Сага о близнецах. Сторож брату своему

Тихо на пальцах считаешь огни, Те, что, сгорая, рождали цветы. Если бы знали огни, что цветы Не выбирают, где им расти. Они бы отдали свой пепел лугам И тихо шептали бы песни цветам. Солнца не будет в этих местах, Так верили люди, забыв о мечтах. Ночь забирала цветы у огней, Не оставляя любимых полей. Ах, если бы знали огни, что цветы Не выбирали, где им расти. polnalybvi — Цветы

      Бурно и свободно несла свои воды могучая Ильимани. Брала она своё начало далеко за Мерцающими горами, рассекала собой всю Землю Радости, а затем впадала в беспокойное Море Жажды, что простиралось далеко на юге. И, ближе к северу, на берегу Ильимани стоял город, куда вели все дороги Джалмаринена.       Белокаменный Ресургем, сердце Земли Радости. Считался он прекрасным, и с красотой его могли сравниться лишь города иллирийской Империи. Говорили, что Ресургем был построен задолго до Периода Исхода, и что он стоит на руинах ещё более древнего города, что существовал ещё в забытую эпоху Первозданных. Древние легенды рассказывали, что именно в Ресургеме увидела свет одна из Первозданных — Хасидзиль, и от того город отмечен печатью благодати. Во все века Ресургем был резиденцией королей и королев Джалмаринена. До сих пор, из года в год, по весне, наступало время балов, и во дворец стекались аристократы со всех концов Земли Радости. Были среди них холодные и гордые северяне, являли здесь свой лик знаменитые рыцари Айнцкранга, были тут и хитрые торговцы жаркого юга, князья Золотого Пути. Приезжали сюда и наместники западных городов, что стояли на болотах. Нигде, кроме Ресургема, нельзя было увидеть столь разных представителей джалмарийского народа, и только здесь они сосуществовали в мире.       Любой человек мечтал попасть в Ресургем: ходили слухи, будто здесь нет места предрассудкам, нет грязи и черни, и надо всеми простиралась длань вдовствующей королевы Бригитты. Конечно же, все вышеописанное относилось к Верхнему Ресургему. В нижней части города, как и везде, процветали преступность и нищета. Ещё говорили, будто бы под королевским дворцом лежат древние катакомбы, а в них — сотни гробниц, где покоятся Первозданные. Все, что осталось от прежнего мира после Периода Исхода.       Но отнюдь не за покоем, покровительством или расхищением древних могил держали свой путь в столицу три путника. Внешность их была весьма примечательна: рослые серокожие близнецы, облачённые в кожаные доспехи, явно сделанные лучшими мастерами. Рядом ехала женщина с ладной фигуркой: по плечам и пышной груди, обтянутой плотной тканью дорожного платья, струились черные, как смоль, волосы, а на губах играла лукавая улыбка. Глаза же её горели ведьминским огоньком. Изящные ручки уверенно держали поводья, и если бы женщина подняла их ладонями вверх, то можно было бы увидеть символы Меченой, словно выжженные на коже.       Маленькая ведьма удобно расположилась между близнецами и старалась вести непринужденную беседу. Один из них шутил в ответ, громко смеялся и бурно жестикулировал, а второй молчал, лишь изредка поглядывая на близнеца. Мысли его были бесконечно далеки от темы оживленного разговора.       Лайе-Ласка вслушивался в песню реки Ильимани, что звучала в шуме её волн, плеске о крутые берега, и пела ему река о жизни, о том, как бесконечно свободна её душа, и о прекрасной Земле Радости. И Лайе безмолвно, но всем своим существом внимал реке, что была древнее всех городов на Земле Радости. Никому, даже своему брату, не смог бы он объяснить каково это — слышать глас Земли Радости и видеть души тех, кто когда-либо здесь жил и умер.       Джалмаринен... Земля Радости, Живая Земля, помнила то время, когда важно было устоять, выдержать и не сгореть под иссушающей, обжигающей магией Совершенных. И теперь Джалмаринен радостно приветствовал одного из потомков Совершенных, что ехал по его землям. И это чувство было столь переполняющим, что Лайе задыхался благоговейным трепетом. От духов не сокрыть истинную сущность, не обмануть их словами, и потому нелюдь слышал, как они зовут его. Их голоса звучали в журчании воды, в шелесте листьев и тихом скрипе деревьев, звучали в пении птиц и стрекоте насекомых. Лайе был так поглощён созерцанием танца духов, что вздрогнул, когда в его блаженное состояние вторгся чужой голос.       Черноволосая ведьма всегда старалась подобраться к нему как можно незаметнее, и, надо сказать, иногда ей это удавалось. Сольвейг пристально смотрела на него зелёными глазами, внутри которых плясал лукавый огонёк. Лайе медлил с ответом. Он перевёл взгляд на спутницу и теперь созерцал ее нестареющее личико. Она была красива даже по иллирийским меркам. Нелюдь чуял ее огромную, накопленную за многие годы силу. Отнятую у многих. Лайе понимал, что Сольвейг бесценна для них с братом. Видел он и то, как она старается обратить на себя внимание Долы. Хоть Дола и отзывался на заигрывания, сейчас Лайе тихо посмеивался над ведьмой: он видел, что брат немного, но все же потерял интерес к ведьме. Будучи прожжённым шельмецом и повесой, он всегда остывал к женщинам, получив желаемое. Впрочем, нельзя было сказать, что все попытки ведьмы заполучить внимание Долы были безуспешными. Глядя на неё Лайе никак не мог отринуть чувство неприязни, одолевавшее его с первого дня знакомства с Меченой ведьмой. — Ты тоже слышишь их, Лайе, — Сольвейг улыбнулась. — Эта земля удивительна и прекрасна, не правда ли? — Не то слово, — вздохнул Лайе. — Невозможно этого понять, пока сам не услышишь Ее голоса. Воистину, верно вы Ее зовёте — Джалмаринен, Земля Радости. Она прекрасна.       Сольвейг прикрыла глаза и прислушалась. Затем со вздохом улыбнулась. — Ее никогда не оскверняли Совершенные. Возможно, что именно в этом причина чистоты нашей земли. — А что, по-твоему, тогда сделал Фаэллин? — усмехнулся ее собеседник, сощурившись. — Он ведь был возлюбленным вашей Первозданной. — Фаэллин, возможно, осквернил нашу кровь когда-то, — ведьма пожала плечами. — Но без него не появились бы мы — Дети Хасидзиль. Разве это плохо, обладать способностью исцелять? Разве плохо жить вечно благодаря Дару? — Вы можете жить вечно лишь потому, что забираете эту жизнь у других, — возразил Лайе. — Я бы не назвал это чем-то хорошим. — Если посмотреть на вас с Долой, то вы наёмники, Лайе. Вы убиваете, если вам прикажут, — парировала ведьма, придержав лошадь. — А иногда убиваете, чтобы спасти собственную жизнь. Разве это сильно отличается от моего Дара? — Мы никогда не делали это без нужды, ведьма, — Лайе уже пожалел, что ввязался в разговор. — Ты может и нет, а вот твой брат... Неспроста ведь его кличут Бесом. Он такой же, как я, — женщина улыбнулась. — Мы слишком любим жизнь, чтобы умереть в положенный нам срок.       Лайе скривился. Хочешь не хочешь, а в словах Сольвейг была доля правды. И все же, ему претило согласие с ведьмой. — Не обобщай. Ты jalmaer, тебе не понять тех, кто живет вечно, — возразил он, скорее из упрямства. — Не надо показывать мне свои зубки, синеглазик, — отрезала ведьма, усмехнувшись. — Я знаю, я тебе не нравлюсь. Но это не отменяет того, что я права. Ты, Лайе, веришь в то, что будешь жить вечно, потому нет у тебя того огня, что горит в сердце твоего брата. Никогда не станешь таким, как он. В этом проклятие многих долгоживущих — ваша кровь холодна с рождения, — голос Сольвейг стал неприятным.       Но она ничего больше не успела добавить. К ним подъехал Дола, успевший немного разведать местность, пока Сольвейг и Лайе спорили. — Вы должны это увидеть, — сообщил он и снова пришпорил коня.       Лилайе последовал за ним на ближайший холм и замер, вглядываясь вдаль, где простиралась зелёная Речная Долина. Обычно небо на горизонте разрезали острые шпили Ресургема, но сейчас ничего не было видно из-за густого дыма, что поднимался вверх от многочисленных кострищ в долине. — Чуешь? — Дола принюхался и брезгливо поморщился.       Лайе последовал его примеру и учуял пока ещё очень слабый, но, по-прежнему, отвратительный запах горящего мяса и разлагающихся тел. — Похоже, чума не только в Ресургеме, — тихо произнёс он. — Долину превратили в могильник. — Попробуем доехать до корчмы в Вороньем Грае, — пожал плечами Дола. — Может, узнаем там, что к чему.       Трое всадников спустились с холма и продолжили путь вдоль побережья реки, собираясь добраться до нужной им корчмы раньше, чем сядет солнце.       У Вороньего Грая их поджидал неприятный сюрприз: ворота в деревню оказались закрыты, и добраться до корчмы можно было только по реке. Но, как оказалось, это была лишь первая неприятность из многих: едва Дола слишком близко подъехал к воротам с намерением постучаться, как в землю перед нелюдем вонзился арбалетный болт. Лошадь взбрыкнула и встала на дыбы, едва не сбросив своего всадника. Дола лишь чудом удержался в седле, крепко вцепившись в узду и прижавшись к лошадиной шее. — Вы там совсем одурели? Кто так гостей встречает?! — рявкнул он, еле успокоив животное. — Мы никого не ждём, нелюдь! — крикнули откуда-то сверху.       Лайе успел разглядеть мелькнувшую за забором голову и поморщился. Раздражали его разговоры через стену. — Мы только хотим переночевать в корчме и уехать утром! — крикнул Дола в ответ. — Хер вам, а не корчма, ещё занесёте нам чуму сюда! — последовал нелюбезный ответ. — Уматывайте отсюда, покуда целы! — А меня пропустите? — вдруг подала голос Сольвейг. — Я целительница.       За стеной послышалась возня. — Ты человек? — голос прозвучал менее враждебно. — А что, не похоже? — усмехнулась ведьма. — Сколько ты с ними ехала? — вопрос был неожиданным, но Сольвейг не растерялась. — Много дней и много ночей, — она откинула с лица непослушные волосы. — И ты не заразилась? — в голосе вопрошавшего прорезалось сомнение.       Близнецы переглянулись с недоумевающими лицами, не понимая, причём здесь нелюди и чума. Тем временем Сольвейг ответила: — Как видите, нет. А должна была? — Нелюди принесли нам чуму. Запрещено их пускать!       Дола присвистнул и скосил глаза в сторону Лайе. — О как. Теперь мы ещё и повинны в бедах jalmaer, — вполголоса произнёс он и снова взглянул на ворота. — Вы издеваетесь? По-вашему, мы похожи на чумных? — А леший вас знает! Вы, нелюди, изворотливый народ! Говорю вам — валите отсюда! — говоривший с наёмником человек высунулся из-за ворот и нацелил арбалет в грудь Долы. — Shienadan! — сплюнул тот. — Ласка, сделай что-нибудь. — Сначала попробуем договориться мирно, — пожал плечами Лайе-Ласка и перевёл взгляд на Сольвейг. — Если у вас есть больные, я могу вам помочь, — женщина подмигнула нелюдю. — Но они — мои телохранители, я их не оставлю здесь. — «Телохранители», — Лайе скривился так, словно съел недозрелую брюкву. — Ну-ну. Если бы госпожа ведьма нам платила еще. — Ну, в каком-то смысле она нам платит, — вполголоса заметил Дола, наблюдая за переговорами ведьмы с селянами. — Ах да, как я мог забыть. Натурой, — так же тихо съязвил Лайе. — Меня обделили, тебе не кажется, малой? — Ты всего в одном шаге от того, чтобы получить по роже, — отозвался Дола, оскалив острые зубы.       