Бездна

      Вначале была вибрация. Она всколыхнула ничто и по пустоте пошла первая рябь. Рябь, качание, волны, расходящиеся по бесконечности кругами от эпицентра. Волны колыхали пространство долгие миллионы и миллионы лет, породив материю, воздух, свет, звук, человеческую душу. Человек движется по кругу, порожденному волной: вдыхает, выдыхает, вдыхает; просыпается, засыпает, просыпается; уходит из дома и возвращается, чтобы потом снова уйти — поначалу вынужденно, после — по привычке, а со временем находит в этом смысл, чтобы не сойти с ума от того, что потерял начало и конец бесконечного круга. Все бесконечное в итоге принимает форму круга, а потом возвращается к вибрации. — Вы знаете, где Вы находитесь? — спрашивает врач, водя перед моими глазами ручку из стороны в сторону. Я сижу, почти лежу, привалившись к спинке стула, хотя меня не перестает беспокоить чувство, что эта опора мнимая, а на самом деле я продолжаю сползать вниз. — В клинике. — отвечаю я. Лицо врача одобрительно хмурится. — Вы знаете, кто я? — тем же тоном спрашивает он. Для него это тоже своеобразный цикл: одни и те же движения губ, одни и те же звуки, из палаты в палату, изо дня в день, из года в год. Нудный регламент с тем же успехом мог исполнять компьютер: «Нажмите 1, если считаете себя душевнобольным. Нажмите 2, если душевнобольные все, кроме вас». Но нас нельзя лишать ощущения, что мы нужны хотя бы нашему врачу. — Вы — психиатр. — отвечаю я. Иногда я чувствую за его словами надежду на то, что однажды я отвечу иначе, и стану концом его цикла, запустив новый эпицентр волн. — А кто Вы? — Я…— я осекаюсь. Потемневшие от пыли одинаковых стен глаза врача поднимаются на меня, просчитывая алгоритмы и стратегии. Я чувствую как во мне что-то сжалось. Некое чувство ответственности. Я могу повлиять на него. Могу повлиять на собственную судьбу. Мне задан вопрос, и я могу дать на него любой ответ, разве не так? Глубоко вдыхаю, будто готовясь к тому, что с первым звуком мир перевернется. Закашливаюсь. — Я Хара Тошимаса, сорока двух лет. Безработный. Мир не переворачивается. Выныриваю, делаю вдох и ныряю снова. — Господин Хара, Вы считаете себя здоровым человеком? — Нет. — Что Вас беспокоит? Круг. Меня беспокоит круг, в котором я застрял. Я должен осознавать начало, когда цикл начинается заново, и задачу, которую я должен выполнить, пока он не закончится, но я потерял их, и заблудился, бродя вокруг одной сосны вместо трех. Одни и те же пейзажи, действия, алгоритмы. У меня кружилась, болела голова, меня укачало, и, споткнувшись, я оказался здесь. — Можно мне сегодня прогуляться по отделению? У меня начинает отказывать нервная система. Понимая, что ее работа бессмысленна, и она тоже загнала себя в бесконечность. Скоро и она споткнется, за ней мускулы, дыхание, сердцебиение. Мы упадем на этой беговой дорожке и нас сметет с нее порывом, выбросив в стену. — У Вас будет свободное время после обеда, можете прогуляться. Он считает, что, увидев других, я смогу понять, что нахожусь в лучшем положении. Возможно, я и смогу. Возможно, это считает не врач, а я, но не хочу брать ответственность. — Хорошо. — Хорошо. После обеда я отправляюсь бродить по отделению. Нуждаясь в сильных медикаментах и постоянном наблюдении, я попал в отдельную лечебницу, с теми больными, кто уже вряд ли отсюда выберется. Водя рукой по стенам цвета хмурого неба — не то синий, не то серый, я разглядывал тот же цвет за рамой плотно закрытого окна. Я споткнулся давно. Когда ты падаешь на уезжающей из-под ног дороге, центробежной силой сбрасывающей тебя в сторону, ты ударяешься, тебе больно, появляются синяки. Инсульт стал моей болью, а развивающийся ступор — синяком. Несходящий большой синяк на все тело, голову и сознание. Я прохожу по отделению и за дверью слышу истошный вопль. У каждой палаты есть маленькое окошко, где можно наблюдать за пациентами, не тревожа их психозов. Я вижу истощенного мужчину, плачущего навзрыд. Его внешность отсвечивает сине-зеленым оттенком, будто он весь покрыт странной влажной плесенью. Но это просто тень от стены. «Нишимура Тоору» — читаю я табличку на двери, которую, очевидно, давно не вынимали отсюда. Похоже, это тяжелый случай… Порой у меня случались приступы. Это приступы, когда я вываливаюсь из реальности, как бы засыпая. Врачи говорят, многие видят галлюцинации во время ступора, но я не вижу. Это как сон без чувства отдыха. Однажды я заснул перед настенными часами — проснувшись, я удивился, что время сдвинулось на полчаса назад. Мне навстречу, тяжело переступая с ноги на ногу, идёт взрослый человек. Его лицо испещрено морщинами, как старая кожаная книга. На его руках я вижу странные следы — черные размазанные пятна, царапины, остервенело процарапанная кожа и чернила, смешанные с кровью, следы которых он даже не пытается вытереть, бессознательно сминая уже грязную салфетку в руке. Бросив на меня потерянный взгляд, он обгоняет меня, и скрывается за дверью палаты: «Ниикура Каору». С громким хлопком, дверь плотно закрывается. Мне кажется, он бы заперся изнутри, будь у него ключ. Меня выкинули с работы. Тихо, молча, с понимающим лицом положили на стол заявление. — Мне жаль. — Я все понимаю… — Я все понимаю. Лётчикам нельзя иметь проблемы с мозгом. Достаточно было того, что накануне инсульта я не смог сесть в самолёт. Мои ноги не хотели отрываться от земли. Я все понимаю… Отставка в тридцать девять лет, лечение, пауза, рецидив. С каждым днём я терял все больше. В центре коридора, к такой же плотной белой двери, как и все прочие, подошёл санитар, выпуская наружу девушку. Посетительница? Вероятно. Ее лицо искажено печалью и некой тенью… отвращения? Я мрачно усмехнулся. Зато у человека за этой дверью есть иллюзия, в которую можно верить. — Прогуливаетесь? — спросил меня санитар, когда девушка устремилась вперёд по коридору, скрываясь на лестнице, ведущей к выходу. — Да. Хочу немного размяться. — отвечаю. У этого санитара смешной круглый нос и глубокие серые глаза. Он выглядит будто не к месту в этой клинике, вежливый и с пока еще живым блеском. Мы идем дальше мимо палат. Он не говорит со мной, я смотрю в сторону. Но вдруг он коротко дергается и подходит к двери, вынимая застарелую бумажку из держателя — «Шинья Терачи». — Что случилось с ним? — Он умер на прошлой неделе. — отвечает санитар, с сочувствием прикрывая глаза. — Знаете, так тихо, как будто его душа просто покинула тело, без всяких болей. Ну, ничего, здесь всякое случается… — он смял в руке бумажку, сунув ее в карман. — Наверное, оно и хорошо, что без боли. Он и так ее натерпелся… Я возвращаюсь в палату. Не знаю, что и лучше — потерять разум, заблудившись в галлюцинациях, или осознавать, как ты медленно остаёшься один, как у тебя отказывают руки, ноги, голова. Осознавать, как перестаешь чувствовать боль, а с болью и чувство пространства. И вот, ты не осознаешь, на чем лежишь, что тебя окружает, который час. Оказалось, что я замираю, когда у меня приступы. Как восковая фигура. Могу держать голову, как на подушке, много часов подряд. Меня даже фотографировали, пока я был в ступоре, удивлялись. С каждым разом эти приступы длились все дольше, а промежутки все меньше.

