I was love, I am dead, and my man still walks in me. I was dead, I am love, and my man still treads in me.
—
Теперь она рыщет и за пределами Эрроу Хаус. Это Томми привез ее в Смолл Хит на пассажирском сидении его Бентли во время вендетты. Она порхает перед его взором, пока машина несется по трущобам в поисках Чангретты. Не туда, Томас…. Вот. Тише… скорее… Куда бы он ни пошел — она рядом. Иногда, впрочем, она странствует в одиночестве. Там, где ее имя срывается с губ, там, где лелеют ее наследие, — она расцветает Ночной Тенью*. В институте имени Грэйс Шелби дети топчутся перед ее портретом. На фотографии нет улыбки, но все же она красива. Одинокие дети обожают красивых женщин. Они представляют, что она могла бы быть их матерью. Когда детям не спится, они слышат, как им поют. Голос ее мягкий, с ирландским акцентом. Ее можно увидеть только крепко зажмурившись — она наклоняется, чтобы поцеловать их горячие, измученные бессонницей лбы, и губы ее холодны.—
Она пускает корни в «Гарнизоне». Выпивохам, из тех, кто так и не сумел избавиться от смрада Франции, и из тех, кто засыпает за стаканом, падая лицом на стол вишневого дерева, есть что порассказать о барменше, тенью скользящей по пабу. Чистое пение не стихает и не дрожит, пока она опорожняет недопитые пивные кружки и полирует барную стойку до зеркального блеска. (Ее отражения там нет). Окошечко, ведущее в любимую каморку «Шелби Компани Лимитед» всегда распахивается само собой, словно чьей-то невидимой рукой. В грозовые ночи, когда вода на улице стоит непроглядной стеной, с полок падают стаканы и кто-то светловолосый улыбается в темноте. Стулья скрипят так, будто на них кто-то стоит. Порою звонит телефон, но в трубке неизменная тишина. Иногда Артур усердно прислушивается, и тогда до его слуха доносится что-то вроде дыхания. И что-то вроде смеха. За баром спрятана записка. Артур обнаружил ее после того, как «Гарнизон» взорвали и превратили в позолоченное чудовище; это непримечательная записка, второпях нацарапанная ее левой рукой, напоминание кому-то — наверное, самому Артуру — что у нее дела, поэтому она опоздает, и просьба заказать еще две бочки пива. Записка спрятана за бочонком со скотчем, тут ее Томми никогда не найдет. Как-то раз новый бармен Майки чуть было не выкинул ее в пылу хлопотливости. Прокисло все пиво и лампочки не переставали моргать до тех пор, пока Артур не вынул записку из мусорного бака. — Тут останется, — с нажимом говорит он, убирая записку на место. — Она должна знать, что ей рады. Больше он не объясняет ничего, и Майки тоже не поднимает эту тему. Таким образом, записка, написанная ее рукой, остается в тайне и безопасности за бочонком со скотчем. И нет пива слаще, чем в «Гарнизоне». Лампочки перестают моргать, но пение не прекращается.—
Неподалеку от Смолл Хит есть темная квартирка, на которую никак не найдется жилец. Обои в ней выцветшие, шкафы пустые. Дверь распахивается по собственному почину, и сквозняк гуляет круглые сутки, несмотря на наглухо затворенные окна. Ночами, когда висит перезревшая луна и воздух тошнотворно сладок, прохожие замечают, что кто-то танцует при свете лампы. Тень скользит по обветшалым кружевным шторам. Впрочем, быть может, это только игра лунного света. Далеко-далеко, там, где городская грязь отступает перед необозримыми холмами и пастбищами, граммофон в гостиной Эрроу Хаус заедает пластинку с медленным вальсом. Томми Шелби ни с кем не танцует.—
С той самой секунды, как она переступила порог Эрроу Хаус, Лиззи Шелби — в девичестве Старк — никогда не бывает тепло. Она кутается в шали даже в разгар августовской жары. По ночам из ее рта вырывается пар, видимый и в темноте. Она приходит к выводу, что дело в деревенском воздухе. Но деревенский воздух, конечно, не объясняет ледяного озноба, который прохватывает ее всякий раз, когда она проходит под портретом первой миссис Шелби. Лиззи не может взглянуть ей в глаза. Хорошо, что у нее не хватает решимости поднять лицо, ибо нельзя утверждать, что женщина на портрете взирает на нее с чем-то, помимо надменной ненависти. Нельзя также утверждать, что глаза женщины неподвижны.—