Неожиданно для братьев ворота пронзительно скрипнули и тяжело, с визгом несмазанных петель, подались назад, открывая путникам дорогу в Вороний Грай. — Как ты их уговорила? — пробормотал Дола, проезжая мимо довольно улыбнувшейся Сольвейг. — Мой дорогой, я всего лишь могу дать им то, в чем они так нуждаются, — рассмеялась ведьма и пришпорила лошадь.       Несмотря на то, что уже смеркалось, постоялый двор пребывал в относительном запустении. Хмурые подавальщицы ходили и протирали замызганные столы. Изрядно помятый хозяин корчмы, дыша на путников перегаром, мрачно сообщил, что все комнаты заняты, и все, что он может им предложить — это чердак. Он утверждал, что двое здоровых иллирийцев и одна маленькая женщина туда вполне поместятся, но цену при этом заломил несусветную. Сольвейг попыталась с ним торговаться, но безуспешно. В конце концов у Долы закончилось терпение. Он, выхватив из-за пояса кинжал, вонзил его в стойку и пообещал в следующий раз воткнуть оружие корчмарю в руку. К удивлению Лайе и Сольвейг, хозяин корчмы и ухом не повёл, сообщив, что цену снизить он никак не может, но согласен выдать путникам лишние одеяла для более комфортной ночевки. Пока Дола долго и пристально вглядывался в его лицо, пытаясь понять, издевается над ним несговорчивый джалмариец или говорит серьезно, Лайе оглядел пыльное и пустое помещение. Сразу было видно, что Вороний Грай закрыт для странников уже довольно давно. — Как далеко распространилась чума? Где очаг? — обратился он к хозяину корчмы. — Дык месяца два уже как. Известно же — в Ресургеме все началось, — отозвался джалмариец, протирая стойку тряпкой. — Быть того не может! — встрял Дола, — Это же Ресургем, обетованный город. — Говорят, в квартале смесков началось, — пожал плечами корчмарь. — Все знают, что полукровки принесли нам чуму. И если вам жизнь дорога, не совались бы вы туда, остроухие. Город сейчас закрыт для всех. — Нам нужно в Ресургем, — твёрдо ответил Лайе. — Наверняка к вам шли беженцы, и я уверен, ты знаешь обходные пути и поделишься с нами информацией. Подозреваю, что это освежит твою память.       Лайе положил на стойку пару новеньких сияющих золотых. Корчмарь, поведя бровями, быстро смахнул их к себе в карман. — В полудне пути на восток есть пещеры. Один из тоннелей ведёт в Ресургем, — бодро ответил он. — Не ведаю, куда именно, но вы точнехонько окажетесь в городе. Найдите там лавку лекаря Мэддока и скажите, что вы от Сванре. — Премного благодарен, — кивнул Лайе и обратился к своим спутникам. — Пора осмотреть наши покои.       «Покои» оказались обшарпанной комнатой на чердаке, где не было даже кроватей, а лишь сваленные в кучу матрасы сомнительного вида. При ближайшем рассмотрении оказалось, что место для ночлега является самым настоящим рассадником клопов. Вдобавок здесь прохудилась крыша, и по комнате гулял жуткий сквозняк. — И за это он содрал с нас столько монет? — возмутился Дола, разглядывая комнату.       Чтобы не удариться головой о потолок, ему приходилось все время пригибаться. — Он добавил нам одеяла, — пожала плечами Сольвейг. — Пойду потолкую с этим мошенником, — у Долы явно чесались руки начистить корчмарю рожу, но Лайе его остановил. — Нам не нужны неприятности. Нас и впустили сюда лишь благодаря ведьме jalmaer.       Дола с подозрением взглянул сначала на брата, затем на Сольвейг, которая брезгливо разглядывала спальное место. — Я лучше посплю на полу, — наконец, заявила она. — Но сначала прогуляюсь по Вороньему Граю, поищу местный лазарет. — Я с тобой! — тут же вызвался Дола, но ведьма быстро его осадила. — Если не хочешь получить вилы в спину, лучше останься здесь. Местным нужна моя помощь, не твоя. — Ты можешь сказать, что я твой помощник, — плутовато ухмыльнулся нелюдь.       В ответ Сольвейг одарила его широкой улыбкой. — Ты и зверобой от чистотела не отличишь, что уж говорить о «помощи», — ехидно припечатала она наемника. — К тому же сам слышал слова корчмаря: нелюдей здесь не жалуют. — Она права, малой, — подал голос Лайе. — Нам лучше остаться. — Хоть в чем-то вы согласны, — закатил глаза Дола и недовольно сложил руки на груди. — И что ты предлагаешь делать все то время, пока ты будешь решать свои дела? — Ну... — усмехнулась Сольвейг. — Вы можете привести этот клоповник в более или менее приличный вид.       И, не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, хлопнув хлипкой дверью. Близнецы молча проводили ее недоумевающими взглядами. — Малой, тебе тоже послышалось, что она только что предложила нам заняться холуйской работой? — нарочито ровным голосом спросил Лайе, покосившись на брата. — В чем-то она права, нам здесь ещё спать. Лично мне не хочется поутру обнаружить клопов или вшей в своей шевелюре, — буркнул Дола, брезгливо покосившись на сваленные в кучу матрасы.

***

      ...Массивные ворота закрываются с пронзительным, неприятным скрипом, отрезая его от остального мира. Из полумрака веет затхлым влажным воздухом. Сквозь густой туман медленно и от того жутко, проступают смутные очертания города. Дола шагает мимо домов, которые расположены под немыслимым углом, и идет по узким улочкам. Весь город как будто находится под куполом, и когда Дола в очередной раз поднимает голову, ему чудится, что тьма наверху плотна и осязаема настолько, что ее можно потрогать. Иногда нелюдь заглядывает в светящиеся окна домов, и его пробирает озноб. Сквозь стекло он видит замершие в разных позах и похожие на тени темные силуэты, словно время вокруг них остановилось. Дола видит девочку с запрокинутой назад головой, будто она смеётся. Видит мужчину, подпирающего руками подбородок, и женщину, застывшую с кувшином над столом. В некоторых домах тени двигаются, как живые, но их движения повторяются в замкнутом цикле, который невозможно прервать.       Дола слышит беззаботный детский смех. Заглянув в окно, он видит темный силуэт мальчика, который сидит на стуле и, болтая ногами, громко и заливисто хохочет. Поначалу Дола испытывает огромное облегчение, услышав хоть какой-то звук, но вскоре понимает, что этот смех, казавшийся искристым и радостным, повторяется раз за разом. Будто почуяв чужое присутствие, ребенок очень медленно поворачивает голову, и от его пустого взгляда пробирает мороз по коже. Дола, шарахнувшись в сторону, бежит без оглядки по улицам города, то и дело натыкаясь на углы домов да стоящие как попало ящики и бочки. Вскоре он замечает ещё больше застывших фигур. Подойдя ближе, Дола понимает, что все, кого он видел прежде вовсе не были людьми или иллирийцами. Они — те, кем являлся народ Долы сотни и сотни лет назад. И так похожи на статуи из чистого пепла — тронь, и рассыплются в пыль. Взрослые и дети замерли с блаженными лицами. Застывшее выражение бескрайнего счастья на их лицах похоже на гротескные маски.       У одного из маленьких домов стоит нелюдь и с радостной улыбкой обнимает двух маленьких детей. Когда Дола подходит к ним, то видит, что его лицо словно слеплено из воска, а у детей вместо невинной радости — злобные оскалы. Он в ужасе пятится назад и толкает кого-то. Обернувшись, видит, что какая-то женщина падает на пыльную землю. Раньше, чем Дола успевает подать ей руку, иллирийка, не издав ни звука, поднимается на ноги и возвращается в прежнюю позу: убрав руки за спину, вытянув шею и выглядывая что-то на горизонте широко раскрытыми глазами. Дола проводит ладонью перед ее лицом, но не видит ответной реакции. «Здесь есть кто живой?!» — он выкрикивает эти слова, сложив ладони у рта.       Его голос эхом проносится по лабиринту улиц, и, поднявшись вверх, разбивается о мрак над городом. «Они тебя не слышат», — вдруг звучит тихий шелестящий голос.       Он звучит настолько бесцветно, что Дола не может определить, кому он принадлежит — мужчине или женщине.       Возле ближайшего дома начинает двигаться серая фигура. Как и все здесь, делает она это медленно и жутко. Долу вновь охватывает приступ ужаса. Подойдя ближе, он видит, что мужчина-нелюдь медленными движениями прибивает дощечку с неизвестными письменами рядом с дверью. «Что это?» — кивает Дола на табличку. «Aen Fen. Память. Это все, что от нас осталось», — нелюдь делает шаг назад, любуясь результатом. «Как тебя зовут?» — не сдаётся Дола.       Ему чудится, будто в глазах нелюдя вспыхивает огонек жизни, но он тут же исчезает. «Меня? Меня зовут... звали... У меня было имя? Кем я был? Кем мы были? — голос мужчины становится испуганным, а затем в нем звучит разочарование. — Мы были гордыми, мы были сильными. И мы сами себя погубили». «Вы? О чем ты? — положив руку на плечо нелюдя, Дола как следует встряхивает его. — Почему город стал таким? Почему вы все забыли? Что это за место? Кто вы?» «Он прорастает в наших телах. Он течёт в наших венах, — голос мужчины становится монотонным. — Он в наших умах и наших сердцах...» «Он? Кто он? Отвечай! Что это за город?!» — Доле кажется, что его голос увязает в надвигающейся на город тьме, и эти слова он выкрикивает на ухо собеседнику.       Нелюдь дергается, и его лицо на несколько мгновений обретает осмысленное выражение. «Eith Ayagarase. Gealcha aen ablath Amunet», — он говорит на каком-то искаженном диалекте, и Дола узнаёт отголоски айянского языка.       Голос нелюдя звучит все тише и тише, а потом он вдруг улыбается и протягивает руки ладонями вверх. «Что вы все здесь делаете? Чего вы ждёте?!» — рявкает Дола. «Мы ждём Его. Он скоро придёт за нами». «Кто он? Кто?» — Дола кричит, но голос его подобен шёпоту. «Gwean aeneid, aodh Kuroihn», — слышит он тихий ответ.       Нелюдь замирает с вытянутыми в приветственном жесте руками и беззвучно шевелит губами до тех пор, пока последние искры сознания не исчезают из взгляда.       Дола успевает разобрать последние слова, и волосы на загривке становятся дыбом. Он толкает мужчину на землю, зная, что тот поднимется и снова застынет в прежней позе. Дола продирается вперед сквозь тьму, которая становится вязкой как мокрая глина. От нее закладывает уши и становится тяжело дышать. Дола все больше увязает во тьме. Чтобы не потерять рассудок, он цепляется за единственную яркую нить в этом омуте — за воспоминание о Лайе. Когда Дола почти уже задыхается во мгле, ему чудится, будто он слышит рядом бесконечно родной голос. Это даёт ему силы на новый вдох, и...       