***

Я проснулся в глубокой ночи, с острой головной болью. Встал, подошёл к окну. Со стаканом воды в руке и горсткой таблеток, я смотрел на замерзающий мир снаружи. Синюшное небо без единой звёздочки, и голые деревья прилегающего к больнице двора и леса под толстым слоем ослепительно белого снега. Стоя у подоконника, я не понимал — вижу ли я тонкие черные ветки с толстой белой шапкой, вторящей их форме, или это белые деревья с тонкой черной тенью. Таблетки рассыпаются по подоконнику. В глухой снег, выходя на улицу, ничего не слышно. Ни шороха, ни ветра, ни голоса. Будто пух забился в уши. В черной ночи порой не видно даже собственных рук. Начинает кружиться голова, и ты не видишь, идешь ли ты, наощупь тыкаясь в стены, или стоишь на месте, потерянно трогая землю ногами, чтобы не потерять. В закрытой палате нечем дышать. Духота давит на лицо и забивается в горло. Хочется открыть окно, но вокруг только черно-белая ночь. Протягивая руку, я не ощущаю оконной ручки. Мои пальцы утыкаются во что-то, и я не могу понять материала. Твердое ли оно, мягкое ли, деревянное или пластиковое. Есть ли что-то за ним, или это тупик? Снежинки замерли в воздухе. Рябь всколыхнула пространство, и круги разошлись по поверхности Космоса. В каждом бушуют его собственные волны и водовороты, но в одном океане теперь царит безмолвный штиль.