Этого нет во мне, меня нет в этом. Продолжение.

Время шло. Оно измерялось минутами, часами... Мелькало средь пёстрых страниц настенного календаря, отдающего дешёвой типографской краской, выделялось седыми прядями в густой копне мягких волос, ложилось глубокими морщинами у глаз, всякий раз, когда они улыбались... Это было так давно, но они помнили это столь явственно и детально, будто бы это было только вчера. Он смотрит на неё и видит в её глубоких зеленоватых глазах блики ещё тёплого, по осеннему ослепительно яркого солнца. Держит её нежные, пока ещё не огрубевшие от ежедневного тяжёлого труда ладони, любуясь на её молодой, по девичьи тонкий стан и высокую грудь. О, нет, не способно время унести из памяти блаженный трепет при каждом прикосновении к еёвосхитительно упругой и гладкой коже, бешеную страсть в венце сладострастных вспышек блаженства единения с ней! Они, тогда ещё совсем счастливые и такие свободные, бежали, взявшись за руки по полю, залитому переливающимся на солнце золотом ещё несжатой ржи. Ласковые лучи касались их лиц, будто бы целуя и благословляя, северный ветер трепал их волосы и зажигал на щеках яркий приятный румянец. О, как она смеялась! "Мы убежим! Убежим! Ты так здорово придумал, ведь нас там никто не знает!" Это было совершенно справедливо сказано, их там, действительно, никто не знал. Однако, до чего же забавно, но ведь они и сами не знали себя. Он помнил этот тогда ещё заброшенный участок. Помнил, как впервые наступив на влажную от недавнего дождя почву, его нога увязла в податливой мягкой глине. - Гляди-ка, разве можно тут строить? - Ну, брось, здесь все дома так строят, посмотри! А вон там, где стоит сухая яблоня, я посажу свой огород! А здесь клумбы... Ну как тебе, любимый? - Я никогда не думал, что могу быть так счастлив как с тобой... Голоса в памяти звучали так явственно, так упрямо. Казалось, что они теперь более реальные, чем всё, что есть сейчас и было когда-либо ещё. Он, справедливости ради говоря, уже много лет не испытывал ничего подобного. Память давно не обостряла с такой контрастной резкостью детали прошлого, не возвращала его туда, назад, где у них еще были свои имена и большая, тяжёлая история, тянувшаяся за ними неподъёмной ношей. От этого нельзя было откреститься, нельзя было забыть, нельзя было обнаружить это кому-либо, даже самому себе. Ведь на этом фундаменте из крови, костей, боли и жестокости, стоит нарядный бревенчатый домик счастья, благополучия и забвения. Уже десять лет он источает только радость, уют и всё, о чём только может мечтать семья рабочих в пригородном поселении, однако, сегодня в крепком надёжном срубе, совершенно случайно обнаружилось гнилое бревно... Видимо, фундамент, наконец, прорвался наружу. И мыслимо ли, столько времени хоронить в себе это? Могила углубляется...нет конца ей. Как бы хороша не была сказка, сколь долго бы она не услаждала уши рассказчика и слушателей - нет-нет, да кто-нибудь и очнётся. Однако, проснувшись от тяжёлого дрёма, не всегда легко осознать это. Вот и он не желал. Будто бы недавно проснувшийся, ещё тёплый ото сна в своей мягкой кровати человек, желающий снова погрузиться в сон, чтобы скорее "досмотреть" такие реальные и от того ещё более дорогие сердцу грёзы, он, беспокойно ворочался в обрывках собственной памяти, силясь связать их воедино, заткнуть злосчастную пробоину, через которую стремительно вливался в счастливое настоящее опасный яд прошлого. - Папочка, а это правда, что человек бессилен перед лицом стихии? Нам в школе это задали на дом... - робко пролепетала черноглазая маленькая девочка, осторожно дёрнув растянутый рукав отцовской рубахи. Её звали Виктория Миллер. Ей было шесть лет и она была очень похожа на своего отца. Так говорили односельчане на еженедельных мессах по воскресеньям, так говорила добродушная учительница в религиозной католической школе, а ещё этого же мнения придерживалась зеленоглазая и всегда улыбчивая старшая сестра Лилиан, больше похожая на мать. Семья Миллеров появилась в Касл Комб десять лет тому назад. Первый год их называли "погорельцами", ведь ненасытные языки пламени безжалостно поглотили их небольшой дом, уничтожив совершенно всё. Глава семейства Эрик Миллер утверждал, что это был намеренный поджог с разбойным нападением, и, всякий раз, рассказывая эту историю указывал на своё обезображенное зарубцевавшееся бардовыми шрамами лицо, а