Свадьба — поспешное и неуклюжее мероприятие, проведенное в парадной гостиной Эрроу Хаус. Ни повозки у церкви, ни сверкающе-гламурного светского приема, один только Джеремайя Иисус и родственники. Руби весь вечер плачет навзрыд, Чарли же заперся в материнской спальне и отказывается выходить к столу. К тому времени, когда Ада наконец выискала ключ в ящике стола Томми, Чарли перестал кричать и мирно заснул в ее кресле. Ада не может понять, почему у нее не поднимается рука разбудить его и привести вниз. Возможно, все дело в том, что во сне Чарли счастливый, беззаботный, лучистый; светлые волосы падают на глаза. Или, возможно, дело в ее несомненном присутствии, пусть комната и пустая, если не считать спящего мальчика, но чувство такое, будто его мать только что вышла или стоит здесь же, рядом, охраняя его сон. Как бы то ни было, Ада возвращает ключ в стол и спускается вниз в одиночестве. — Так где он? Почему ты его не привела? — спрашивает Томми. В противоположном конце комнаты Лиззи тщетно пытается утихомирить Руби, Артур и Линда ссорятся, Полли курит неизменную сигарету. Ада уверена, что успела заметить смесь разочарованного смирения и запоздалого раскаяния в бледных глазах брата. — Чарли в порядке, Томми. Его мать рядом с ним.—
Когда никто не слышит, он разговаривает с ней на роккере**. В жизни она его не знала, но смерть любого превращает в прекрасного слушателя. Чарли слушает тоже. Он прячется за дверью и представляет, что мамин голос — мягкий, мелодичный, уверенный — заполняет тишину между невнятными фразами отца. — Ничего другого мне не оставалось, Грэйс, — оправдывается новобрачный Томми. По утрам до горького пепла сгорают тосты, звонко распахиваются окна, в стойлах стареющая серая лошадь потряхивает прекрасной головой. — Мне нужно блюсти репутацию. Сама знаешь, как оно устроено в высшем свете. В его кабинете графин ирландского виски с грохотом рушится на пол. Он проводит рукой по слишком коротко стриженным волосам и швыряет очки на стол. — Это не любовь, ясно? Просто… что-то другое. Другое. Он почти чувствует, что щеки его касается рука. Он тянется к ней, но пальцы хватают пустоту. — Во мне больше не осталось любви, Грэйс. Ты забрала ее всю. За дверью Чарли тихонько учится говорить на цыганском. Отец его любит призрака. А Лиззи Шелби (в девичестве Старк) делает вид, что не замечает ни того, ни другого. В Эрроу Хаус снова воцарилась тишина. По большей части.—
Когда отец уезжает по делам, Руби Шелби становится совершенно иным ребенком. Точнее, она становится другой за пределами душащей роскоши Эрроу Хаус. Лиззи все еще принадлежит домик на окраине. Подарок от Томми — в то время ее распирало беременностью, и Полли пока еще не подтолкнула Томми к свадьбе. Иногда они уезжают туда вдвоем — Лиззи и ее малышка. Лиззи надевает платья без рукавов, а Руби играет в саду и громко смеется. Она кувыркается от счастья, то и дело хватает Лиззи за руку и тащит поглядеть на бабочку или птичье гнездо. Лиззи наблюдает, как она носится, вольная и радостная, и едва может узнать в ней бледную мышиную тень, в которую Руби превращается по возвращении в Эрроу Хаус. — Хотелось бы мне жить тут всегда, мама, — как-то ночью вздыхает Руби. Глаза у нее слипаются от блаженной усталости дня, проведенного в играх. Потянувшись, она дотрагивается до щеки Лиззи, чтобы удостовериться, что та действительно рядом. — Твой папа никогда тебя не обидит, — Лиззи гладит темные детские волосы. — Не нужно его бояться. Лиззи знает, что это ложь. Руби знает тоже. — Почему ты не хочешь возвращаться в Эрроу Хаус, милая? Всегда Эрроу Хаус; они никогда не называют его домом. Руби вздыхает снова и пальцы ее сжимаются в кулачки в материнских волосах. — Это все из-за леди. — Какой леди? — Но Лиззи уже знает ответ. Не сама ли она краем глаза видела (или думала, что видела) бледную женщину? Не живет ли она в ледяном страхе перед блуждающим призраком? Не полнятся ли апрельскими ночами коридоры отзвуками ирландских песен и трелями черных дроздов? — Она уходит из картины. Вернувшись в Эрроу Хаус и препроводив Руби на кухню к Франсин, неизменно угощающей пряниками, Лиззи Шелби остается с портретом один на один. — Если ты когда-нибудь любила своего ребенка, то оставишь моего в покое, — яростно шипит она. Женщина на портрете не отвечает и не двигается. Еще бы. Она — это краски, холст и золотая рама. Лиззи так и не бывает тепло в Эрроу Хаус; и счастья ей здесь не найти. Но Руби больше не упоминает бледную женщину.—