И Дола захлёбывается тьмой, она проникает в него, заполняя собой жилы, отравляя разум и обволакивая сердце. Кажется, что мрак течёт в его венах и в его сердце. Кажется, что нелюдь пропитался им насквозь и уже никогда не отмоется. Что-то выдёргивает его из забытья. Но вокруг по-прежнему тьма: вязкая, густая, поглощающая все звуки и сковывающая все движения. Сделав огромное усилие над собой, Дола начинает двигаться. Он целую вечность идёт в никуда, пока не чувствует, как тянущее ощущение постепенно слабеет, а потом и вовсе исчезает. Облегченно выдыхая и упираясь ладонями в колени, Дола оглядывается. Слыша, как отдает в ушах сильное сердцебиение, он смотрит на замершие фигуры вокруг. Их взгляды устремлены к горизонту, а время застывает в ожидании.       Они ждут.       С последним сильным ударом сердца горизонт озаряет яркая вспышка. Дола заворожено смотрит вперед.       Из невообразимого далека несется угрожающий низкий рокот, который становится с каждой секундой все громче и громче. Достигнув апогея, он превращается в дикий рев, рвущий барабанные перепонки и сметающий все живое на своем пути. Закрыв уши руками, Дола продолжает глядеть вперед, не в силах зажмуриться. В лицо бьет горячий ветер, смешанный с пылью. Она заставляет слезиться глаза, забивается в нос и горло. Вслед за ревом город накрывает алый свет, настолько яркий и обжигающий, что он испепеляет то, что еще осталось после первой волны. Земля дрожит, а огненные столпы с гулом поднимаются вверх и разбиваются о твердую тьму над городом. Огненный вихрь пожирает все, оставляя после себя лишь пустоту. Дола мог бы поклясться, что прежде, чем быть стертыми навсегда, замершие на улицах города фигуры счастливо улыбаются.       Сквозь грохот слышится непрестанный детский смех. Фигуры нелюдей осыпаются на землю, обращаясь в пыль. Огонь и ветер обжигают, норовят содрать кожу, слепят глаза и не дают дышать. Дола падает, закрываясь руками. Он не двигается до тех пор, пока страшная буря не закончится. Когда рев начинает стихать, Дола осмеливается поднять голову. Нелюдь растерянно оглядывается по сторонам. Город, через который он шел, выглядит пустым, словно очищенным от чужой памяти, и только клубы пыли под ногами были доказательством того, что когда-то здесь кто-то жил.       Воздух становится свежим и разреженным, а где-то далеко, едва оторвавшись от горизонта, над миром застывает в вечном красное солнце. Дола смотрит на него, и...       Проваливается во тьму, в абсолютное ничто, где возможно все, кроме жизни.       Вокруг сплошная мгла, чёрная и страшная. Звенящая тишина режет слух, и глаза не видят ничего. Дола не может ощутить даже собственное тело. Беспомощный и бестелесный, нелюдь не понимает, почему он здесь оказался. Это место что-то ему напоминает, нечто такое, от чего становится невыносимо страшно. Будь у него руки и ноги, он бежал бы без оглядки. Будь у него сердце, оно разорвалось бы от страха.       Но вот вдали проступают смутные очертания трех гигантских фигур, что приближаются к нему. Дола не видит их лиц, и ему страшно. Они медленно обступают его и с неумолимостью склоняются над ним. Дола осознает, что тишина сменяется тихим, неясным звуком. Он похож на шелест осенних листьев, гонимых по земле ветром. Он похож на перешёптывания сотен, тысяч голосов, которые становятся все громче и громче. Теперь Дола может разобрать их: одни смеются, безумно и страшно, а другие плачут, надрывно и тоскливо. Пустота меняется, и в одночасье в ней раскрываются тысячи глаз. Они безумно вращаются, подергиваются, но все устремлены на Долу.       И голоса бесконечно звучат в его голове. Ему чудится, что он сам состоит из тысячи мертвых голосов. Их отзвук течёт по его венам, заполняет разум. «Будут новые миры, будут новые города — Дола слышит безумную пророчицу из Стоунблейда. — Исчезнут все, кого ты знал». «Нет, неправда!» «А ты останешься». «Ложь! Старуха сошла с ума, я никогда не буду один!» «...Последний из рода». «Невозможно! У меня есть Лайе, если он погибнет — меня не станет тоже!» «Его не будет рядом, чтобы тебя спасти».       И этот шёпот вдруг резко исчезает, схлопывается в резкую тишину, и...       Взрывается тысячеголосым криком в его голове.       Дола обретает тело и сердце и срывается с места, стремясь скрыться, найти убежище. Но сонм Его Голосов пророс в нем, от него ему никогда не избавиться и не отмыться. Нечто проснулось внутри и теперь обретает форму мертвой чёрной птицы с острыми когтями. Они неумолимыми тисками сжимаются на горячем и молодом сердце нелюдя.       Дола кричит, и ноги несут его в неизвестность. Сильнее сонма Его Голосов лишь страх и нежелание умирать.       Всего лишь найти путь, он ведь Гончий, следопыт. Найти дорогу отсюда, выбраться, выжить, спастись — его этому учили! Увидеть забрезживший вдалеке рассвет и выйти под лучи кровавого солнца. Вдохнуть раскалённый воздух полной грудью и почувствовать, как рвётся наружу рождённая из огненного сердца чёрная птица со стальными когтями. И... проснуться, глядя на мир пустыми глазами.       Лайе проснулся первым, почуяв неладное. Из сна его вырвало ощущение присутствия чего-то чуждого и страшного. И оно было совсем рядом. Лайе резко сел и нащупал рукой припрятанный в сапоге кинжал. Он пристально оглядел комнату, убедившись, что кроме них с Долой никого нет. И все же, чувство чьего-то присутствия его не покидало. «Тихо. Слишком тихо», — понял Лайе.       В комнате стояла гробовая тишина: ни звуков с улицы, ни голосов снизу, ни звона моющейся посуды, ни шагов этажом ниже. Лайе посмотрел на брата. Странным казалось, что Дола не проснулся, почуяв неладное. Подольше задержав взгляд на близнеце, Лайе нахмурился. Дола спал на спине, раскинув руки в стороны и поджав одну ногу. Но в этой, казалось бы, обычной позе, не было привычной расслабленности, свойственной спящим. Тело Долы оказалось напряженным, его била мелкая дрожь. Дышал он рвано и неглубоко, а губы сжались в тонкую нить. На скулах играли желваки, глаза под веками лихорадочно метались из стороны в сторону. — Малой? — тихо позвал его Лайе.       Тишина. Чужая, мертвая тишина. — Братец? — Лайе осторожно коснулся лица близнеца пальцами и удивился тому, каким оно было холодным. — Дола!       Схватив брата за плечо, Лайе как следует его встряхнул. Дола почти сразу открыл глаза, и не было в них ни разума, ни узнавания. Не издав ни звука, он сорвал руку близнеца со своего плеча и сжал запястье до боли. Все произошло так быстро, что Лайе не успел даже опомниться: вот он трясёт брата за плечо, а вот Дола уже держит его за запястье с такой силой, словно собирается его сломать. Свободную руку Дола выбросил вперёд и сомкнул пальцы на горле близнеца, перекрывая ему доступ к воздуху. — Ма... лой... Ты... чего?! — сдавленно прокаркал Лайе. — Мы не умрем, слышишь?! Мы никогда не умрем, мы en gellah falchaer! — глухим голосом прорычал Дола.       Его близнец готов был поклясться, что слышит, как устами Долы говорит хор тысячи безумных голосов. В глазах Лайе уже потемнело, когда он смог своим Даром дотянуться до разума брата.       Дотянуться и наткнуться на глухую, ватную тишину. Собраться с силами, забыть про нехватку воздуха, хлестнуть Даром по рассудку близнеца, разогнать пустоту...       Удушающий захват ослаб, а взгляд Долы стал осмысленным. Он с искренним недоумением уставился на нависшего над ним брата. Затем увидел собственные пальцы на его горле, и выражение изумления сменилось испугом. Отдернув руки, иллириец резко сел на полу, пытаясь понять, где он и что происходит. Рядом кашлял, пытаясь отдышаться, Лайе. — Что я...? Ли, что... — сипло пробормотал Дола, боясь услышать ответ. — Портки Махасти, что случилось? — Ночной кошмар с тобой случился. Что тебе снилось? — не менее хрипло отозвался Лайе, растирая шею. — О, задница Махасти, я думал, ты шею мне сломаешь.       Он нервно рассмеялся. Дола взглянул на брата исподлобья, не разделяя его веселья. По правде говоря, он был напуган ничуть не меньше близнеца. — Я... Было темно. Холодно, — Дола нахмурился, пытаясь вспомнить сон. — Пусто. Страшно. Были Его Голоса. И птица... — Птица? — удивленно переспросил Лайе. — Чёрная птица со стальными когтями. Единственное, что я чётко помню, — Дола коснулся рукой своей груди, словно проверяя, нет ли там раны, а потом потёр ноющий висок. — Такое чувство, будто я снова вернулся в Каморан. — Тебе давно не снились такие сны, верно? — сощурился близнец.       Дола неуверенно кивнул, решив не рассказывать брату, что сны вернулись после того, как он побывал у стоунблейдской провидицы. Но он был вынужден признать, что настолько сильно его проняло только сегодня. До сих пор нелюдь лишь просыпался в холодном поту с бешено колотившимся сердцем и пытался вспомнить, что ему снилось. — Пожалуй, я догадываюсь, почему тебе приснился Он, — задумчиво протянул Лайе. — Возможно, причиной чумы является демон Хаоса. — Тогда об этом уже знали бы, — возразил Дола. — Вспомни, малой, Ресургем построен на руинах куда более древнего города, — поучительно произнёс его брат. — Никто не знает, как глубоко уходят катакомбы под городом, и сколько мертвых там захоронено. Совсем, как в Каморане. Может поэтому Лиланг нас туда отправила? — Ты думаешь, она знает? — усомнился Дола. — О, ты сомневаешься в нашей матери? — фыркнул Лайе. — Конечно знает, иначе бы не стала посылать нас в Ресургем всего лишь для того, чтобы мы расследовали убийства полукровок. — Сомнительное решение с ее стороны, — Дола обеими руками держался за голову.       Боль не желала отпускать, и где-то внутри зрел подспудный страх снова услышать сонм Его Голосов. Лайе наклонился к близнецу и осторожно взял его за лицо обеими руками. Дола зажмурился, чувствуя приятную прохладу ладоней брата. Лайе мимолётно улыбнулся, и головная боль тут же исчезла. — Всегда было интересно, как тебе это удаётся, — проворчал Дола, издав вздох облегчения. — Дар, — пожал плечами Лайе. — Он многогранен, нужно лишь знать, как его использовать. — Ещё немного и ты станешь почти Совершенным, братец, — пошутил Дола, но эти слова заставили его близнеца вздрогнуть.       То же самое ему говорил Тысячеглазый в Каморане и в реванхеймском лесу. А теперь и Дола. Случайная мысль, или Тысячеглазый начинает говорить устами его брата? — Одного не могу понять, почему чума? — вырвал из тревожных размышлений голос брата. — Оба раза, что мы видели демонов Хаоса, они воплощали собой лишь смерть и разложение.       Лайе задумчиво почесал нос. — Вспомни, кем была принцесса Мадригаль, малой, — наконец, вспомнил он. — Легенды говорят, что став Его воплощением, она принесла в свой Дом чуму. — Принцесса Мадригаль мертва уже много веков, Лайе, — Дола качнул головой. — Но ее память осталась. К тому же никто так и не узнал, где ее похоронили, — Лайе сложил руки на груди. — Она ушла из Дома Йонах, пронеся чуму через всю Империю, и заразила ею Землю Радости. И здесь, в Джалмаринене, сгинула без вести. — Чудесно. Исходя из твоих слов, нам нужно искать могилу одержимой принцессы, — Дола снова покрутил головой. — А где Сольвейг? — О, я уж думал, ты про неё и не вспомнишь, — ехидно отозвался Лайе. — Ещё не возвращалась твоя госпожа ведьма.

