Нож мыслей, как слезы артерий Как ложь чиста и совершенна Тебя очистит от зла моя злость © Биопсихоз — Злость Когда ты рядом — я теряю свою голову, Кусаю губы в кровь и медленно иду ко дну. Дрожь доходит до самых фаланг, И как только закончим последнее танго, Даю тебе слово, что я на рассвете уйду Навсегда. Мы выносим за скобки понятие лжи, Нет полёта мощней, чем полёта души, Дождь подводит, снижается планка, Когда отыграет прощальное танго, Ты будешь жалеть, что позволил мне просто уйти Навсегда. © Lascala — Жажда
Через несколько дней после возвращения близнецов Ресургем начал постепенно оживать. Люди, успевшие укрыться в Верхнем городе, возвращались в свои дома и потихоньку приводили их в порядок. Перестали гореть погребальные костры: некого было больше жечь. И дым, затягивавший небо, постепенно рассеивался. В воздухе все ещё витал запах гари, но больше не осталось атмосферы нависшей угрозы. Но многим казалось странным, что чума исчезла, будто бы ее и не было вовсе. Те, кем не успевали заняться лекари, чудом выздоровели сами. Никто не понимал, что произошло, но люди выдохнули с облегчением. Конечно, вопросов было великое множество, только вот никто не мог на них ответить. И, возможно, это было к лучшему. В эти дни Дола почти не выходил из богадельни Мэда. Все своё время он проводил рядом с Лайе. Держал его за безжизненные, слабые пальцы и часто засыпал рядом в неудобной позе, уронив голову на руки. Просыпался по утрам и с надеждой смотрел на осунувшееся лицо брата. Близнец был жив, но в сознание не приходил. Сольвейг разводила руками и каждый вечер сидела рядом с Лайе, медленно, шаг за шагом, возвращая его к жизни. Она видела, что Дола не находит себе места, но помочь ему ничем не могла. Все свои силы ведьма отдавала его близнецу, понимая, что выздоровление — медленный процесс, требующий огромного терпения и твердости духа. Сольвейг знала, что нельзя ускорить исцеление, не истощив при этом саму себя. Чтобы Дола не мешал, она вечерами отправляла его помогать Мэду. И как оказалось — зря, ибо мужчины почуяли друг в друге соперников и теперь бесконечно препирались, похожие на двух столкнувшихся лбами баранов. Мэд вёл себя так, словно надеялся, что Сольвейг к нему вернётся. Каждое утро привечал ее на выходе из комнаты, все просил помочь в делах, с которыми по мнению Сольвейг мог справиться и сам. И почти всегда был рядом, лишая ведьму возможности поговорить с Долой. А ей так хотелось прикоснуться к руке нелюдя и позволить себе чуть больше, нежели обмен парой ничего не значащих фраз. К слову, у лекаря объявилась ещё одна помощница: Юриона из Хальварда. После встречи с Долой девчонка вернулась в богадельню и к своей радости увидела, что ее отец оказался среди тех, кому Сольвейг успела помочь. Юриона все время вертелась вокруг нелюдя, засыпая его всевозможными вопросами. К удивлению окружающих девчонка не интересовалась увлечениями обычными для женщин. Через несколько дней она попросила Долу научить ее драться. С большой неохотой нелюдь согласился ее обучать. В последующие дни пациенты богадельни имели удовольствие созерцать, как Дола гоняет девчонку до седьмого пота, не считаясь ни с ее возрастом, ни с силами. Наблюдая за ними, Сольвейг пришла к выводу, что обучение искусству войны превратилось в самое настоящее издевательство над ребенком. Когда Юриона в очередной раз пришла к ведьме, хромая на одну ногу и пытаясь прикрыть волосами ссадину на скуле, у Сольвейг лопнуло терпение. Замазав ссадины Юрионы мазью из трав, ведьма с решительным видом отправилась разбираться с Долой. Она нашла нелюдя на заднем дворе. Он сидел на крыльце, со скучающим видом разглядывая облака. Сердито уперев руки в бока, женщина склонилась над нелюдем. — На девчонке места живого нет, — вкрадчиво начала она. — Ты решил ее до смерти загонять? — И что в этом такого? — Дола перевел на нее холодный взгляд. — В конце концов, я не принуждал ее заниматься этим «неженским делом», — последние слова он произнёс с острой иронией. — Она же еще совсем ребенок! — голос Сольвейг подскочил на пару октав. — Ты мог бы быть помягче с ней. — Как ты думаешь, если ей придется сражаться, то враги тоже обойдутся с ней помягче? — издевательски спросил Дола. — Откуда тебе знать, что может случиться? — парировала ведьма. — Быть может Юрионе вовсе не придется брать в руки оружие. — Давай позовем ее сюда, пусть говорит за себя сама, — предложил нелюдь. — Не смей вмешивать ребенка в наш разговор! — возмутилась женщина. Не обратив внимания на возмущение Сольвейг, Дола громко позвал Юриону. Она прибежала так быстро, что у Сольвейг появилось подозрение, будто девочка с самого начала подслушивала их разговор. — Скажи мне, малышка, — елейным голосом спросил Дола. — Тебе не слишком тяжело даются наши занятия? Юриона исподлобья взглянула сначала на него, потом на Сольвейг. А затем она задумчиво потерла начавший заплывать глаз и широко улыбнулась. — Мне нравится, дяденька! Дола с победным видом взглянул на Сольвейг, и ведьма задохнулась от возмущения. Тем временем нелюдь поднялся на ноги, смерил женщину торжествующим взглядом и мягко подвинул ее в сторону. — Куда пошел? Мы еще не закончили! — донеслось ему вслед. Игнорируя вопли ведьмы, Дола прошагал в комнату с больными. Лекарь был на своём обычном месте, проверяя, как идёт выздоровление пациентов. — Скажи мне, мой краткоживущий друг, не найдётся ли у тебя отменного пойла в закромах? — весело поинтересовался у