Ночь. Ведьмин час. Час желаний. Снег тихо, таинственно плывет мимо окна. Женщина плывет по спящему дому еще тише и еще таинственнее. Мысли ее — если это мысли — неспокойные. В ее присутствии удлиняются тени. Ноют половицы. В винном шкафу столовой звенят бутылки. Мастиф, дремлющий на пороге спальни Чарли, начинает просыпаться, уши встают торчком, он остро прислушивается. Бродя без покоя, без могилы, она задумывается. Всего этого ей мало. Дух, обитающий в и за пределами Эрроу Хаус, понимает, чего ее лишили. Смерть подарила ей многое, но отняла еще больше. Чарли любит ее фотографии и прибегает к ним доложить о своих триумфах и горестях, но рукам ее никогда не прижать сына к несуществующему более сердцу. Ее муж по-прежнему любит ее и будет любить вечно, но ему никогда не удастся коснуться ее, поцеловать, обнять. Он касается, целует и обнимает других. Утешить она может только холодом. Эрроу Хаус подчинен ее воле, но чужая женщина, живая и невредимая, заправляет в нем. Когда Чарли плачет ночами, она может оказаться рядом. Может любить его всем тем, что осталось от ее души, но утешать его приходит собака. Существо, некогда бывшее Грэйс Шелби, трепещет от скорби и нарастающего гнева. Всего этого ей мало. Возможно, всегда было мало. Она хочет жить. Она хочет вернуть все, что причитается ей по праву. Тишину и таинственность мрачного дома прорезает стенание; едва ли человеческое. Обитатели дома просыпаются в ужасе. Их пробирает дрожь. С этой минуты сон Томми Шелби больше не бывает мирным. Всякий раз закрыв глаза, он видит ее; порой он видит ее смеющейся, порой умоляющей, всегда прекрасной и далекой. Недостижимой. Завтра он в первый раз приставит пистолет к виску. И уж точно не в последний.—
Полли настаивает, что ее надо было похоронить по-цыгански, как Джона. Пусть она и ирландская протестантка. Опасно мучить ее дух. Он же не хочет, чтобы она вечно слонялась рядом. — А если хочу? — спрашивает он. Лицо его в свете лампы измятое и серое. Он плохо спит. Пьет слишком много. Да он и сейчас пьян. Он хорошо это прячет, но Полли Грей не провести никому. У нее глаз наметан. Полли глядит в окно позади его стула. В нем почти виднеется отражение. Светлые волосы можно принять за свет лампы. Рука ее покоится на его плече, она улыбается. Холодно. Может быть, вы злитесь из-за того, что боитесь однажды его потерять. Слова эти возвращаются сквозь пропасть времен. — Тогда ничем не могу помочь, — вот и все, что она отвечает. Она не этого ожидала. Выезжая с территории Эрроу Хаус, Полли чувствует себя свободной.—
Он видит ее в огне. Волосы ее — пламя, взгляд обжигающий. Теперь, если выпить достаточно, он может ее коснуться. Руки ее горячи и осязаемы. Зажженная свеча шепчет в его губы. — Наша любовь остается, — обещает она. — Всегда остается. — Да. Этот огонь не потушить никому. Она обнимает его или, быть может, он обнимает ее, или пламя и хмель обнимают их обоих. Как бы то ни было, сладостный дым принимает форму женщины. Дым долго висит в ночном воздухе даже после того, как он теряет сознание. Она наблюдает. Всегда наблюдает.—
Успокоить ее может только скрипка Чарли. Завороженная, она плавает по классной комнате. Отцу его едва ли есть дело до музыки, мачеха же не скрывает презрения. Но когда Чарли играет что-то, отдаленно напоминающее «Оду к радости», в Эрроу Хаус наступает мир. Иногда Лиззи даже скидывает шаль. Чарли всегда просит научить его ирландским мелодиям, и преподаватель повинуется. В углу комнаты улыбается бледная женщина. Слезы ее — солнечные пятна на шторах.—
Поле вопит тишиной и темнотой. Что-то с глазами видит, как над землей, словно флаг, поднимается кулак. Появляется ребенок, он зовет отца. Она тянет его наверх, направляет его стопы. Снежинки ли путаются в ее волосах или то ветер придает снегу причудливые формы? Скорее! Скорее! Скорее! Томми так крепко прижимает к себе сына, что тому едва удается вдохнуть. На мгновение ему кажется, что в снегу он видит мать.—