***

      Ещё на подходе к корчме Сольвейг почуяла неладное. Чувство оказалось до боли знакомым и неприятным. Совсем как в лесу близ Реванхейма, когда она была заложницей демона Хаоса. Сейчас оно было гораздо слабее, но по мере приближения к корчме усиливалось. Осторожно зайдя внутрь, Сольвейг увидела селян, что сидели за столами, хмурых служанок и корчмаря, невозмутимо следившим за порядком. Никто не выказывал беспокойства, словно ничего не происходило. Медленно, не выдавая своей тревоги, ведьма поднялась по лестнице на чердак, чувствуя, как сгущается вокруг мертвая тишина. Она заглушала все звуки, заставляя забыть о том, что здесь есть жизнь. У двери в комнату с близнецами Сольвейг замерла, не решаясь открыть ее, и боясь того, что может увидеть. Она так и стояла, пока не услышала шум за стеной, глухой вскрик, а потом... Потом тишина исчезла, будто по щелчку, и в мир вокруг вернулись звуки: смех внизу, звон посуды, мяуканье кошки за окном.       А потом Сольвейг услышала голоса близнецов. Однако то, о чем они говорили, заставило ее изумлённо открыть рот. Бесстыже подслушивая разговор, она размышляла о том, какой удивительный виток совершила ее судьба в тот момент, когда она решила отправиться в путь вместе с близнецами. Не до конца оформившаяся мысль медленно, но верно укреплялась в ее разуме. Наконец, услышав своё имя, Сольвейг придала лицу обыденное выражение, толкнула дверь и зашла в комнату. Оба близнеца сумрачно уставились на неё, и ведьма лучезарно улыбнулась. — Вам не спится, я погляжу? — Заснёшь в этом клоповнике, как же, — недовольно буркнул Лайе. — Узнала что-нибудь? — Как и сказал корчмарь, чуму занесли нелюди из Ресургема. Я вылечила несколько человек, — охотно заговорила Сольвейг. — Остальным не повезло, болезнь была слишком сильна. Беженцы приходили сюда пару недель назад. Людей пустили, а нелюдей... — Убили и сожгли, — закончил за неё Дола. — И так во всей долине, — кивнула ведьма. —Остроухих либо гонят отовсюду, либо убивают. — А jalmaer, значит, пытаются спасти? — презрительно скривился Лайе.       Сольвейг перевела на него тяжёлый взгляд. — Не всех. Пускали тех, у кого не были обнаружены симптомы чумы. Только вот проку от этого, как смертному от сисек Махасти, — вздохнула она. — В Ресургеме сейчас гонения нелюдей, и они бегут сюда, в Речную Долину. Но и здесь им нет пристанища. — Тот, кто первым занёс чуму в город, явно не представлял, как он подгадил нашему народу, — пробормотал Дола, едва ведьма замолчала.       Вместо ответа Сольвейг вытащила из декольте смятый листок и протянула его братьям. — Один из беженцев сумел набросать приблизительный путь через пещеры, ведущие в Ресургем. Если он не путает бред с реальностью, мы быстро доберёмся до города.       Дола придирчиво повертел карту в руках и резюмировал: — Хорошо, если мы не напоремся на демона Хаоса в этих пещерах. В противном случае, — он демонстративно помахал листочком перед носом, — от этого наброска тоже толку будет, как смертному от сисек Махасти. — Почему вы решили, что здесь может быть демон Хаоса? — удивилась ведьма.       Близнецы переглянулись. — Предчувствие, — сказал Дола. — Ты и сама должна была почувствовать Его присутствие, — добавил Лайе, сверля ведьму подозрительным взглядом. — Я почуяла что-то неладное, когда шла сюда. Но это ощущение исчезло раньше, чем я успела добраться до корчмы, — бодро соврала ведьма.       Она стянула с ног сапоги и расстелила рядом с Долой одно из одолженных у корчмаря одеял. Ведьма с облегчением растянулась на нем, чувствуя, как усталость после изнурительного процесса исцеления больных даёт о себе знать. Сольвейг не стала искать чем укрыться, а просто закуталась в свой плащ. — Разбудите меня... как соберётесь... — женщина широко зевнула и, закрыв глаза, мгновенно провалилась в сон. — Ты тоже ложись, — буркнул Дола брату. — Мне что-то расхотелось спать.       Лайе внимательно на него взглянул и открыл рот, собираясь что-то ответить, но передумал. Так и не решившись ничего сказать, он лёг на своё место и закрыл глаза. Дола же остался наедине с самим собой и сжал кулаки. Он не знал, что беспокоило его больше: страшные, странные сны или слова ведьмы о гонениях нелюдей. Дола мог быть тысячу раз принцем Даэтран, но он ни на минуту не забывал о своём происхождении и жизни до Вечной Земли, и подобная несправедливость ему претила. Конечно Дола понимал, что ему просто повезло родиться принцем, и лишь в этом он отличался от других полукровок. Когда Дола ещё служил в армии, то сумел собрать вокруг себя других смесков. Их было не так много, но достаточно, чтобы сформировать отряд. Многие из полукровок стыдились своего происхождения, некоторые ненавидели «порченую кровь», что текла в их жилах. И только Дола Даэтран по прозвищу «Бес» никогда не скрывал, кем он был. Очень часто этот факт его биографии становился причиной для всевозможных стычек, но младший принц не давал спуску никому, прослыв редкостным забиякой. В конечном итоге даже командование перестало называть Долу по имени и указывать его Дом. До конца службы его называли только Бесом: так было проще, так было легче.       Дола поднял глаза и увидел трещину на крыше, сквозь которую виднелось чистое, звёздное небо. Сегодня они снова отправятся в путь. До Ресургема осталось всего ничего, но, как правило, последний отрезок пути оказывался самым сложным. Дола в который раз уже пожалел о том, что даже не попытался отговорить близнеца от этой затеи. Пусть он не был айя, носителем Дара, но жил инстинктами. Порой ему и самому казалось, что в нем больше от зверя, чем от иллирийца. И он привык доверять своей природе. Чутьё нелюдя бунтовало против того, чтобы идти в Ресургем, но долг был важнее. Да, именно это вбивали в голову всем иллирийцам: долг превыше всего, всегда поступай правильно, нет ничего важнее Империи.       И ему, младшему принцу Даэтран, до сих пор было тяжело принять эту истину.       Дола поморщился, ведь как хорошо все шло: десять лет они с Лайе наемничали, десять лет он чувствовал себя на своём месте, и всего одно письмо из дома сумело напомнить обо всем. О прошлом… И о совершенных ошибках. Нелюдь тяжело вздохнул, взглянул на спящих брата и ведьму. Поднявшись на ноги, Дола склонился к Сольвейг и осторожно поправил укрывавший ее плащ. Затем он перевёл взгляд на Лайе. Только во сне лицо брата приобретало непривычное беззащитное выражение. По губам Долы скользнула слабая улыбка. Убрав упавшую на лицо Лайе прядь волос, он направился к двери. Нелюдь ступал осторожно, не доверяя старым, скрипящим половицам. Он осторожно притворил за собой дверь и бесшумно выскользнул на улицу. На мгновение застыв у крыльца, Дола вдохнул полной грудью свежий ночной воздух и почувствовал, как кружится голова. Убедившись, что вокруг ни души, иллириец отправился на причал, где стянул с ног сапоги и сунул ступни в приятную, прохладную воду. Он не знал, сколько так просидел, прежде чем услышал тихие шаги и почуял знакомый яркий, золотой след. — Проснулась, — проворчал Дола, не оборачиваясь. — Мне не так уж много времени нужно, чтобы восстановить силы, — в голосе ведьмы звучала улыбка.       Сольвейг, тихо ступая босыми ногами, опустилась рядом с Долой на край причала и тоже свесила ноги. И тут же недовольно фыркнула, обнаружив, что дотягивается до воды лишь кончиками пальцев. Разглядывая эту картину, Дола не смог удержаться от смеха. — Не вижу ничего весёлого, — поджала губы ведьма. — Могу помочь искупаться, — предложил Дола, и в его глазах заплясали озорные искорки. — Как в тот раз, когда ты кинул меня в ледяной пруд? Нет, спасибо, — решительно отказалась Сольвейг.       Дола закатил глаза. — Ты всю жизнь мне будешь это припоминать? — беззлобно фыркнул он. — Мы, женщины, существа злопамятные, — заверила его Сольвейг. — Уж юбкодрал вроде тебя должен это знать. Будь уверен, я припомню тебе это и через двадцать, и через тридцать лет. — А ты собираешься быть с нами все эти тридцать лет? — живо заинтересовался Дола. — Это уж как сложится, — пожала плечами Сольвейг. — А ты бы этого хотел? — Определенно, да, — кивнул ее собеседник. — Только твой брат будет не в восторге, — Сольвейг вздернула бровь. — Лайе вообще мало от чего приходит в восторг, — фыркнул Дола, закатив глаза. — Порой он бывает редкостным снобом. — Порой? Ты ему явно льстишь, — засмеялась женщина. — Просто я знаю его лучше, чем кто-либо ещё.       В голосе Долы проскользнули странные нотки, от чего ведьма перестала улыбаться и внимательно на него посмотрела. Нет, не могла она понять эту всепоглощающую преданность. «Как же сильно надо было любить синеглазого ублюдка, — подумала Сольвейг, — чтобы даже не допускать мысли о том, что в нем может быть что-то плохое». — Ты одержим? — спросила она.       От неожиданности Дола прянул ушами, плотно прижал их к голове и недоверчиво уставился на Сольвейг. Впрочем, недоумение на его лице быстро сменилось привычной паскудной ухмылкой. — Тебя мама не учила, что подслушивать нехорошо? — он шутливо погрозил ведьме когтистым пальцем. — Плохая, плохая госпожа ведьма! — Моя мама вообще ничему хорошему меня не учила, — хмыкнула Сольвейг и подперла голову рукой. — Не уходи от ответа, Бес. Ты одержим? — Нет, — слишком быстрый и резкий ответ, чтобы быть уверенным. — По-крайней мере, будь я одержимым, Лайе бы это понял первым.       А вот это было уже больше похоже на правду. И все же, ведьма задумалась о том, что же на самом деле когда-то произошло с Долой. Она до сих пор ничего о них не знала, и даже подслушанный разговор за дверью был лишь случайностью. — Вы правда принадлежите Дому Даэтран? — прямо спросила Сольвейг. — У тебя сегодня день нелепых вопросов? — беззлобно огрызнулся нелюдь и покосился на ведьму. — Я слышала ваш разговор, — ведьма замялась. — Просто... не хотела говорить об этом при Лайе. — Не жалуешь ты его, — Дола усмехнулся. — Подозреваю, что это взаимно. И ты снова пытаешься сменить тему, — Сольвейг не собиралась отступать. — Я знаю, что правительницу Иллириана зовут Лиланг Даэтран. — Что ж тебе так неймется-то, женщина? — нелюдь недовольно закатил глаза. — Да, ты права. — Но вы ведь смески, верно? Когда мы сцепились в лесу, я почуяла твою кровь. — Сольвейг действительно было любопытно, и теперь, видя, что Дола вполне готов отвечать на ее вопросы, она не смогла удержаться от расспросов. — Вы наполовину шеддары? Как же так вышло, ведь эти два народа враждуют ещё с Периода Исхода! — Сольвейг, когда мы были в Стоунблейде, ты видела Хасами. Была в нем хоть капля ненависти к нам? — поинтересовался нелюдь. — Хасами вам обязан жизнью, — отрезала ведьма. — Не нужна причина, чтобы любить кого-то не похожего на тебя. Да и не важно, откуда мы родом, — Дола вздохнул. — Нас десять лет не было на Вечной Земле, а мой дом там, где Лайе. Считай нас просто смесками без роду-племени.       