него нелюдь. Мэд с подозрением покосился на Долу. За последние дни он неоднократно успел убедиться, что новый избранник Сольвейг — отбитый на всю голову упрямец, который вполне оправдывает своё прозвище «Бес». — Если решил надраться в стельку — поищи другое место. Здесь тебе не кабак какой-нибудь, — сухо отрезал лекарь. — К тому же моя профессия не позволяет мне пить. Дола неприятно усмехнулся. — Прошу прощения, сударь, — насмешливо ответил он. — Но, судя по характерным ароматам, исходящим от вас каждое утро, вы явно любите приложиться к бутылке. Мэд мысленно проклял наглого нелюдя и его обоняние. И в самом деле лекарь некоторое время назад завёл дурную привычку опрокидывать в себя рюмашку-другую по утрам. Помогало собраться с духом, прежде чем выйти к пациентам, и убирало предательскую дрожь в руках, появившуюся после того, как Мэд второй раз подхватил чуму. К тому же постоянное присутствие Сольвейг изрядно нервировало. Оно заставляло против воли вспоминать о времени, когда оба были молодыми и счастливыми. И Мэд каждое утро приходил к ней, сам не зная зачем. Лекарь делал все, чтобы ведьма оставалась рядом. Хотел вернуть былые дни, полные счастья и света? Или услышать ответ на один единственный вопрос? «Почему ты ушла?» — всего три слова, на которые хотелось получить честный ответ. — В кабинете. Первый шкаф справа. За склянками. И постарайся ничего не разбить, — проворчал Мэд, отгоняя воспоминания. — Премного благодарен... сударь, — хмыкнул Дола. Он целеустремлённо проследовал в кабинет Мэда. Громко хлопнув дверью, иллириец направился к указанному шкафу со всякими склянками. Покопавшись там некоторое время, Дола выудил на свет заляпанную и покрытую пылью бутыль вина. Раскупорив ее, он отпил из горла и с удовольствием причмокнул губами. — Ох, крепкое пойло!***
Проводив Долу гневным взглядом, Сольвейг в сердцах сплюнула. — Не ругайтесь на дяденьку, госпожа, — попросила Юриона. — Я сама хотела научиться искусству войны, и мне ни капельки не больно. Правда-правда! Ведьма сочувствующе взглянула на неё. — Ты же понимаешь, что тебе это не пригодится в жизни? Ты дочь торговца, выйдешь замуж за какого-нибудь богача и будешь жить в шелках и под надежной защитой, — усмехнулась она. — Но, госпожа, я хочу быть воительницей! Меня ведь назвали в честь Юриана-Воителя, я хочу быть, как он... — начала было Юриона и Сольвейг закатила глаза. — Иди к отцу, девочка, — вздохнула ведьма. — А остроухого балбеса ждёт серьезный разговор. — Не ругайте его, госпожа, — повторила просьбу Юриона. — Он хороший. Просто ему тяжело очень. Тут мимо них прошёл Дола, помахивая на ходу бутылью с вином. Сольвейг окрикнула его, но нелюдь только небрежно отмахнулся и легко сбежал с крыльца. Ведьма в очередной раз проводила его долгим взглядом, подумав о том, что после встречи с Тысячеглазым Дола был малость не в себе. Она хотела догнать его и продолжить спор, чтобы вправить непутевому нелюдю мозги, но из глубины дома ее окликнул Мэд. Недовольно заворчав, Сольвейг пошла в богадельню. — Неужели не справишься без меня? — поинтересовалась она, помогая Мэду переворачивать больных во избежание появления пролежней. — Может и справлюсь. Но с тобой легче. Проще, — пожал плечами лекарь. — Скажи честно, — недовольно произнесла ведьма, — ты просто хочешь, чтобы я была рядом. — И что с этого? — Мэд посмотрел ведьме в глаза. — Разве это плохо? Сольвейг вздохнула. — Двадцать лет прошло. У тебя была уйма времени, чтобы все обдумать и понять. — Понять что? — окрысился Мэд. — Ты ушла, оставив записку «Прости, милый Мэд, но мне стало скучно», — буркнул он. — Я очень долго ломал голову, что я сделал не так, где ошибся. А сейчас ты возвращаешься в Ресургем с... ним. — С ними, Мэд. С ними, — не задумываясь, поправила ведьма, ловко перестилая простынь на пустой кровати. — С обоими спишь, да? — зло поддел её лекарь. Ведьма замерла, склонившись над кроватью. Медленно расправила последние складки на простыне и повернулась в сторону лекаря. На ее лице застыла кривая улыбка. А потом Мэд получил звонкую пощёчину. — То, что мы с тобой трахались, подумать только, двадцать лет назад, не даёт тебе никакого права так со мной говорить, — отчеканила Сольвейг, зло сощурив глаза. — Очнись, Мэд. Жизнь продолжается. Мое возвращение не значит ровным счётом ничего. Я думала, что ты уехал в Хавильяр. Твои таланты и знания могли бы сделать тебя прославленным целителем. Но ты предпочёл жить затворником, бросил все, остался в Нижнем городе Ресургема. Мэд потёр заалевшую щеку. — Все такая же злоязыкая, — горько усмехнулся он, — и, как я погляжу, все так же ищешь приключений на свою голову. Ты и правда думаешь, что будешь с этим нелюдем всегда? Он вечный, будет жить даже тогда, когда нас всех не станет. И останется таким же молодым. А ты состаришься, нужна ты ему будешь? Ты для таких, как он — бабочка-однодневка. Раз — и тебя нет. — Ты говоришь совсем как Ласка, — поморщилась ведьма. — Вам бы собраться за бутылкой браги да сетовать на меня плохую, нехорошую Сольвейг. Уверяю тебя, вы отлично будете смотреться вместе. — Чем Бес лучше? Что ты в нем нашла? — упрямо гнул своё Мэд. Сольвейг взглянула на него с жалостью, искренне не понимая этого человека. И ведь когда-то она его любила. Но так давно, что уже и не верила в это. — Свет, — просто ответила она. — Я увидела в нем свет.***