В «Гарнизоне» темно, и Томми пьян. Шампанское пахнет приторно и кисло одновременно. Иногда моргает лампа. Он думает о ней; и поскольку он думает о ней и о том вечере, когда они вместе были в темном «Гарнизоне», тишина принимает форму, и форма эта — она. Веселую или грустную, Томас? Взгляд его не может сфокусироваться. Бледные раны печали. Существо, стоящее на стуле, жаждет обвить его руками, поцеловать, изгнать прочь это скорбное выражение лица. Если бы у существа, стоящего на стуле, было сердце, оно бы тут же разбилось из-за него. Но существо, стоящее на стуле, — это тишина и воспоминания, и порою лунный свет, дым или тень. У существа нет сердца. А у него есть. Вот и все, что разделяет их. Предупреждаю, я разобью вам сердце… Он знает, что если моргнет, она исчезнет. Ее отсутствие страшит. Поэтому он держит глаза открытыми, пока они не начинают мерцать непролитыми слезами. Тогда он закрывает веки. Она остается рядом даже тогда, когда он ее не видит. The boy I love is up in the gallery…the boy I love is looking now at me… Сегодня сон его будет чуть легче, и песня будет крутиться в голове весь следующий день.—
Он видит ее даже там, где ее на самом деле нет. Это все наркотики, виски и длинные бессонные ночи. Она стоит по его правую руку, но он называет кого-то ее именем, повернувшись налево. Она хватает его рукав. Рука его взлетает к месту ее касания, но взгляд недвижно прикован к видению, созданному им самим. У видения на шее тяжелый синий камень. — Я здесь, Томми, — шепчет настоящий дух в его ухо. Мурашки пробегают по его шее. — Здесь. Здесь. Здесь. Настольные часы бьют время, хотя сейчас всего только половина восьмого. На шестом ударе часы останавливаются. На мгновение оба они оказываются в «Гарнизоне», слушают, как бьет колокол, и оба сжимают пистолеты, зная, что с минуты на минуту их придется пустить в ход. Секретарь стучит в дверь, входит с папкой бирмингемского члена парламента, и прошлое оказывается в прошлом. Видение с синим камнем пропадает.—
Семейный совет окончен. В «Гарнизоне» остаются только Томми и Артур. И еще кое-кто, но барменши, как говорят, не в счет. Братья обсуждают предательство; похоже, нынче только оно у них на уме. Что стряслось? Раньше они собирались уехать и зажить спокойной жизнью. Артуру тяжелее. Оно и понятно, он всегда был немного лучше остальных. За баром шорох и движение. Шкаф со скотчем звенит. Уголком глаза Томми замечает женщину, которую любит. И внезапно он знает, что нужно делать. Это озарение сродни удару молнии или первому поцелую, все становится на свои места. Все кончено, Майки мертв, и тень за баром напевает мелодию, которую Томми безошибочно узнает спустя все эти годы. A sad misfortune came over me…which caused me to stray from the land…far away from my friends and relations…betrayed by the black velvet band…—
И снова поле. Всюду туман, заглатывающий все вокруг. Неважно. Он ищет ее, а она не вполне реальна. Он бредет в белизне до тех пор, пока тень вороной лошади по имени Смерть — хотя она больше похожа на Опасность — не выглядывает из мглы. Она ждет его. Здесь, на ничьей земле, между бытием и небытием, между жизнью и тем, что наступает потом, здесь только тишина, туман и она. Его взгляд режет ее, бестелесную. Его сдавленный крик отдается в набухшем тумане, холодный и черный пистолет прижат к виску. Он не отводит от нее взгляда. Он не может смотреть ни на что иное, кроме нее — или сквозь нее. В этот ужасный, чудовищный миг все его существо — лишь вопрос. Она, не женщина, и все же больше, чем дух, понимает. Он ждет ее приговора. Желание и великая любовь борются в ней так неистово, что форма ее, какой бы призрачной ни была, начинает подрагивать. Эгоистично, но он так исступленно к ней рвется, что она хочет его. Она хочет его, она хочет его, она хочет его. Однако она его любит. И своего сына она любит тоже. Да, ее сын… защитник лошадей, дикое, бесстрашное дитя. Плоть ее плоти. Такая маленькая перемена. Пистолет прыгает, но только потому, что рука его подрагивает. Она вздыхает, и дыхание ее — туман. Она начинает говорить. Слова ее — не больше, чем свист ветра, но он слышит и понимает. Души их всегда были одной. В доме Чарли ищет отца. Когда никто не откликается на зов, он бегает из комнаты в комнату и случайно разбивает дорогую лампу, которую недавно купила Лиззи. Мастиф жалобно скулит и жмется к ногам мальчика. Артур поднимает взгляд на громадный портрет и бормочет что-то, напоминающее молитву: — Пусть он будет в порядке, Грэйс. Пусть он будет в порядке. В холле останавливаются часы. Поле пустует.—
Полночь давно миновала. В Эрроу Хаус царит мертвая тишина. Если кто-то по нему и бродит, он в одиночестве.