его тогда еще беременная их первенцем хорошенькая жена Этель всегда спешила добавить, как вероломно их предали старые друзья, опасаясь кары влиятельных людей, виновных в трагедии, оставив чету без единого цента и доброго имени. Жители Касл Комб быстро полюбили несчастных Миллеров, оказавшихся, кроме того, по странному совпадению круглыми сиротами. Можно с уверенностью сказать, что к концу первого же года появления семьи Миллер в Касл Комб не было ни одного человека, который остался бы равнодушным к этой загадочной, появившейся из неоткуда чете. Сначала Эрик казался замкнутым и раздражительным, а Этель почти никогда не откликалась, если соседи звали её по имени, но годы шли и время, коварно стирающее из памяти людей множество драгоценных моментов, стёрло помимо всего прочего, и эти "незначительные нюансы"... Теперь же, если у кого-нибудь из Касл Комб спросить: "Эй, а что вы можете сказать про Миллеров?", то вне всякого сомнения, будь то домохозяйка или плотник, или же, положим, маленькая девочка, все они ответят одинаково : "Ох, так ведь это наши соседи! Очень хорошие люди! Эрик работает на железной дороге вместе с Барни, Марком и Томом. Его жена Этель уже пять лет стоит за одиннадцатым станком на ткацкой фабрике в семи километрах отсюда, она такая труженица! Взгляните только на её огород, какие там яблони, какие овощи! А вон там, посмотрите, как раз отсюда видно, у забора, вот же... их старшенькая Лилиан, ей вот-вот десять будет, а рядом с ней, ну вот, в белом платьице такая черноглазенькая, кудрявая - это вот у них вторая дочь Виктория, ах, копия отца! Вы только полюбуйтесь, до чего хороша будет. А вот год назад у них ещё мальчик родился Артур, слабенький такой, мы все переживали, не вышло бы беды... Его Этель с собой на фабрику берёт, он такой хрупкий, чуть ли не просвечивает, трогать страшно." И никто никогда не догадывался о том, кем в действительности являлись их вежливые простые соседи. Чего касались их руки до того, как приняться за честный труд, что видели их глаза, до того как стали излучать счастливое спокойствие и какие демоны терзали их души каждую ночь, как только в доме гасили свет... Сегодня Этель вернулась поздно, стоптанные до кровавых мозолей ноги гудели, а исколотые швейной иглой пальцы рук снова опухли и простенькое обручальное колечко больно сдавливало палец, но снять его теперь не получится, нужно ждать, пока спадёт отёк, но ведь с утра она опять забегается и ей будет не до этого, как и вчера, позавчера и уже не счесть сколько раз это повторяется и еще сколько повторится... Она посмотрела на себя в зеркало. На лбу начали намечаться первые морщины, осень жизни медленно, но неминуемо подступала теперь и к ней... - Гретта, - послышался хриплый, но твёрдый мужской голос из спальни. - О, боже, Эрик, зачем ты это сказал?! Мы десять лет пытаемся отмыться от этого кошмара. Мы договаривались, ты же сам хотел это... - вспыхнула Этель, влетев в тёмную маленькую спальню. Он лежал на кровати, вытянув ноги и глядя в белёный потолок, в лунном свете сверкали его угольно-чёрные, немигающие глаза, он улыбался. Мгновенно побледнев, она медленно осела вниз по стенке, бездумно касаясь опухшей грубой ладонью гладких брёвен. Воздух вдруг резко стал густым как кисель и наполнился терпким запахом земли и застарелых вещей. Она вдруг снова ощутила всё это остро и до боли реально и явственно. Она вспомнила своё имя, свою страшную историю; зияющая пробоина в её душе оказалась так велика, что обнажившись сейчас в полном размере для Гретты Эванс стало совершенно очевидно, что заткнуть её уже не получится, она в ужасе подняла вверх свои большие, как лесные озёра, блестящие от слёз глаза и увидела прямо перед собой пару дьявольски чёрных глаз, глубоких, как два омута. Она в них тонула, знала наверняка, что вот-вот пойдёт ко дну и уже никак не выплывет. Этого безумного блеска она не встречала в них последние десять лет и оттого, видимо, стала забывать... - Брамс, прошу, скажи мне... - рассеяно начала Эванс, её остановил холодный шершавый палец Брамса, положенный на её обветрившиеся губы. - Я снова слышал голоса, Гретта. Они велели мне убить, - Брамс ловко намотал на кулак распущенные волосы Гретты и, притянув ее к себе вплотную, шёпотом добавил,- я должен убить всех, чтобы освободить нас. - Брамс, но после стольких лет, после того как я простила тебя! - Я должен, милая Гретта.