«Раз-два-три, — в голове щелчок. — Раз-два-три». Мыслей было много, мысли были хаотичными, беспокойными, злыми, сумбурными и порой абсурдными. Мысли были обо всем и сразу. Иногда казалось, что в голове и впрямь звучало множество голосов. Нет, они не имели ничего общего с Тысячеглазым, просто это было в его разуме, в нем самом. Всегда — с самого детства, с того момента, как... «Страх, животный страх. Бежать, куда глаза глядят. Жить, до безумия хотеть жить. Не хочу умирать, хочу жить, хочу гореть-гореть-гореть, словно свечи в ночи. Пустота, и раз-два-три — щелчок, пусть будет так-так-так, не уйдёшь, не спасёшься, прежним не станешь. Бежать, бороться, жить. Раз. Два. Три. Детская считалочка, щелчок». ...Дола не помнил, когда это началось. Давно, задолго до встречи с Лайе. Был в его жизни период, который он вспомнить не мог. Провал в памяти, словно кто-то вырвал очень важное воспоминание и лишил маленького нелюдя целостности. Когда-то и у Долы был Дар, но о нем у иллирийца остались крайне смазанные воспоминания. Быть может это и не явь была, а лишь сон, мечта о силе, которую ему никогда не получить. Но даже если Дола и обладал Даром, тот исчез бесследно, вместе с куском его жизни. Не осталось ничего, кроме пустоты. «Раз-два-три, хочешь жить, маленький rak’jash — беги. Щелчок, пустота. Что со мной было? Что со мной станет?» Сначала были кошмары. Страшные сны о пустоте и неизбежности. О безысходности и обречённости. Потом пришли голоса: он знал каждый из них, ведь все они принадлежали ему. И свою жизнь он воспринимал осколками. Бывало так, что он будто со стороны наблюдал за другим собой. Кем-то иным, отбитым на всю голову. Еле осознавал, что делал и говорил. Кажется, именно тогда его и без того плохие отношения со старшими сыновьями Редо испортились окончательно. Сколько было боли, сколько было страха, а потом — отпор, драки до сбитых в мясо костяшек пальцев и не успевающих заживать синяков. И следовавшее за всем этим неизбежное наказание. «Виновен. Всегда виновен мелкий rak’jash», — так его звали шеддары за чужую, порченую кровь. Rak’jash — смесок, полукровка, в самом оскорбительном смысле этого слова. Виновен, просто потому что рождён из плоти и крови богомерзких Совершенных. Конечно же, ненависть была взаимной, что только усугубляло скверный характер маленького нелюдя. Свой покой Дола находил лишь в храме Махасти под крылом Янис, женщины, что вырастила и воспитала его, и у Мореноса, шамана, научившего читать и писать. А потом и эту малость у мальчика отняли, ибо он не смог больше смотреть на небо: стоило поднять взгляд, как он видел пустоту, и из неё смотрели на него тысячи безмолвных безумных глаз. Куда бы он ни пошёл, что бы он ни сделал — они были везде. Дола научился смотреть только на землю, себе под ноги. Так было легче, так было проще. Ему казалось, что пока он не смотрит на небо, пустота его не видит и не знает о его существовании. Дола научился прятаться от самого себя. От другой своей стороны, которая пугала его. Именно тогда он привык повторять про себя глупую детскую считалку, как будто она могла его спасти. «Раз-два-три, хочешь жить, маленький rak’jash — беги». А дальше становилось только хуже. Дола потихоньку терял себя, и ему казалось, что он разбит на сотни осколков, которые не собрать и не склеить. Голоса в голове не стихали, и спрятаться от них, как от чёрного неба, не получалось. Дола был на грани, когда появился Лайе. «Раз-два-три, нас — целый легион, столько осколков, столько частей меня самого. Не убежать от них, не скрыться никогда, они во мне, они — это я». «Ты правду говоришь? Так ведь не бывает. Такое только... в сказках». «Ну, в жизни каждого должно быть место сказке». «И я больше не увижу... Его?» Тысяча глаз, тысяча голосов в черной пустоте, и они воют, хохочут и плачут в этом абсолютном ничто, где возможно все — кроме жизни. «Не увидишь». «А потом?» «А потом ты больше не останешься один, братец». «Обещаешь?» «Обещаю». Лайе принёс ему мир. Лайе собрал его по частям, снова сделал собой. Лайе избавил его от страшных снов и страшной сосущей пустоты. Дола научился вновь смотреть на небо. Сумел ужиться с хаотичными, беспокойными мыслями в голове, и даже голоса в его разуме стихли. Дола знал, что прежним никогда не станет, но пока Лайе был рядом — Дола оставался цельным. Он привык жить одним днём, привык сначала действовать, а потом думать, и всегда знал, что Лайе всегда поможет, поддержит. Даже в период обучения искусству войны и службы в армии Дола был собой, хоть их с близнецом и разделяли огромные расстояния. Пока Лайе оставался в Термарилле, связанный обязанностями наследного принца, Долу отправили учиться сначала в Америден. Через несколько лет его перевели в Дуэн Брон на землях Колыбели Осени. За время службы Дола успел изъездить почти весь Иллириан. А в последние годы в армии ему довелось побывать даже на севере, в Ханнамаре — границе Вечной Земли с Белым Безмолвием. И все равно, несмотря на огромные расстояния, разделявшие братьев, Дола знал, что Лайе рядом, стережёт его покой. «Раз. Два. Три». «Хочешь жить — беги». Когда-то Дола увидел в Лайе спасителя. Отражение себя, каким он мог бы стать. Обещал ему защищать, а что в итоге? «Раз-два-три, — щелчок. — Раз-два-три, будешь меня защищать?» «Буду. Обещаю». Сейчас Лайе лежал в богадельне Мэда, не приходя в сознание, а Дола не находил себе места. Ему казалось, что осколки, из которых он собран, снова вот-вот разлетятся и разобьются. К нему вернулись страшные и тревожные сны. Стоило поднять взгляд в небо Ресургема и сразу