Сольвейг недовольно нахмурилась. Совсем не это она хотела услышать. Ведьма не любила, когда ей отказывали. — Когда-нибудь ты мне расскажешь правду, — усмехнулась женщина. — Через двадцать-тридцать лет — обязательно, — подмигнул ей Дола и беспечно рассмеялся.       Вдалеке раздался отчаянный, пронзительный крик, который эхом пронёсся по речной глади и оборвался так же внезапно, как и зазвучал. Дола и Сольвейг переглянулись, но казалось, что кроме них никто его не услышал. Лишь захлопнулись ставни одного из домов, да негромко ругнулся кто-то неподалёку. — А что насчёт тебя? — хмыкнул Дола. — Раз уж мы решили говорить начистоту, расскажи о себе, Сольвейг. О своей жизни до нас.       Ведьма поморщилась. Ее история была тем, что Сольвейг не любила вспоминать. Но, взглянув на любопытного серокожего нелюдя, она лишь тяжело вздохнула. — Может, мне тоже рассказать о себе через двадцать-тридцать лет? — ехидно поинтересовалась женщина. — Не будь такой мелочной, не повторяй моих ошибок, — хмыкнул Дола.       Сольвейг покачала головой и начала свой рассказ: — Нас выдают замуж уже в четырнадцать, пятнадцать или реже — в шестнадцать лет. Меня считали самой одаренной в семье. Ведь я родилась здоровой, что редко в кровосмесительных браках, и куда более сильной, чем мои братья и сестры. И я была Дитем Хасидзиль. Исцеление всегда давалось мне лучше, чем остальным Хелленбергам. В четырнадцать я уже была женой реванхеймского старосты, из семьи Ингемар, в шестнадцать родила первенца. В восемнадцать — второго. И третьего — в двадцать два. Когда мне было уже двадцать пять, должен был появиться четвертый ребенок, но я заболела. Все думали, что я умру, однако я выжила. Именно в той горячке я открыла вторую сторону своего дара, а мой нерожденный ребенок стал первым, чью жизнь я поглотила. Я так и не увидела его первого вдоха. Я перестала стареть, драгоценный супруг начал меня бояться, а подруги детства — завидовать. У нас на севере женщины к тридцати годам уже теряют свою красоту. А мне было страшно наблюдать за тем, как девчонки, с которыми я неразлучно провела свою юность, увядают, как сорванные цветы, раньше времени превращаются в старух, недовольных жизнью и не ведающих ничего, кроме работы и семейного очага. А мой муж...       Ведьма ненадолго замолчала, собираясь с духом. Воспоминания о первом муже не приносили ей радости. — Он меня сторонился, опасался, что когда-нибудь я возьму его жизнь так же, как жизнь того ребенка. В конце концов я устала от одиночества, — Сольвейг взглянула Доле в глаза. — Я хотела быть любимой, и изменила человеку, с которым поклялась связать жизнь. С тех пор ситуация только усугублялась. Я еще какое-то время жила в Реванхейме, но выносить косые взгляды людей, которых я когда-то знала и любила — тяжело. И когда моя жизнь стала совсем невыносимой, — тут ведьма сжала ладони, словно воспоминание причиняло ей боль, — я сбежала с заезжим наемником. Сейчас у меня, наверное, уже есть внуки или даже правнуки. Когда я попыталась вернуться к своей исконной семье, Хелленберги меня не приняли. Я осталась Меченой, но перестала быть Дитем Хасидзиль. — Сольвейг сделала паузу, прежде чем продолжить. — Я стала свободной, много путешествовала, лечила людей или даровала им быструю и желанную смерть. Побывала в паре-тройке культов, громко именующих себя орденами того или иного Первозданного. Я делила ложе со многими мужчинами, обрела дурную славу. А потом я попала в затруднительную ситуацию. Шемза не желал меня отпускать. Мне пришлось бежать, но он всегда меня находил, где бы я ни была. И тогда я снова вернулась в Реванхейм. Ушла в лес, нашла старый дом лесника и поселилась в нем. Сначала все было хорошо, а потом... Потом стали пропадать люди. Реванхеймцы повесили их исчезновения на меня, я ведь Меченая. И однажды ко мне пришёл Он. Он хотел поглотить меня, как остальных, но я предложила Ему сделку.       Ведьма замолчала, кусая губы. Бередить старые раны всегда нелегко. Сольвейг скосила глаза на нелюдя. — Тысячеглазый любит сделки, — тихо отозвался Дола, внимательно разглядывая свои руки. — Я предложила ему души людей, заблудившихся в лесу, — ровным голосом продолжала ведьма. — Мой Дар позволяет мне наводить чары... — Твой зов, который я слышал, верно? — лицо Долы стало мрачным. — Да. Зов, — подтвердила Сольвейг. — Я забирала человеческие жизни, а Он — души и тела. Я не знала и не хотела знать, что с ними происходит потом. Я хотела жить, Бес. Только ты способен понять, насколько сильно можно жаждать жизни, — Сольвейг заискивающе заглянула в лицо собеседнику. — Ты можешь понять, каково это, когда тебя могут поглотить, развоплотить навсегда. Ты предлагаешь Ему самое дорогое, что у тебя есть, и живёшь дальше. Когда я захотела выбраться, Он меня не отпустил. Это было единственное Его предупреждение. И я продолжала заманивать к нему беспечных путников. А потом... Потом пришли вы, и уничтожили Его, — продолжая говорить, она прижалась к плечу иллирийца. — Почему Он согласился на сделку с тобой? Почему не поглотил, как всех тех людей? — спросил Дола, не в силах оторвать взгляд от ярких зелёных глаз ведьмы.       Ее губы дрогнули в слабой улыбке. — Я всего лишь человек, Бес. Я могу быть сильной, могу нести в себе великий Дар, но я всего лишь краткоживущая jalmaer, как вы, нелюди, нас зовёте. А Ему нужны лишь те, кто способен жить вечно, кто не сгорит, приняв Его в себя. — Такие, как мы с Лайе, — подытожил иллириец и вздохнул. — Ты предала и продала свой народ, ты знаешь?       Сольвейг тихо засмеялась, поражаясь его наивности и глупости. Она взяла лицо Долы в свои ладони, приблизилась к нему так, что их лбы почти соприкасались. — Предала свой народ? Запомни то, что я сейчас скажу, Бес. Люди, как хворост — мгновенно вспыхивают, проживают яркую, иногда безумную жизнь и быстро сгорают. Раз — и их уже нет. Ты спросишь, почему «они»? Потому что я уже давно не с ними. Я родилась среди людей, живу среди них и одной с ними крови, — в глазах женщины не отражалось ничего, кроме бесконечной жажды жизни. — Но я не хочу, как они — умирать немощной старухой в одиночестве. Я хочу продолжать гореть как можно дольше. Даже если для этого мне придется забирать жизнь у других. Если все же придется отбыть в мир иной, то я сделаю это ярко и безумно. Сделаю так, что люди будут помнить меня спустя века. И не тропы Абэ Ильтайна станут моим посмертием, а память человека.       Сольвейг замолчала. Неожиданно для себя ведьма испытала огромное облегчение: кому-то она смогла рассказать свою правду. Так они и сидели, смотря друг другу в глаза, не произнеся больше ни слова. Наконец, Сольвейг положила руки на плечи Долы. Почему-то сейчас это оказалось сделать сложнее, чем раньше, и обняла его. Она дождалась, когда ладони нелюдя осторожно коснутся ее спины, и прижалась всем телом как можно крепче. Сольвейг почувствовала, как Дола утыкается носом в ее густые волосы, и улыбнулась.       Чутье подсказывало ведьме, что иллириец знает, о чем она говорит. Знает, не осудит, потому что, возможно, однажды ему придётся сделать такой же выбор. «Не придётся, — чужая мысль ввинтилась в разум раскалённой иглой. — Я не позволю».       Вздрогнув, Сольвейг подняла голову и посмотрела в сторону корчмы. В лунном свете она увидела чердачное окно, в котором виднелась тонкая фигура. А затем ведьму окатило волной сильнейшей неприязни, и она еле сдержалась, чтобы не отстраниться от Долы. «Снова лезешь в мысли без спросу, маленькая тварь?» — ведьма ударила Даром хлестко, наотмашь, и все стихло.       Видимо, Дола что-то почувствовал, ибо он отпустил ведьму: — Что случилось? — Ничего, — улыбнулась Сольвейг. — Просто неприятные мысли.       Она все же не удержалась и снова посмотрела в сторону корчмы. Дола попытался проследить ее взгляд, но ведьма не дала ему повернуть голову. Вместо этого Сольвейг слегка отстранилась от нелюдя и легким движением очертила шрам на его губах. Голос женщины стал задумчивым. — И все же, — тихо произнесла она. — Что же случилось с вами в Каморане?       Дола вздрогнул и отвёл взгляд в сторону. — Я ведь рассказала тебе о прошлом, — Сольвейг заставила его посмотреть на себя. — Поделись и ты.       Нелюдь взъерошил волосы и тяжело вздохнул. — Мы вернулись героями, но цена была слишком высока. Не тех чести и славы мы хотели, — заговорил он. — В том походе все пошло наперекосяк с самого начала. Не нуждайся мы с Лайе в деньгах так сильно, то не сунулись бы в это дерьмо.       Эта экспедиция кажется Бесу гиблым делом. Все время, что наемники держат путь к Мерцающим горам, нелюдь не может найти покоя. Звериное чутьё беспрестанно твердит ему: опасность рядом. Не успокаивает Беса и присутствие брата. На привалах нелюдь тревожно жмёт уши к голове и водит носом, словно пытаясь учуять врага. А обстановка внутри группы оставляет желать лучшего: шеддары, гордые сыновья Огненной Земли, не могут смириться с присутствием серокожих нелюдей. А Ольве настолько одержим желанием дойти до сердца Хальгейзы, что ему наплетать на дисциплину. Лишь бы наемники сумели его защитить, а остальное не важно. Но чем ближе становится экспедиция к Мерцающим горам, тем хуже настроения путников. Шеддары чуют опасность и срывают злость друг на друге и на серокожих нелюдях. Бес слышит их разговоры и беспрестанно злится. Ласка то и дело одёргивает вспыльчивого близнеца, но понимает, что это не продлится долго. В один из привалов братья сидят поодаль от остальной группы и вполуха слушают разговоры. Ольве не перестаёт рассказывать о подземном городе под названием Каморан, находящемся в глубине Мерцающих гор. Он говорит о том, как экспедиция пройдёт через гору насквозь и дойдёт до самой Хальгейзы. Если верить его словам, то все должно пройти без сучка и задоринки. Но Бес не верит в это, ведь слишком многое в его жизни идёт не так, как хочется. Всего несколько дней назад Ольве отправил вперёд четверых разведчиков, и пока ни один не вернулся. Бесу это не нравится, и он ищет, на ком сорвать злость.       И вскоре ему предоставляется такая возможность.       