Ручка — щелк-щелк

Она стремная. Ручка — щелк-щелк, — острые локти уперлись в жесткую парту и теперь болят, господи, когда закончатся эти уроки, когда уже можно будет убежать из этого гнезда вороньего, выбить из дверей все замявшие перья да крылья? Солнце из окна глаза слепит и у девочки, что впереди сидит, играет в переливчатых волосах, забавится, искушается, смеется, можешь любоваться, сколько тебе захочется, сколько тебе влезет, а Уэно рядом заметит и соскалит собачью ухмылку, клыки белые покажет, руку не тяни — откусит. Можешь любоваться, сколько влезет, только не трогай, дурень — сломаешь. Ты же сам знаешь, ну же, будь хорошим мальчиком, пускай мама гордится, и учителя смотрят с гордостью, ну, просто руки при себе свои грязные оставь и отвернись уже, давай. Давай. Девочка с легким каре чуть наклоняет голову вбок, когда тихонько подглядывает в чужую тетрадь под монотонный голос четырехглазого. Ее волосы кажутся золотыми. Уэно косится. Ручка — щелк-щелк. Достало. Локти болят. Забивший в бубны школьный звонок подрывает коридоры трелью, и мальчуган угловатый подбородок с рук поднимает, в окна смотрит — снова прыгать в реку, снова ладони ободранные к солнцу тянуть и на велосипедах по лестницам скакать, по периллам и скамейкам, смеяться над чем-то громко, чтобы взахлеб, без человеческого стеснения, под косые взгляды взрослых и детей — в эти годы кажется, что мир перевернешь с ног на голову и не заметишь, и один маленький японский городишко — сразу вся и Англия, и Испания какая-нибудь, и Штаты, и все остальные страны, и будто бы по названиям помнишь хоть еще одну. Неа, пофигу. А у мальчугана душонка наружу высунулась — белая этикета футболки, — выглянула, кто-нибудь обязательно заметит и сдернет, вытащит, и что вот он тогда будет делать, с этой дырой необъятной и черной, вот что тогда будет — непонятно. — Всем встать! Она же не имеет права, да? Не имеет права. Он понять не может, что такое, и волосы у глухой девчонки золотого отлива. И сколько бы руки не тянул — ему не дотянуться. — Поклон! Парень, у тебя спина голая, а ты все куда-то бежишь, бежишь, все спрашиваешь себя, ее, ответа не найдешь, послушай, ответа не будет, она руками махать начнет и писать что-то в своей херовой тетради, но ответа не даст. Ей бы его самой найти, знаешь, и ты хуже делаешь, не видишь разве, ну? Посмотри. Посмотри на все это, посмотри, что ты творишь. Уэно косится. Отвернись, дура. Я сам ничего не понимаю.

***

Рыбы смотрят со своей глубины и дергают плавниками — за птицами, наверное, наблюдали, и теперь также хотят, как они. У них там свои зеленые луга, и ободранные воробьи позавидовали бы зимой обязательно, ты смотришь — сам воробей, и сейчас ведь весна, перестань. — Шоя! Его Казуки толкает в спину, и ржет, как прокаженный, с этими своими глазами разрезанными, будто ножницами — Ишида скачет вперед по асфальту и скалится, у него клыки собачьи, тоже как у Уэно и у всех них, одноликих, а еще смех резкий и по ушам бьет получше скрипа ногтей об учительскую доску. У них он у всех одинаковый, засмеются одновременно — и глухая девочка зажмет уши руками, зажмурится, осядет на землю и спрячет лицо в коленках, чтобы не видеть, чтобы не пытаться услышать. Он почему-то об этом думает и хватается содранными руками за перила моста. Солнце затылок щекочет, и, смотри, не подставляй друзьям спину — этикетку сорвут, чтоб не мозолила глаза. Они сначала увидят, а потом не оставят в покое. Вода холодная, и рыбы по своим лугам врассыпную скачут оленями. Небо окрашено белыми брызгами, и это так красиво, погляди, полежи на-дне-на-холмах, и ты смотришь — на пол капает красное, в руках эта мерзкая штучка, что дебилка в ушах носит, Каваи спрашивает про платок. Громкий смех Казуки застревает в глотке, или это твой собственный, ну? И, может, это твои глаза по лицу вырезали кухонным ножом. Глухая девочка закрывает уши руками, и, наверное, она слышит, просто не слова — от этого и мазки по локтям красной гуашью, и боль в смятом-зажмуренном лице — попыталась бы еще улыбнуться, как всегда, дура. Как всегда покажет пальцем на себя, на тебя, сожмет ладони и будет смотреть, смотреть, смотреть, смотреть, смотреть… насквозь. Ты-то за это заплатишь еще. Закинешь руки за голову, чтоб жесткие волосы-волчья-шерсть кожу царапали, взглянешь на все это откуда-то как будто сверху, лицо треснет в ухмылке — зайдешься в гадком смехе душевного урода, а потом обиженно бросишь в глухую девочку песком. Чтобы знала свое место и валила к чертям подальше. Я ее ненавижу. Под мостом плавают-гуляют рыбы. У детей на площадке вечернее солнце стало случайным прохожим. Хватит улыбаться, дура. Я тебе не верю. Он не понимает, путается, оттого — продолжает скалиться и хохотать сатирически, раскрывая пасть. Он не понимает, ведь пусть она, эта стремная девка, скажет хоть что-нибудь, пусть говорит, отвечает, реагирует, пусть перестанет делать вид, что все хорошо, пусть плачет, пусть ее лицо станет от злости уродливым, перекошенным и красным, пусть машет руками оттого, что эмоций слишком много и грудину изнутри прорывают, ребра выламывают, а не вот это ее на себя, на него, сжать ладони… И «минутка Нишимии», и поднятая вверх рука, и молчание, когда все замирают, затихают, потому что этой дуре нужно время. Опять. В натуре опять что ли? Да-да, все подождут, все помогут, все отвлекутся, все разучатся говорить и будут писать в эту ее мерзкую тетрадь, улыбаться также фальшиво, кривить лицами, поставят себя на беззвучный режим. Училка по музыке будет перед классом махать руками и говорить о пользе языка жестов, ну так, давай, вперед — Уэно того же мнения, вздергивается с места, заявляет, как всегда, о себе и о своем никому не нужном мнении, руки на груди складывает и острыми локтями тычит в эту стремную Нишимию. Да мне же просто скучно, в чем дело? В следующий раз красная гуашь брызгает на его маму. Теперь-то ты будешь хорошим мальчиком? Ручка — щелк-щелк. Достало.