чудилось, что вот-вот оно почернеет, и Дола вновь увидит тысячи глаз, услышит Его безумные голоса. Раз за разом нелюдь прокручивал в голове то, что случилось под Ресургемом. Понимал, что можно было поступить иначе, избежать того, что произошло. «Мы никогда не умрем». «Что?» Лайе закрывает его собой. Крик. Удар. Дола даже не увидел, как его брата швырнуло в стену. Все, что он помнил — трещину в пространстве и тысячу Его голосов. «Мы никогда не умрем». «Что?» Лайе закрывает его собой. Крик. Удар. Бесконечное повторение в голове, раз за разом, и этот жуткий звук удара тела о камни. «Раз-два-три». «Сильный и гордый, беспечный и упрямый, сколько в тебе жизни. Посмотрим, что от тебя останется, когда ты будешь Нашим». «Мы никогда не умрем». Лайе закрывает его собой. Крик. Удар. «Это совсем не больно, совсем не страшно. Станешь как я, как все мы, отдавшие себя Ему. Станешь одним из нас, среди палачей будешь новым». ...Лайе закрывает его собой. Крик. Удар. «Посмотрим, что от тебя останется, когда ты будешь Нашим». Крик. Удар. «Среди палачей станешь новым». В голове — щелчок. «Беги». «Раз-два-три, так легко сломать, так легко разбиться самому, и никто не найдёт всех частей, не соберёт обратно». Дола присосался к горлу бутыли, сделал несколько глотков и поморщился. Он не ведал, из чего было сделано вино, но Мэд явно знал толк в извращениях. Напиток сильно горчил, но исправно вершил своё грязное дело. В глазах у иллирийца уже изрядно двоилось. Хмель ударил в голову, в ушах звенело, и голоса внутри стали почти неслышными и затихло бесконечное «раз-два-три-щелчок». Нелюдь допил напиток, с одури швырнул бутыль оземь, разбив её на сотни осколков. Запрокинул голову и громко, зло рассмеялся. Ошибалась принцесса Мадригаль, ох ошибалась. Не Тысячеглазого вовсе боялся Дола, а потерять Лайе. Страх за жизнь близнеца оказался сильнее Его голосов. Нелюдь коснулся губ кончиками пальцев, поморщился. Когда они принесли Лайе в богадельню, стало ясно, что силы ведьмы почти на исходе, и им остаётся лишь ждать следующего дня. Но Сольвейг уделила внимание Доле. Замазала обожженные губы резко пахнущей мазью, прошлась по ним остатками Дара, чтобы боль утихла побыстрее. Да и свойство быстро заживать, доставшееся Доле вместе с шеддарской кровью, тоже сделало своё дело: на следующий день ожог полностью сошёл, словно и не было ничего. И все же губы до сих пор горели, словно принцесса Мадригаль подарила Доле ядовитый поцелуй лишь несколько мгновений назад. Сколько злости было в нем, сколько боли, сколько ненависти к самому себе. К этому городу. К прóклятому лекарю, увивавшемуся вокруг ведьмы. Его ведьмы. Дола никогда не заморачивался над отношениями и женщин выбирал себе под стать. Повеселились и разбежались, и никаких обязательств, лишних чувств, привязанностей и слез. А потом появилась Сольвейг. Она не требовала ничего взамен, и сама не хотела обременять себя отношениями. И нелюдю в ней это нравилось больше всего. В какой момент госпожа ведьма крепко-накрепко засела в его мыслях, заняла сердце — Дола так и не понял. Просто однажды её стало слишком мало. Хотелось, чтобы она смотрела только на него, улыбалась лишь ему одному. И чтобы рядом не было никаких лекарей из ее прошлого. И это злило, выводило из себя. Порой Доле казалось, что он просто взорвется и придушит Мэда к демонам да и ведьму заодно, чтобы не глядела в сторону лекаря, не видела его, не смела говорить с ним. «Раз-два-три, в голове самая настоящая путаница, — щелчок. — Что делать, к кому идти, как спастись? Как вернуть Лайе, как выдрать ведьму из своего сердца?» — ответа нет, в этот раз молчат голоса в его голове, предоставив ему самому вариться в каше из собственных мыслей. Дола брел по Нижнему городу, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Своим видом он пугал людей, для которых в чуме были повинны полукровки. От Долы шарахались, как от прокаженного, осеняли себя защитными знаками и кричали вслед оскорбления. Но Доле было наплевать. Внутренним зрением он видел следы: живые, яркие, разноцветные, и не было в них болезни и смерти. Ресургем возвращался к жизни, и это было хорошо, было правильно. Конечно, нелюдей здесь ещё долго будут чураться, возможно даже изгонят из города, а квартал смесков сравняют с землёй. Засыплют камнями вход в руины старого города и забудут этот период, как страшный сон. А Джалмаринен был большим, места на Земле Радости хватит всем. Дола с иронией подумал о том, что jalmaer все же были правы: нелюди принесли чуму. В конце концов, прежде чем стать одержимой, Мадригаль была одной из Совершенных до их падения. Ноги продолжали нести Долу вперёд. Дома становились все более заброшенными. Изредка попадавшиеся люди выглядели донельзя сомнительно, а впереди замаячили городские стены. Иллириец сбавил шаг, понимая, что стража Ресургема не обрадуется его появлению. Конечно, у Долы чесались руки набить кому-нибудь морду, чтобы выпустить пар, но стражники явно были неподходящей мишенью. — Опасно нелюдю ходить одному по злачным местам, — Дола резко обернулся на голос. Сзади стоял мужчина непритязательной внешности и невысокого роста. Впрочем, Доле все jalmaer еле дотягивали до плеча. Волосы человека были спутаны в один большой колтун и перевязаны тряпкой непонятного цвета. Изношенная одежда была сшита из разноцветных лоскутов, чем напоминала шутовскую. И тем не менее создавалось впечатление, что мужчина старался выглядеть не совсем оборвышем. Старые