Когда часть наёмников ложится спать, и на страже остаётся пара шеддаров, они начинают травить друг другу сомнительные шутки про остроухих. Бес сосредоточенно смотрит перед собой и стискивает зубы, а его уши вздрагивают от каждого взрыва смеха возле костра. Нелюдь куда лучше Ласки знает язык клыкомордых, и потому после очередной шутки он сжимает кулаки так, что белеют костяшки пальцев. Бес уже не слышит успокаивающий голос брата. На новой сальной шутке про остроухих он резво вскакивает со своего места и окрикивает шумных шеддаров. Когда они удивлённо оборачиваются, Бес на безупречном языке Джагаршедда сообщает рогатым, на каких деревьях надобно развесить их потроха, и завершает монолог громким и емким посылом гордых воителей прямиком в задницу Махасти.       И лагерь взрывается воплями и звуками большой драки. Остальные наемники тут же подскакивают на своих местах, хватаясь за оружие, но видят Беса, сцепившегося сразу с двумя шеддарами, и успокаиваются. В конце концов рано или поздно подобная стычка должна была произойти. Ласка с трудом разнимает драчунов, и отчасти у него это получается только благодаря Дару. Вспыльчивые шеддары чудесным образом успокаиваются, а взвинченного и пыхтящего Беса близнец отводит подальше в лес. И там, оставшись вдали от посторонних глаз и ушей, Ласка сажает брата на старый пень и пристально смотрит в его золотые глаза. «Это не Джагаршедд, малой, — убеждает он близнеца. — Будь спокойнее и терпеливее. Экспедиция — наш единственный шанс поправить дела». «Лайе, — цедит сквозь зубы Бес, — ты ведь никогда не был на границе Иллириана с Хальгейзой? Я — был. Я своими глазами видел, во что превратилась эта земля. И если даже Каморан заброшен, то там, — он указывает рукой в сторону Мерцающих гор. — нас ждёт только смерть».       Ласка вздыхает. Ему и самому не нравится, что происходит. Чем ближе они к Мерцающим горам, тем мертвее земля вокруг, словно по ней медленно и неумолимо ползёт неизвестная зараза.       Через несколько дней наемники входят в Мерцающие горы. Вход в Каморан высечен прямо в камне грубой резьбой, сохранившейся даже спустя столько веков. Уже здесь и Бес, и шеддары чувствуют запах крови и разложения. Когда Ольве приказывает сделать привал перед тем, как отправиться в недра подземного города, возвращаются разведчики. Всего двое из четверых и один тащит другого. Оба смотрят, как безумные, и не могут рассказать ничего толкового. Не помогает здесь и Дар Ласки. Ему удаётся узнать только то, что в самом сердце Каморана открыт Разлом, подобный тому, что уничтожил когда-то Хальгейзу. Но гораздо хуже звучат другие слова разведчиков: в подземном городе бродит самый настоящий демон Хаоса.       Больше ничего толкового из обезумевших людей вытащить не удаётся. А ночью умирает от ран один из разведчиков. Второй же исчезает без следа.       Но Ольве наплевать на первые потери. Словно одержимый, он рвётся вперёд, и наёмникам ничего не остаётся, кроме как следовать за ним.       Мрачные стены подземного города давят со всех сторон, а темнота кажется зловещей. Даже гордые и бесстрашные шеддары затихают, беспокойно оглядываясь по сторонам. Чем глубже продвигается экспедиция, тем сильнее у всех чувство, будто из темноты за ними следят. И, как выясняется, чутьё никого не подводит. Когда наемники просыпаются после привала, то не обнаруживают на страже двух воинов, чей черёд был нести бдение. Ольве отмахивается, утверждая, будто они, должно быть, сбежали. Но никто в это не верит, ведь и близнецы, и шеддары остро чуют металлический запах крови, идущий от каждой поверхности в этом месте.       Ольве по-прежнему плевать. Он продолжает продвигаться вперёд, но в какой-то момент его мечта достичь Хальгейзы сменяется желанием найти сердце Каморана.       А затем приходят кошмары. Ядовитым шепотом они проникают в разумы наёмников. Отравленные худшими страхами сны заставляют оставшихся членов экспедиции просыпаться в холодном поту. Хуже всех приходится Бесу: его кошмары не имеют границ между сном и реальностью. Порой Ласка не в силах удержать брыкающегося близнеца, и тогда он зовёт на помощь одного из шеддаров, Хасами. Вдвоём наёмникам удаётся разбудить и утихомирить ошалевшего Беса.       С каждой остановкой членов экспедиции становится все меньше. Ещё двое перестают отличать реальность от снов и сходят с ума. Третий, шеддар, не выдерживает и бросает собратьев, говоря, что жизнь ему дороже. И в скором времени наемники слышат из темноты его страшный предсмертный крик, эхом разносящийся по подземному городу.       В этот момент все понимают, что пути назад больше нет.       Ольве решает оставить обезумевших членов экспедиции на последнем привале. Он говорит, что им уже ничем не помочь. Но все понимают, что те несчастные — приманка для невидимой и зловещей силы, что прячется в темноте Каморана. И все же никто не желает оказаться следующим. Оставшиеся наемники продолжают идти за Ольве, который теперь и сам похож на безумца. И, наконец, экспедиция находит сердце подземного города. Бес и Ласка оглядывают невероятных размеров помещение. В голову близнецам приходит одна и та же мысль: когда-то здесь было подземное озеро. Но предприимчивые хельги высушили его и построили в этом месте Каморан. Наемники видят обвалившиеся каменные арки, стёртые временем плиты на стенах. Место, где они стоят, похоже на огромную площадь, вокруг которой в обсидиане высечены дома. В центре же виднеется нечто, не поддающееся никакому разумению. Трещина, искажающая пространство и время. Разлом, сквозь который сочится искусительный шёпот. Темнота смотрит на наёмников из окон и пустых дверных проёмов. Темнота глядит на них с высокого потолка. Темнота шепчет за их спинами, внушая иррациональный первобытный страх. А потом в тишине мертвого города до ушей наёмников доносится странный звук, словно глухой перестук множества костей.       Из чёрного зёва одного из домов медленно и неумолимо, подпирая десятками костлявых рук покосившийся свод, выходит нечто. Сотни черепов с пустыми глазницами сложены друг на друге. Изломанные старые кости переплетены, будто корни древних деревьев. И среди них можно различить тела исчезнувших наёмников. Иссохшие, словно мумии, они заперты в сплетении других скелетов. И кажется, будто кто-то высосал из них то, что когда-то делало их живыми — душу. В воздухе стоит запах тлена и распада. Бес медленно, страшась грядущего, поднимает взгляд наверх. Во тьме потолка один за другим неумолимо распахиваются безумно вращающиеся глаза. У нелюдя перехватывает дыхание: он видит кошмар наяву. «Мы ждали тебя, да-да-да, — сотней голосов рокочет темнота. — Ждали-ждали-ждали, маленький мальчик без Имени. Какие восхитительные и яркие души ты привёл к Нам, да-да-да! Но когда ты сам станешь Нашим? Когда-когда-когда?»       Бес замирает, не в силах сдвинуться с места. «Мы за тобой идём, да-да-да, — поют и кричат голоса. — Тебе от Нас никуда не деться-деться-деться, Мы узнаем твой шаг в толпе, увидим пламя твоего сердца, да-да-да!»       Чья-то рука вцепляется в плечо Беса. Нелюдь поворачивает голову и видит одного из наёмников, смотрящего безумным взглядом. А потом неведомая сила разрывает его на глазах у Беса. Иллирийца обдаёт горячей человеческой кровью, и он выходит из оцепенения. Он пятится и спотыкается ещё о чьё-то тело. «Лайе!» — кричит нелюдь, пытаясь найти брата. «Я здесь», — голос близнеца звучит совсем рядом, и Бес с облегчением выдыхает.       Краем глаза он видит шеддаров, пытающихся сражаться с чудовищем. Но обычное оружие его не берет, да и разве возможно убить то, что не было живым изначально? Бес видит Ольве, который кричит, что нашёл выход, и тычет рукой в едва заметный и частично обвалившийся коридор. Бес орет, что есть сил: «Отступаем! Проход на пять часов!»       Он хватает Ласку за руку, и вместе близнецы бегут к Ольве, но не успевают. Из Разлома спиралью вылетают руки-тени. Они оплетают Ольве и развоплощают его навсегда. Оказавшись в укрытии, наемники переглядываются: никто не может объяснить происходящее. Первым говорит Ласка: «Демон Хаоса, — голос иллирийца удивительно спокоен. — Мы потревожили силу, которая не должна была проснуться». «Зато теперь мы знаем, что случилось с хельги, жившими в этом городе», — хрипло говорит кто-то из шеддаров.       Бес вспоминает его имя: Хасами.       Получив короткую передышку, наемники обговаривают дальнейший план действий. Один из рогатых воинов предлагает использовать кого-то из них в качестве приманки, пока остальные будут выбираться из этого проклятого места. Остальные соглашаются, и наемники тянут жребий. Короткая палочка достаётся тому самому шеддару. Он широко улыбается собратьям. И, глядя туда, где поджидает Тысячеглазый, рычит: «Мне споют твои кости и кровь!»       И уходит навстречу своей погибели. Остальные наемники продолжают искать дорогу назад. Бес не знает, сколько времени проходит, прежде чем они снова слышат знакомый перестук костей. А следом за ним их настигает и крадущийся шёпот сотен голосов. Он давит на разум, лишая возможности здраво мыслить. На глазах Беса один из наёмников не выдерживает и взрезает себе горло. Иллириец ощущает, как подступает к горлу тошнотворный ком. Не в первый раз он видит смерть, но почему-то именно зрелище погибшего шеддара заставляет поджилки трястись. Бес оборачивается, вглядываясь в руины города. Туда же смотрит и Ласка. Взгляд его преисполнен странной решимости, и Беса это тревожит. «Уходим! — командует он, резким окриком вырывая наёмников из оцепенения. — Что встали? Жить надоело?! Хасами! — нелюдь отыскивает взглядом шеддара. — Уводи всех и побыстрее!»       Тот кивает, но его останавливает Ласка. «Забери и моего брата, — тихо говорит он. — Я сновидец и смогу задержать демона Хаоса. И возможно даже выживу».       Бес в недоумении смотрит на близнеца. «Ты с ума сошёл? Если ты останешься, то мы оба погибнем!»       Ласка тепло улыбается в ответ и качает головой: «Верь мне». «Лайе!» — нелюдь упускает момент, когда Хасами подкрадывается и рывком за шиворот тянет его за собой.       Бес вырывается, но шеддар ловко заламывает ему руки и продолжает волочить следом за остальными. «Брат! — срывая голос, орет Бес. — Ли! Пустите меня, дурни, я его там не оставлю!»       Хасами с трудом удерживает взбесившегося нелюдя, удивляясь, откуда столько силы в тощем наемнике. «Тише, тише, — пытается он утихомирить иллирийца. — Твой брат обещал вернуться. Он дал нам фору — нужно уходить».       Хасами не верит своим же словам, и Бес читает это в его глазах. Лицо нелюдя искажается в гримасе, и он принимается вырываться пуще прежнего. «Ты не понимаешь, — в отчаянии рычит Бес. — Он не может погибнуть, он не должен! Пусти, кому говорю! На кой я вам сдался?! Вы и без меня выберетесь, а ну дай мне пойти за ним!»       