с каждым движением очередной кусочек его сносился на бурных волнах потока, захлестнувшего их обоих. Пропали все мысли, все желания, кроме как поскорее стать единым целым; и первое медленное проникающее движение сбило последние рамки и оковы, сдерживающие их. Саске снова был предельно нежен, познавая ее так медленно, словно собирал ощущения по миллиметрам, обращаясь с ее телом, как с золотом, чтобы плавить его под своими прикосновениями, взглядом, жадно всматривающимся в лицо Харуно и встречая такой же ищущий взор. Лицо Саске почти не менялось даже в такие минуты, но глаза — по ним Сакура давно научилась читать истину, и обязательно бы испугалась пылающего в них огня, если бы не разжигала его сама. Он скользил рукой по внутренней стороне ее бедра, распаляя чувствительное место, в которое врывался, постепенно и неуловимо убыстряя толчки, и заодно отводя ногу девушки, оставляя для себя больше пространства. Сакура постепенно возвращалась в состояние исступления, ее ладонь, скользящая по шее, скулам и волосам Учихи, не знала, за что схватиться, где удержаться; она словно парила в воздухе, не чувствуя под собой постели, зато чувствуя прислоненную к ее коже горячее тело Учихи, но не ощущая его веса на себе, и чем резче становились движения, тем дальше уплывало ее ощущение пространства. По комнате уже раздавались шлепки, краснела кожа ягодиц, выдерживающая легкие удары паха Саске; нависая над ней, продвигаясь вперед, желая оказаться еще глубже в жаркой, пульсирующей, принимающей и сжимающей его тесноте, он невольно сгибал Сакуру пополам, практически отрывая ее пятки от одеяла. Его басовитое рычание на выдохах перемешивались в ее чуть запоздалых полустонах; Сакура не была громкой, но была такой умилительной, и издавала полные развратного восторга звуки, которые, тем не менее, слышал только он — выше ее обычного голоса, хриплые в основе и истончающиеся до свиста на исходе. Это была музыка, заменившая ему набаты зовущих обязанностей, ответственности, прошлого и настоящего, и Саске готов был слушать ее бесконечно.       Он не заметил, как в процессе схватил ее ягодицу, сжимая до белых следов от пальцев, втрахивая в матрас до скрипа кровати, вгоняя так, что Сакура дрожала под ним; рукой, на которую опирался, провел с нажимом по тонкой шее; но с приближением оргазма нежность снова сменяла его привычную грубость, топила его в ванильном сиропе под горький кофе. Он замедлился, погружаясь все также глубоко, но замирая внутри нее, круговыми движениями приближая ее к пику. Большой палец опустился на клитор, прикосновение прошило Сакуру новым разрядом удовольствия, заставляя приподнять бедра от постели, натягивая кожу на тонких хрупких тазовых косточках и ерзая на его члене; он опустился ртом на грудь, передавая свое восхищение ею языком.       Сакура пьянела от этого коктейля, где грубость сменялась лаской за секунду до того, как она успела бы привыкнуть; ее кидало то в холод, то в жару, и противоречивость Саске вся выражалась в смене его настроений. Кто называл его бесчувственным — не знали его хорошо, он был не просто эмоциональным — почти психованным, вечно на взводе, вечно как натянутая струна, звенящая от одного лишь ветерка. Сакура переживала в себе много бурь, но у нее никогда не было конфликтов с собственным сердцем, они жили сообща, в то время как Саске был натурой до того страстной, что не уживался даже с самим собой, и его бури все выплескивались сейчас, обрушивались на Сакуру, обнажая этого нового, беззащитного перед своими порывами Саске, и заставляя любить его от этого еще больше. Даже втрахивая ее в постель, заставляя одеяло комкаться под их бедрами и сползать к подушкам, беря ее так, как будто в забытье, он все равно вместе с тем любил ее, думал только о ней, ловил малейшие изменения в гармонии ее стонов, в траекториях ногтей, задевающих кожу спины до крови — и каждой клеточкой это выражал. Финальные аккорды, полные снова сбивших ее с толку минорных аккордов отчаянной нежности, вызвали слезы на ее глазах. Сакура зажмурилась, чувствуя, как судорога сжимает одеревеневшие ноги — оргазм приближался, ее чувства были обострены до предела, она вся — миг сверкнувшей над бензином искры за секунду до взрыва; она буквально схватила Саске в охапку, прижимая его к себе, к груди, лицом утопая в плече и шепча тонко и сипло:       — Я люблю тебя, я так тебя люблю!..       Он замер, почувствовав ее удовольствие и поймав его, как в ловушку. Сакуру вознесло на пик наслаждения в ту же секунду и сорвало вниз сладкими мгновениями падения на перины постели реальности; она вскрикнула стоном, от неожиданной громкости которого Саске резко вздохнул, не в силах оттягивать момент собственного удовлетворения; всего было слишком много: вид на ее покрытое испариной тело и расгладившееся от наслаждения лицо с припухлыми от многих поцелуев губами, с двумя бледными засосами, случайно оставленных на ее коже, и слова, все еще звучавшие в голове.       — Все в порядке? — спросил Саске, дрожащими руками вытаскивая из-под нее одеяло; его тоже колотило, и лень затопила кровь, остудив лаву и превратив ее в тягучую массу, замедляющую работу всего тела.       — О, да, — выдохнула Сакура и слегка вытянула ноги, чтобы повернуться к укладывающемуся рядом Саске. Он отодвинул с ее лица волосы, ожидая, что она повторит те самые слова, но Сакура, кажется, забыла вовсе, что произносила их. Дрема накрывала ее тоже, и Саске откинулся на подушки, медленно выдыхая.       Наконец-то он вернулся домой.