сапоги, явно с чужой ноги, были начищены до блеска, будто их обладателя не волновало, что они будут в пыли уже через несколько минут. На жилистых руках виднелись браслеты из разноцветных деревянных бусин. Сам человек выглядел сухощавым и смуглым, чёрные глаза смотрели цепко и внимательно. Вместо бороды — щетина с проседью. Лицо острое, скуластое. Больше всего джалмариец напомнил Доле шута. — Глухой, что ли? — усмехнулся человек, и нелюдь понял, что уже некоторое время бесцеремонно разглядывает его внешность. Он отрицательно качнул головой. — Значит, немой, — усмехнулся мужчина. — Не боишься, что пырнут где-нибудь ножом и одежку отберут? Одежка-то у тебя добротная. — Пусть попробуют, — пожал плечами Дола. — Пожалеют потом. — Я гляжу, ты в себе уверен, — хмыкнул джалмариец. — Меня Малгожатой звать, а тебя, нелюдь? Дола смерил его ещё одним долгим взглядом, полным презрения. — Бес, — лаконично ответил он. — Ищешь с кем бы подраться, Бес? — Малгожата сразу взял быка за рога. — К страже лезть не советую, они, знаешь ли, не чествуют остроухих. Жив останешься, и то счастье будет. — Странные речи говоришь, jalmaer, — Дола сложил руки на груди. — Я всего лишь ищу таланты. Хороших бойцов. А ты, погляжу, сойдёшь за такого, — улыбка Малгожаты стала ещё дружелюбнее. — Не думал, что после мора кто-то захочет развлекаться подобным образом, — скептически поднял брови Дола. — Видать, плохо ты знаешь наш народ, нелюдь. Мы живём пиром во время чумы, — джалмариец театрально развёл руки. — Когда случается беда, люди ищут спасение в развлечениях и пороках. — Что-то я не видел, чтобы в Нижнем городе кто-то жаждал хлеба и зрелищ, — Дола вспомнил заброшенные дома и пациентов в богадельне Мэда. — Есть Нижний город. А есть неприкасаемые, — пожал плечами Малгожата. — У нас свои правила. Чума чумой, а жизнь никто не отменял. Ты выглядишь крепким, не чета нелюдям, живущим здесь. — Поразительная наблюдательность, — нелюдь уже порядком устал от бессмысленного разговора. Боковым зрением он заметил быстрое движение в тени домов. Дола криво улыбнулся, продолжая слушать Малгожату. Джалмариец цепко разглядывал нелюдя с головы до ног. Так, словно рассматривал товар. Выискивал изъяны и достоинства. От этого Доле стало несколько неуютно. — Ты держишься иначе, нелюдь. Спина прямая, голову не склоняешь, не привык подчиняться, — мужчина задумчиво потёр подбородок. — Не боишься, что тебя могут проткнуть вилами просто за то, что ты остроухий. Не выглядишь оборванцем. — Ближе к делу, Малгожата, — Дола нетерпеливо повёл ушами, потёр переносицу. В глазах все ещё двоилось, к тому же добавилась головная боль. Долу раздражал этот город. Раздражало собственное бессилие. Раздражали голоса в голове. Раздражал стоявший перед ним человек. Почувствовав недовольство собеседника, Малгожата сменил тон. — Я ищу бойцов для хлеба и зрелищ, — произнёс он. — Хочу тебе предложить выступить от моего лица. — Ставки? — поинтересовался Дола, сжав зудящие пальцы. — Выиграешь — уйдёшь на своих ногах. Проиграешь — останешься без головы. А сапоги у тебя хорошие... — Малгожата деловито потер ладони. — Ну а если откажешься, то найдут тебя в ближайшей канаве без портков. Одним остроухим больше, одним меньше — кому какое дело? Некоторое время Дола удивлённо его разглядывал, силясь поверить своим ушам, а потом громко расхохотался. — Серьезно? В канаве и без портков? Да ты знатный выдумщик, я погляжу. — Мы неприкасаемые, вместо золота у нас в ходу жизнь. Ну так что, согласен? — сощурился Малгожата. Дола задумчиво посмотрел на него, вспомнил фигуры, спрятавшиеся в сумраке. Он был уверен в себе, а неприкасаемые jalmaer не чета иллирийскому Гончему. И Дола, склонив голову набок, лукаво улыбнулся Малгожате. — Не согласен, можешь закатать губу обратно. Из тени домов выступили фигуры. По быстрому жесту Малгожаты неприкасаемые окружили Долу. — Ты смеёшься? — покачал головой нелюдь. — Вам всем жить надоело? — Чего только не сделаешь ради добротных сапог, — пожал плечами Малгожата. — Согласись ты добровольно, мы бы тебя не тронули. «Не тронули бы. Конечно, так я и поверил». Дола лениво почесал за ухом. Вздохнул и аккуратно закатал рукава рубахи по локоть. — У меня, ребята, для вас плохие новости. «Раз. Два. Три». Щелчок. «Хочешь жить? Беги!» И Дола рассмеялся.***
После неприятного разговора с Мэдом Сольвейг пребывала в отвратительном расположении духа. Завершив обход больных, она подошла к последней кровати, где лежал Лайе. Сольвейг понимала, что за один раз исцелить Лайе она не сумеет, да и на одном Даре далеко не уедешь. Поэтому ведьма подозвала Юриону и перечислила список необходимых трав. Неугомонная девчонка несколько раз вслух повторила указания, чтобы не забыть, и убежала выполнять поручение. Сольвейг присела на краешек кровати, чувствуя, как немеет спина от усталости и тяжко вздохнула. Нелюдь по-прежнему не приходил в сознание, и ведьму это тревожило. Исцеление Лайе давалось с огромным трудом: сказывались неприязнь к остроухому засранцу и подспудное желание отобрать его долгую, почти вечную жизнь. «Совсем мальчишка, еще не вышедший из поры юности», — подумалось Сольвейг при взгляде на лицо Лайе. В попытке отделить свою неприязнь от необходимости направить Дар в нужное течение ведьма представила, что перед ней лежит Бес. В то же время мысли её скользнули совершенно в другом направлении. Разговор с Мэдом слишком многое вытянул на поверхность из памяти. «Я так долго жила и