Хасами терпеливо вздыхает и смотрит на отчаявшегося полукровку. Все-таки он не может понять этой глубокой привязанности к близнецу. В Джагаршедде понятие «одной крови» лишено смысла, там выживают лишь сильнейшие. Брат идёт на брата, если нужно. Сыновья убивают отцов, и все ради права сильного. Хасами глядит на Беса и думает, что негоже сгинуть такому воину в жадной пасти Тысячеглазого. И пока Бес изо всех сил упирается и мешает тащить себя, рогатый воин попросту опускает пудовый кулак несговорчивому нелюдю на темечко.       Бес сразу обмякает в руках наемников, и Хасами облегчает им задачу. Лёгким движением он перебрасывает тощего иллирийца через плечо и устремляется к выходу из страшного города.       Очнувшись, Бес обнаруживает себя со связанными руками и ногами поодаль от костра. Нелюдь шипит и изворачивается, пытаясь понять, где находится. И понимает, что наемники остановились недалеко от входа в Мерцающие горы. Бес видит, что они сидят у костра, залечивая раны и восстанавливая силы. Тогда нелюдь до боли в глазах вглядывается в чёрный зев пещеры, ожидая, что вот-вот оттуда выйдет Ласка. Проходит час. Другой. Бес злится на Хасами, он ругается на всех доступных ему языках и отчаянно пытается разорвать путы на руках и ногах. Кто-то из шеддаров ворчит, мол, а не стукнуть ли остроухого по голове ещё раз, чтобы не оглашал окрестности своими воплями. Но Бес вдруг смолкает. И до самого вечера остекленевшим взглядом смотрит в сторону пещеры. Уши тревожно жмутся к голове, ноздри широко раздуваются. Когда к нему подходит Хасами и насмешливо предлагает покормить с ложечки, Бес награждает шеддара испепеляющим взором, но покорно принимает еду. Ночью же, когда один из воинов во время обхода отдаляется от лагеря, иллириец гусеницей доползает до ближайшего валуна. Там он находит острый край и с остервенением трёт об него веревки на руках. Наконец, они слабнут, и Бес с облегчением срывает путы с запястий. Он освобождает ноги и, пока никто не видит, ползёт к пещере. Но на полпути к чёрному зеву перед ним вырастает могучая фигура Хасами. И тогда Бес, не размениваясь на разговоры, дергает шеддара за ногу. Когда тот падает, нелюдь одним ударом в висок отправляет воина в небытие. И дальше он изо всех сил припускает вперёд и скрывается в пещере.       Он зовёт брата, но в ответ звучит лишь бесконечно дробящееся эхо. Бес идёт по видным ему одному следам, тщетно пытаясь учуять близнеца. Он чувствует, что Ласка жив, и чувствует, что ему плохо. И Бес, точно ищейка, рыщет по тоннелям Каморана. Даже ужас перед чудовищами города отступает при мысли о том, что Ласка здесь совсем один, в темноте среди сонма мертвых голосов.       Бес слышит голоса. Шёпот доносится из заброшенных домов и дворцов, вырезанных прямо в камне. Шёпот стелится по полу, идет из обсидиановых стен. Бес жмёт уши к голове и страшится поднять голову. Ему кажется, что если он это сделает, то увидит наверху сотни распахнутых глаз. Страх стальными тисками сжимает сердце, а память тут же возрождает глубоко спрятанные воспоминания о кошмаре, в который превратилась жизнь маленького Беса до появления Лайе. Тогда он не смел оторвать взгляд от земли, ибо с неба на него смотрела бездна.       Бес не может даже представить себе, что когда-то в этом месте существовала жизнь. Что когда-то Каморан был городом под горой, где обитали хельги. Сейчас здесь господствует страх, первозданный ужас. Иллириец бесшумно пятится в сторону бокового тоннеля, стараясь соблюдать тишину... И спотыкается о лежащий на полу булыжник. Звук удара эхом разносится по Каморану. У Беса от ужаса встают дыбом волосы на загривке, и шестым чувством он чувствует, как тьма оживает. Шёпот сотен голосов становится громче и громче, и что-то внутри иллирийца отзывается на него. Беса непреодолимо тянет к руинам, но инстинкты вопят: «Беги! Беги, пока можешь! Беги, коли не хочешь сдохнуть!»       И Бес разворачивается и ныряет в лаз под завалом. Он обдирает локти и колени, но продолжает проталкивать себя вперёд. Ему кажется, что если он на мгновение замрёт, то невидимые чудовища схватят его за пятки и выдернут обратно. И тогда Бес больше не увидит Ласку. И самого Ласки не станет.       Мысль о брате придает сил, и нелюдь с трудом выкарабкивается по другую сторону обвала. Стоит ему отойти на пару шагов, как из лаза вырывается идущая по пятам тьма. Бес изо всех сил припускает по тоннелю. Перед глазами мелькают ответвления полуразрушенных коридоров, но он упорно бежит дальше, заставляя себя смотреть только вперёд.       Ведь если обернётся, то увидит смерть.       Наконец чувство преследования ослабевает, а потом и вовсе исчезает. Мертвый город снова становится пустым и заброшенным, словно и не было здесь никогда Тысячеглазого. Бес недоверчиво жмет уши к голове. Всего мгновение назад на его разум давили тысячи безумных голосов, а сейчас воцарилась благословенная тишина. Воспользовавшись передышкой, нелюдь припускает еще быстрее. Впереди виднеется знакомый поворот. Бес заглядывает за угол и чувствует несказанное облегчение: шатаясь и спотыкаясь, ему навстречу идёт Ласка. Взгляд его — невидящий. Он смотрит на брата и не узнаёт его. Стоит Ласке дойти до Беса, как он теряет равновесие и обессилено падает на близнеца. Нелюдь подхватывает Ласку и, нашептывая что-то успокаивающее, тащит в сторону выхода.       Когда Дола закончил рассказ, Сольвейг ободряюще сжала его руку. — Спасибо, — тихо сказала она. — Я и не думала, что там все было… так. — Никто не думает, — проворчал нелюдь. — Мы стараемся об этом не говорить.       Сольвейг снова прижалась к его плечу, и вместе они смотрели на безмятежную водную гладь.

***

      Лайе открыл глаза, едва за ведьмой закрылась дверь. На душе было погано, и даже Абэ Ильтайн не позвал его в предрассветной час в свои чертоги. Духи здесь были мертвы, как и все в Вороньем Грае. Это место прогнило насквозь, и даже сама земля оказалась заражена и бесплодна, совсем как в лесах Реванхейма.       Несколько минут Лайе лежал, бездумно разглядывая дырявый потолок, а в душе зрело неприятное чувство досады. Вопрос, какого демона Сольвейг пошла за его братом, он себе не задавал — здесь все было предельно ясно. И все же, внутри нарастало раздражение. Лайе поднялся с пола и подошёл к окну. Вид с чердака открывался прямо на причал, где и сидели Дола с Сольвейг. Лайе мог бы соврать себе, что не хотел подслушивать чужие мысли и желания, что все вышло случайно. Но он хотел и мог это сделать. Даром он дотянулся сначала до Долы. Хаотичные и сумбурные подобные шторму в океане мысли и чувства близнеца были привычными, родными и успокаивающими. Однако, когда Лайе потянулся к Сольвейг, то не почувствовал ничего, кроме бесконечной сосущей жажды. Даже сейчас, отобрав жизни у безнадежных больных, ведьма была голодна. Она хотела жить вечно и готова была забирать чужие жизни, и ей всегда было мало. Жажда ведьмы оказалась такой всепоглощающей и сильной, что Лайе почувствовал, как задыхается. А потом он увидел-услышал-почуял ее мысли, и от них ему стало совсем тошно: «...Он поймёт меня. Он такой же. Не осудит, примет. Если он и впрямь одержим — однажды, он сделает такой же выбор. Он выберет жизнь, чего бы ему это не стоило. Ему придётся».       И Лайе не смог сдержаться, ввинтился своим Даром в разум ведьмы, намеренно принёс с собой острую боль, чтобы не смела думать даже о подобном. «Не придётся. Я не позволю».       И ему показалось, что он получил пощёчину. Несильную, но неприятную и задевшую гордость. «Снова лезешь в мысли без спросу, маленькая тварь?»       Для Лайе это стало неприятным открытием: да, ведьма чуяла чужой Дар, да, она могла понять, когда другие носители Дара лезли к ней в голову, да, она умела исцелять. Все это Лайе знал, но он не подозревал, что найдётся кто-то, способный дать ему отпор. Осадить его лениво и небрежно, как мать зарвавшегося ребёнка. И сделала это jalmaer — бабочка-однодневка.       Нелюдь отошёл вглубь комнаты и неприязненно скривился, разглядывая просвечивавшее сквозь потолок звёздное небо. Мысли Лайе перекинулись на Вороний Грай. Здесь все было не так, это место казалось пропитанным безысходностью. Люди жили, закрывшись от остального мира, но никто не знал, что Вороний Грай был обречён. Болезнь уже пустила здесь корни, и даже Сольвейг не смогла бы ее остановить. Она могла исцелить каждого больного, но заражённых было гораздо больше, и вспышка чумы являлась лишь вопросом времени. Лайе не собирался быть спасителем, ему гораздо важнее было найти истоки болезни. Пожертвовать сотнями, чтобы спасти тысячи. Инцидент с Долой лишь убедил нелюдя в том, что где-то под Ресургемом бродит пробужденный демон Хаоса. И Лайе собирался его уничтожить. Но даже к этой цели он стремился не ради полукровок или спокойствия в Ресургеме. Все, что он когда-либо делал, все, о чем мечтал, было ради Долы.       Считалось, что у близнецов нет тайн друг от друга. Возможно, Дола в это верил. Возможно, он и любил брата всей душой, искренне, как умел. Но... Порой, когда Дола задумывался, Лайе видел его дикий и затравленный взгляд. И с грустью думал о том, что за все эти годы его брат так и не смог полностью измениться. Что-то случилось с ним в Джагаршедде, что-то, куда более страшное, чем жизнь в изгнании и насмешки шеддаров. И произошло это задолго до того, как Лайе смог добраться до Долы в мире снов. Была в его памяти брешь, пустота, которую невозможно преодолеть. Дола никогда не говорил об этом, возможно, он и сам не помнил. Лайе был уверен: это как-то связано с ночными кошмарами его брата, с тем, что Дола слеп и глух к духам этого мира, не способен уловить нити жизни. И, конечно же, тысячеголосый, тысячеглазый, страшный Хаос, что явился к Лайе в Каморане. «Один раз он уже видел Нас и дал нам обещание, да-да-да. Мы вернемся. И Мы возьмем его, навсегда, навсегда».       И он, Лилайе Даэтран, не способен помочь единственному существу, что было ему дороже жизни. Несмотря на свой Дар, все, что мог сделать Лайе — сторожить сон близнеца. Но будь такая возможность, Лайе выменял бы свою жизнь на жизнь Долы, лишь бы тот обрел покой. «Он будет нашим. Он станет проводником Наших Голосов. И тебя не будет рядом, чтобы его спасти».       Слова Тысячеглазого, подобно яду, въелись в сознание нелюдя, отравляли его мысли и разум. И Лилайе Даэтран мечтал однажды стать Совершенным, коими когда-то были иллирийцы. Мечтал, чтобы спасти Долу навсегда. Медленно и уверенно, маленькими шагами, он шёл к мечте, не думая ни о возможных последствиях, ни о том, что будет после.       С невесёлой улыбкой Лайе подумал о том, что мать близнецов не одобрила бы подобную одержимость. Самым смешным и горьким во всем этом было то, что Дола и не ведал вовсе, что его надо спасать.       Знал бы — не позволил бы.