хочу прожить еще много, много лет. Так чего мне не хватает? Моя жизнь вовсе не была скучной, — размышляла Сольвейг. — Были дни, когда хотелось сложить руки и умереть, но я никогда не переставала бороться. Я ведь привыкла к обретению счастья и к потерям, ко взлетам и падениям. Чего не было в моей жизни?» Ведьма сердито одернула себя. Но мысли вновь и вновь возвращались к терзавшему разум вопросу. Глядя на лицо Лайе, такое юное, с безупречными чертами, не иссеченное грубыми шрамами, присущими воинам, и не испорченное печатью невзгод, Сольвейг все ещё видела Беса. Все мужчины, с которыми она сходилась, были зрелыми, грубыми и практичными. Ведьма всегда выбирала себе в любовники тех, кто мог ее защитить и обеспечить неплохую жизнь. Но Сольвейг всегда казалось, что ее недостаточно сильно любили. Ни один из этих мужчин не мог дать столько любви, сколько она хотела получить. А когда она пресыщалась избранником, и ей надоедало сидеть на одном месте, Сольвейг без зазрений совести бросала их и пускалась в долгий путь. Будучи выданной замуж в ранней юности, Сольвейг не познала той первой любви, что заставляет сердце трепетать, а душу петь. Нет, она не была верна своему супругу, но и избранника у ведьмы не было. Быть может, он тогда еще не появился на свет. Она называла Беса мальчишкой, но сейчас казалось, что он и впрямь сможет дать женщине то, что она так долго искала. Сольвейг думала, что, быть может, она его полюбит по-настоящему. «Но этот высокомерный и подозрительный выскочка», — с раздражением подумала ведьма, глядя на Лайе. Осмотрев нелюдя, Сольвейг удрученно отметила, что его состояние оставалось неизменным. Ведьма убедилась, что Лайе по-прежнему спит, а его дыхание ровное и размеренное. Она привычным жестом подложила руки под его спину и сосредоточилась, стараясь вновь почувствовать пульсацию жизненного потока. Женщина любила это чувство: оно давало неповторимое ощущение собственного могущества и вызывало эйфорию. Наконец, Сольвейг ухватилась за одну из нитей потока и направила его в руки. Почувствовав привычное покалывание в пальцах, ведьма расслабилась, выпуская Дар на свободу. Сейчас от нее требовалось только отточенное до совершенства умение распределить живительную силу. И Сольвейг, пребывая в неком подобии транса, несколько часов неподвижно просидела рядом с Лайе, шаг за шагом восстанавливая поврежденные ткани, мышцы и позвоночник. Хоть силы и были на исходе, она уделила внимание и раздробленному колену. Кто-то тихонько тронул женщину за плечо, и Сольвейг подняла вверх остекленевший от напряжения взгляд. — Все в порядке, госпожа? — Юриона обеспокоено разглядывала ведьму. В лучах заходящего солнца Сольвейг показалась ей ужасно старой, но это впечатление исчезло почти сразу, стоило ведьме моргнуть и уже осмысленно посмотреть на девочку. Сольвейг удивлённо перевела взгляд на окно и увидела, что солнце садится. Она неторопливо убрала руки из-под спины Лайе. Затем несколько раз взмахнула ладонями, будто стряхивая налипшую паутину, и размяла затёкшие пальцы. И наконец с хрустом потянулась, чувствуя, как болит уставшая спина. Голова кружилась, в висках стучало. «Я сделала все возможное, правда. Не моя вина, что Лайе не приходит в себя», — Сольвейг отдала почти всю себя, чтобы срослись сломанные кости, и жизнь текла по жилам ненавистного нелюдя. Ее не хватило лишь на изувеченную ногу. Если он придёт в себя... «Когда. Когда он придёт в себя», — поправила себя ведьма. ...То все станет, как прежде. Словно не было того удара спиной, сломанного позвоночника и раздробленного колена. Будет прежний злоязыкий живой Лайе. Хромота возможно подпортит ему жизнь, но он будет дышать и ходить, и это главное. — Принеси-ка мне воды, девочка, — хриплым голосом попросила ведьма. Кивнув, Юриона положила ей на колени несколько свёртков и исчезла в соседней комнате. Сольвейг принялась разворачивать свертки и довольно улыбнулась. Юриона действительно принесла все необходимое. Ведьма сложила полученные травы у изголовья кровати, решив, что отвар сделает с утра. Тем временем Юриона принесла кружку с водой, и Сольвейг жадно её опустошила, а потом вытерла губы тыльной стороной ладони. — Где Бес? — вспомнила она утренний разговор с нелюдем. — Он не возвращался, госпожа, — покачала головой Юриона. — Солнце заходит, скоро будет совсем темно, а его до сих пор нет. — Глупый остроухий, — сердито пробормотала Сольвейг. — Куда он мог запропаститься? — Я не видела его в Нижнем городе, госпожа. Быть может, он ушёл в сторону западной стены? Говорят, там квартал неприкасаемых, — пожала плечами девочка. Сольвейг поежилась. Даже в лучшие времена та часть Ресургема отличалась особо дурной славой. Неприкасаемыми называли касту, стоявшую ниже полукровок. Их брезговали брать даже в рабы, для окружающих они были почти что прокаженными. Как правило, неприкасаемыми становились нищие и калеки, беглые рабы и бывшие каторжники. Стоило получить клеймо неприкасаемого, как человек лишался всех прав и возможности стать кем-то значимым. Проще говоря, превращался в отброса, которого старались не замечать. Разумеется, услугами неприкасаемых регулярно пользовались влиятельные люди, но все происходило через третьи, если не четвёртые руки. Если случался грабеж какого-нибудь мелкого аристократа или снасильничали чью-то дочь — все валили на неприкасаемых. Стража для вида приходила в их часть города, гоняла и трясла всех, а затем, пожимая плечами, уходила. А пострадавшим сообщалось, что виновных найти невозможно. Неприкасаемых не интересовали деньги, но в ходу были еда, одежда и жизнь. Последнее служило разменной монетой в сомнительных развлечениях, например, играх в карты или кулачных боях. Сольвейг почувствовала, как внутри нарастает тревога, смешанная с гневом. «С Беса, — подумала она сварливо, — станется вляпаться в очередную неприятность, особенно если он действительно попал к неприкасаемым». Не то чтобы ведьма сильно опасалась за жизнь иллирийца. Скорее она боялась того, что может увидеть потом. Бес был мясником — неважно, сознавал он это или нет. Сольвейг видела, как он убивает, и это пугало. Неприкасаемые не были ему ровней, и ведьме совершенно не хотелось увидеть очередную бойню. Солнце почти зашло, когда женщина покинула богадельню. Идея идти к неприкасаемым казалась ей не слишком разумной, но и сидеть в ожидании было тяжело. Сольвейг не знала, чего ей опасаться: того, что могло произойти с непутевым иллирийцем, или того, что останется от тех, кто решит с ним сцепиться. Ведьма предпочла идти прямой дорогой, а не окольными путями: так было больше шансов добраться до нужного места без приключений. Сольвейг чувствовала на себе любопытные взгляды и усмехнулась: не каждая женщина осмелится ночью идти в самый опасный район города без сопровождения. Когда ведьма ещё жила в Ресургеме, они с Мэдом нередко приходили сюда. Лекарь считал, что даже неприкасаемым нужно помогать, ну а Сольвейг искала здесь тех, чью жизнь она могла бы забрать. Конечно, Мэд тогда не знал об этом и радовался, что возлюбленная поддерживает его начинания. Ведьма всегда посмеивалась над этой наивностью, но перечить не собиралась. Вот и сейчас Сольвейг шла по знакомой улице, и ее одолевали непрошеные воспоминания. Она подумала, что хочет уехать из Ресургема. За время, что ведьма здесь провела с близнецами, она успела возненавидеть этот город. Сольвейг хотела убраться отсюда, как только Лайе встанет на ноги. Уехать из Ресургема и забыть его навсегда, похоронить в памяти вместе с мыслями о Мэде из Хавильяра и о Тысячеглазом в руинах. Ведьма вспомнила страх, охвативший ее, когда Хаос явил себя в крипте, и невольно содрогнулась. Какой же слабой и ничтожной она тогда себя ощутила! Недовольно встряхнув копной чёрных волос, женщина продолжила путь. Она искала место, где проводились кулачные бои. Именно сюда ведьма приходила с Мэдом много лет назад. Сольвейг сомневалась, что район неприкасаемых сильно изменился за прошедшие годы. Память услужливо подкинула новое воспоминание: как они с Мэдом однажды стояли в толпе, смотря на бой. Зрители выли и бесновались в слепом восторге, а Сольвейг видела лишь бесчисленные увечья: разбитые лица, выбитые зубы, переломы, пробитые черепа. Сольвейг мрачно скривила губы. Не понимала она драки ради хлеба и зрелищ. Когда люди калечат друг друга не на войне, а ради развлечения и славы. Свернув с главной улицы, ведьма едва не споткнулась о распростертое на земле тело. Неприкасаемый не подавал никаких признаков жизни, а вот перелом руки в трёх местах сказал ведьме о многом. Чуть дальше лежало следующее тело. В отличие от первого, этот неприкасаемый был жив. На лице налился огромный синяк, будто его саданули в висок со всей силы. Ведьма подумала, что если этому человеку не проломили череп, то он родился под счастливой звездой. Остальные лежали живые и мертвые с разной тяжестью увечий. Сольвейг смотрела на израненных неприкасаемых и видела жизнь, которую могла забрать. Все равно им оставалось совсем мало. И все же когда ведьма наклонилась к одному из них, коснулась его рукой, он замычал, попытался оттолкнуть ее. «Все они одинаковые, — подумала ведьма. — Сгорают быстро, но все ещё мечтают хоть один миг у смерти украсть. Если, конечно, там что-то осталось». Осторожно обходя тела, Сольвейг думала о том, что совсем недавно здесь была самая настоящая бойня. И, честно говоря, она все меньше желала увидеть виновника этой расправы. Но раз уж прошла такой путь, поздно разворачиваться и бежать обратно. Взглянув на потерянные души, стоявшие рядом с телами, Сольвейг вздохнула и, прочертив в воздухе невидимый знак, буркнула традиционные слова, позволявшие душам уйти в посмертие. Затем ведьма решительно продолжила свой путь. Дойдя до конца переулка, она свернула налево и ее взгляд упёрся в старую халупу, где по всей видимости, хранили сено. Сольвейг раздраженно взмахнула рукой. Ну не на сеновале же ей искать несносного нелюдя? «Впрочем, — тут же ухмыльнулась ведьма, — с него не убудет». — Зря ты в сумерках разгуливаешь одна, — Сольвейг мгновенно обернулась на голос. — Этим всем неприкасаемым ты так же сказал? Перед тем как изувечить их? — отозвалась она. — Не я первый начал эту заварушку. И я честно их предупредил, что шансов у них нет, — Дола выступил из тени и ведьма поёжилась. Казалось, что кто-то другой замордовал тех неприкасаемых. Кто-то очень озлобленный, насквозь пропитанный ненавистью к окружающим. Кто угодно, но только не беспечный и распутный иллириец. Сейчас Бес был чужим, словно ведьма увидела другую его сторону. На какое-то мгновение Сольвейг задумалась: а не потому ли Лайе-Ласка так печётся о своём брате? Ведьма была не столь сильна в чтении мыслей, как Лайе, но ее возможностей хватало на то, чтобы «слышать» Беса. И уже не в первый раз она поразилась сумбуру, царившему в его голове. Словно существовало несколько отражений нелюдя, совершенно не похожих друг на