***

      Покинув Вороний Грай на рассвете, наёмники отправились к пещерам, о которых им говорил хозяин корчмы. Как поняла Сольвейг, когда-то здесь были орихальковые шахты. Когда они истощились, их забросили, даже не засыпав как следует. И сейчас старые штольни были единственным способом беженцев покинуть закрытый Ресургем. Как ни странно, путь до города оказался спокойным. Карта, которую раздобыла Сольвейг, не врала, и наёмники очень быстро добрались до заброшенной штольни, где был выход в канализации Ресургема. Лошадей пришлось оставить в Вороньем Грае, чему корчмарь несказанно обрадовался.       Всю дорогу Лайе и ведьма ненавязчиво пытались оттереть друг друга плечами подальше и занять место рядом с Долой. Несмотря на то, что они почти не разговаривали, их молчаливое соперничество сложно было не заметить. Напряжение к концу пути стало таким сильным, что его можно было пощупать. Объект соперничества то и дело косился на брата и ведьму, но предпочёл не встревать в разборки носителей Дара, решив, что вмешательство выйдет ему боком. Карту пещер Дола забрал и вёл спутников за собой, ориентируясь больше на чутьё, чем на смазанный рисунок. Он видел следы множества ног на полу и отпечатки рук, оставленных людьми. Для Долы это были размытые пятна, окрашенные в болезненный багровый цвет. Дола то и дело неприязненно морщился: ему казалось, что он чует запах болезни, будто она въелась в камень вокруг. Идя вглубь земли через одну штольню за другой, Дола смог восстановить путь беженцев: сколько их было в самом начале и сколько осталось в конце. Ведь, как он понял, многие уже были заражены чумой и умирали здесь, в холодных тоннелях. Чутьем Дола видел одиночные следы, которые вели в боковые ответвления тоннелей. Там, скорее всего, оставляли умирающих или уже мертвых чумных. Шахты давно отсырели, и где-то вдалеке журчал подземный ручей, но Дола не обольщался. Он знал, что воды здесь отравлены трупным ядом. Чтобы хоть иногда отвлечься, он поглядывал на своих спутников и видел не их, а яркие сгустки энергии. Сольвейг была похожа на огонь и золото, текучая и изменчивая, живая и манящая. А на Лайе было больно смотреть: он представал ослепительным светом. Казалось, что любая тьма, любое зло отступят перед ним из страха быть сожженными холодным пламенем. Глядя на спутников, Дола успокаивался. Он возвращался к багровым отпечаткам, пропитанным недугом, и вёл спутников по верному пути.       Ближе к городу наёмники обмотали лица повязками из ткани, надеясь, что как только они окажутся в городе, то смогут раздобыть маски чумных докторов. Чем ближе наемники были к Ресургему, тем отчётливее нарастала тревога Долы. Спроси его кто, он не смог бы объяснить причину. Но эта тревога заставляла его искать выход из шахт, как крыса ищет выход из лабиринта. Иногда Доле казалось, что вовсе не чутьё ведёт его, а некая незримая сила указывает дорогу. За все время пути наёмники сделали лишь два привала, чтобы перекусить и хоть немного отдохнуть. Дола словно забыл про существование Лайе и Сольвейг. Он не помнил и про отдых со сном, и совсем не внимал стенаниям изрядно уставшей ведьмы.       После долгих часов бесконечного движения через сырые тоннели наёмники наконец почувствовали, что воздух становится сухим, а коридор, по которому они шли, поднимается вверх. В конце концов они вышли в тупик. Покрутив головой, Дола подсветил потолок факелом. Там, у самой стены, виднелся деревянный люк погреба. Из-под него свисал кусок, свернутой в аккуратный рулон, верёвочной лестницы. Дола обернулся к близнецу. — Подсади, — скомандовал он. — Я тебе кто, служка? — сварливо буркнул Лайе.       Немного поворчав, он позволил брату взгромоздиться себе на плечи. Найдя опору на стене, Дола стал осторожно забираться наверх. Сзади сопела Сольвейг, пытаясь отдышаться. Ее ноги гудели от непривычно продолжительной ходьбы, а сердцебиение никак не желало возвращаться в норму. В этот момент Сольвейг ненавидела Долу всей душой. Она недовольно наблюдала за тем, как после непродолжительной возни златоглазый нелюдь сумел дотянуться до лестницы обеими руками и, оттолкнувшись от стены, повис на ней всем весом. Разумеется, долго ждать не пришлось: лестница с треском размоталась в полную длину, а сам Дола грациозно приземлился на ноги. Он широко улыбнулся и подмигнул спутникам. — Чур я первый,— весело сообщил Дола и полез по лестнице. — Если упаду — готовьтесь собирать мои бренные кости.       Сольвейг наблюдала за тем, как он открывает люк. С третьего удара тот поддался, и Дола осторожно просунул в образовавшуюся щель любопытную голову. Через какое-то время нелюдь полностью откинул люк в сторону и исчез в чёрном проёме. Спеша последовать за ним, Сольвейг и Лайе столкнулись у самой лестницы. Криво улыбаясь, нелюдь отступил на шаг и насмешливо поклонился, пропуская вперёд ведьму. Когда Сольвейг оказалась почти на самом верху, Дола протянул ей руку и помог выкарабкаться в подвал. Точно так же он втащил и Лайе, а затем аккуратно подтянул лестницу и тихо вернул люк на место.       Сольвейг поправила растрепавшиеся волосы и деловито огляделась по сторонам. Как и ожидалось, наёмники вылезли в чьём-то подвале. Место это было до жути странным. Вдоль обшарпанных стен тянулись стеллажи: на одних из них покоились запылённые книги, а на других стояли прозрачные массивные банки, заполненные странной мутной жидкостью. Приглядевшись, Сольвейг брезгливо скривила губы: содержимое банок состояло из различных органов, а в паре из них виднелись тела младенцев, и все они были увечные, страшные, мертвые.       В воздухе пахло спиртом, травами и чем-то ещё. Сольвейг принюхалась, но не могла понять, чем именно. Покосившись на братьев, которые переговаривалась вполголоса, ведьма прошлась вдоль стеллажей, разглядывая книги. Она вытащила пару тяжёлых талмудов и, быстро пролистав, вернула на место. Исходя из содержимого и общего вида подвала, ведьма заключила, что находится в доме лекаря, а значит, где-то здесь должны были быть маски. Откуда-то сверху доносились кашель, хрипы и протяжные стоны. Поёжившись, Сольвейг обратила внимание на широкую дверь рядом с лестницей, ведущей наверх. Она подошла к ней и, взявшись обеими руками за массивную ручку, потянула ее на себя. Дверь оказалась тяжёлой и с трудом, но поддалась. Из появившейся щели на Сольвейг дыхнуло холодом, а в нос ударил резкий запах скипидара, от которого заслезились глаза. К нему примешивался сладковатый, тошнотворный душок. Закашлявшись, ведьма навалилась на дверь и захлопнула ее обратно. — Что там? — окликнул ее Дола. — Мертвецкая... — Сольвейг никак не могла откашляться, ей казалось, что отвратительный запах мгновенно въелся в кожу и осел на языке. — Смотри, брат, к чему приводит неумеренное любопытство, — невозмутимо прокомментировал ее поведение Лайе. — Не повторяй ошибок нашей спутницы.       Наверное, ему просто повезло, что под рукой у ведьмы не оказалось ничего такого, что можно было бы швырнуть невыносимому иллирийцу в голову. — Это не похоже на обычную лекарскую лавку, — пробормотал Дола. — Судя по звукам сверху, мы в лечебнице? — А какого, собственно, демона? — поинтересовался Лайе.       Дола не успел ему ответить: на пороге подвала появился хмурый, сельского вида, мужичок, нервно сжимавший в руках вилы. — Кто вы? — все трое разом обернулись на новый голос.       Несколько секунд джалмариец недоуменно разглядывал нежданных готей, пока до него не дошло, что перед ним стоят два иллирийца, что он и озвучил. — Нелюдь! — мужичок набрал полную грудь воздуха. — На по...       Сольвейг и Лайе ударили своим Даром одновременно, и мужик, выронив вилы, беззвучно рухнул лицом в пол. Ведьма и иллириец уставились друг на друга с откровенной неприязнью. «Что, зубы решила показать?» — вспыхнуло в голове ведьмы. «Попридержал бы ты свой норов, синеглазик», — на губах Сольвейг мелькнула усмешка. — Эй! — оглянувшись, ведьма и Лайе увидели, что Дола присел на корточки и с осуждением переводит взгляд то на них, то на скорчившегося на полу человека. — Вы ему последний ум выжгли.       И в самом деле, когда нелюдь перевернул жертву, она открыла глаза и теперь блаженно улыбалась в потолок, пуская кровавые сопли. — Я хотел его оглушить, — как можно более невозмутимо сообщил Лайе. — Я тоже, — одновременно с ним ответила Сольвейг.       Дола мрачно уставился на них. — Я, конечно, абсолютно глух к зову духов и вашему Дару, но я не слепой. Долго ещё будете мериться, у кого больше? — Мы не меряемся! — хором ответили Сольвейг и Лайе и снова обменялись злобными взглядами. — Вижу, — вздохнул Дола.       Контуженный человек сфокусировал взгляд на Лайе. Его лицо озарилось поистине счастливым выражением. — Мама! — ткнул он пальцем в синеглазого иллирийца и радостно замычал.       У Лайе вытянулось лицо. Поодаль негромко хохотнула Сольвейг. Дола укоризненно покосился на своих спутников. Он взял мужика и довольно бесцеремонно оттащил в угол. Джалмариец тем временем надувал кровавые пузыри и чему-то безмятежно радовался. Чтобы уменьшить несправедливость, Дола осторожно придал мужику видимость сидячего положения и прислонил его к стене. — Чтобы не мешался под ногами, — буркнул Дола, чувствуя на себе насмешливые взгляды ведьмы и брата. — Подведём итог. Мы в подвале... — Звучит как «мы в дерьме», — поддел его Лайе. — Собственно, так и есть, — не купился на насмешку Дола. — Наверху больные, внизу пещеры, а здесь мертвецкая. Как будем выбираться? — Может, просто подняться и выйти наверх? — пожала плечами Сольвейг.       Дола почесал голову и вздохнул. — Не уверен, что это хорошая идея. Мы даже не знаем, что там в лечебнице. Может, там ещё парочка батраков с вилами. — Этот Мэддок, про которого говорил корчмарь, может он здесь? — Лайе окинул подвал долгим взглядом. — Ненавижу мертвецкие. И эти... банки. Какое-то мракобесие. Кто вообще занимается подобным? — Когда-то я знала одного молоденького студента из Хавильярского университета, увлекавшегося изучением тел, — вздохнула Сольвейг. — Это был потрясающе одарённый мальчик, но его одержимость смертью отталкивала. Он очень любил препарировать и изучать тела. А особо понравившиеся экземпляры заспиртовывал в такие же банки.       Дола выглянул на лестницу, которая вела наверх, и Сольвейг увидела, как он прянул ушами, принюхался и недовольно сморщил нос. К нему подошёл Лайе, положил руку на плечо, как бы задавая немой вопрос. Наверху послышались шаги и успокаивающий голос. Кто-то обходил больных. Шаги приблизились к лестнице, и вскоре вниз спустился худощавый мужчина неопределённого возраста. Он был облачен в чёрную, испачканную грязью лекарскую рясу, а его спутавшаяся, всклокоченная борода давно видала лучшие дни. Мужчина уставился на близнецов, они уставились на него. После непродолжительного поединка взглядами, бородач каким-то безнадежным голосом поинтересовался: — Где Мика? Я отправил его сюда за лекарствами.       Дола неожиданно смутился, замялся и бросил быстрый взгляд на близнеца. Лайе неловко то ли фыркнул, то ли кашлянул, пытаясь найти наиболее мягкое объяснение происходящему. На помощь пришла Сольвейг. Она беспечным голосом сообщила, что селянин Мика был столь сильно удивлён появлением незнакомцев, что на некоторое время потерял способность здраво мыслить и на данный момент приходит в себя. Бородач, судя по всему, бывший лекарем, разглядывал ведьму, и недоумение на его лице сменилось узнаванием. — Сольвейг? — неожиданно сипло пробормотал он.