друга. Одна личность быстро и хаотично сменялась другой. Это было похоже на осколки зеркала, которые кто-то долго и бережливо собирал воедино. Пока Лайе был рядом, Бес оставался цельным. Тот, кого ведьма видела сейчас, не был прежним Бесом, который ей так нравился. То был чужак, при виде которого все инстинкты вопили — бежать! Как можно дальше отсюда, коли жить охота. Пожалуй, впервые за время знакомства, Сольвейг отчаянно захотела, чтобы Лайе сейчас был здесь и вразумил своего беспокойного брата. «Он почти одержим», — с тревогой подумала ведьма. — Одного никак не пойму, зачем ты сюда пришла? — насмешливо поинтересовался Бес и склонил голову к плечу, внимательно разглядывая женщину. «Пьян», — безрадостно резюмировала про себя Сольвейг. Вслух она огрызнулась: — Тебя искала. Стоит тебе одному остаться, как сразу во что-нибудь влипаешь. — Не маленький, свои проблемы сам решу, — оскалился Дола. — А ты бы лучше с Мэдом разобралась, а то я вижу, как он на пороге твоей комнаты каждое утро отирается. Кстати, а где он? «Где он? — мысленно вспыхнула ведьма. — Известно, где. Послан далеко и надолго ещё днём». — Ты конченный эгоист, Бес! — рассердилась она. — Мои дела с Мэдом тебя никак не касаются. На себя бы посмотрел сначала. Ведёшь себя, как вахлак, ищешь приключений на задницу и совершенно не задумываешься о том, что кто-то за тебя переживает! — Неужели? — прозвучал злой голос в ответ. Всего одно слово. Именно такая малость понадобилась, чтобы Сольвейг вскипела от ярости, а в глазах заплясал ведьмин огонь. Она попыталась выдохнуть, досчитать до десяти. На числе «три» взгляд зацепился за паскудную ухмылку на губах Долы, и все спокойствие испарилось в задницу Махасти. «Паршивец. Негодяй. Наглец. Убью». Дола молча смотрел на неё, криво улыбаясь. Не отвечал на её гневные слова. Сделал шаг вперёд. Второй. Третий. — Сольвейг... Помолчи, — посоветовал он, замерев совсем рядом с ведьмой. — Это ты мне говоришь замолчать? Ты хоть меня слушаешь вообще? — взбеленилась она. Вместо ответа нелюдь наклонился и накрыл её губы своими. Поцелуй. Неожиданный, жаркий. — Я ещё не закончила! — возмущение получилось невнятным и было заглушено новым поцелуем. У Сольвейг перехватило дыхание. Краем сознания ведьма успела подумать, что место для лобзаний Дола выбрал максимально неудачное: буквально за углом лежали трупы неприкасаемых. А потом все мысли исчезли, уступив место сильному и болезненному желанию. Нелюдь без слов быстро затащил ведьму на оказавшийся рядом сеновал. Решительно толкнув ее на стог соломы, он навалился сверху. — Какой же ты засранец, — выдохнула Сольвейг, едва Дола отстранился от неё, чтобы стащить с себя рубаху. Оставшись в одних штанах, он запустил ладонь в густые волосы ведьмы, притягивая ближе. — Хочу, — не прошептал, а почти прорычал он. Рука нелюдя скользнула под подол юбки. Дола на секунду замер. В золотых глазах читался немой вопрос: «где?». — Портки — ненужный и неудобный элемент одежды, — еле сдерживая улыбку, сказала Сольвейг, завозившись со шнуровкой на его штанах. Не признаваться же в конце концов, что у неё были на него те же планы, но при более располагающих обстоятельствах. Не церемонясь, Дола стащил с ведьмы платье, и Сольвейг сквозь зубы ругнулась, почувствовав, как в задницу воткнулась сухая солома. — О, портки Махасти! — услышала она сиплое бормотание и поняла, что Дола тоже прочувствовал всю прелесть любовных утех на сеновале. Впрочем, нелюдя это не остановило: не медля, он снова впился в губы ведьмы поцелуем, а его рука скользнула по низу ее живота. Обхватив иллирийца руками, Сольвейг подалась навстречу и легонько прикусила встопорщившееся острое ухо. Своим Даром она увидела, как Дола вспыхнул, и это пламя на мгновение ослепило ведьму. «Моя. Только моя, не отдам», — мысль не принадлежала ведьме. Она была чужой и совершенно невозможной. А потом нахлынули чувства: яркие, сильные, как их обладатель. Сольвейг казалось, что она вот-вот расплавится или сгорит под этим нестерпимым живым пламенем. Выгибаясь навстречу нелюдю, ведьма ловила отголоски его хаотичных, сумбурных мыслей, теряя последние остатки здравого смысла. «Нужна мне. Раз-два-три — люблю. Щелчок. Не отдам никому-никому, никогда-никогда». В его мыслях была странная, нелепая считалочка. Через мгновение она сменилась несказанным «люблю», а в сердце горел яркий и обжигающий огонь. Дола шептал: «ma leathanna» на языке, которого ведьма не знала. Обдавая шею горячим дыханием, он произносил слова, которые никогда не объяснит, но и не нужно было больше. «Да к демонам все!» — подумала Сольвейг и не дала Доле отстраниться. Обхватив нелюдя руками за шею, она вновь притянула его к себе и поцеловала, жадно впиваясь в красивые губы. «Сколько в тебе гнева, сколько ярости. И все — под беспечностью и смехом, до тех пор, пока в руках нет меча. Сколько в тебе боли, сколько путаницы в голове. Мысли — их тысячи, одна другую сменяет, и никогда не бывает покоя в твоём сердце. И сколько огня, сколько жажды. Хочешь, чтобы все было твоим, и я тоже. Любишь, я знаю — любишь, но не скажешь, конечно же нет. Будешь целовать до одурения, будешь зубоскалить, но никогда не признаешься. Сколько в тебе желания жить — мне хватило бы на семь жизней вперёд». Глупые и ненужные мысли путались, а чувства били через край. Сольвейг охнула, почувствовав горячие пальцы на коже. Они до боли, до синяков, сжимали такое хрупкое, по сравнению с нелюдем, тело. Ведьма заглянула в его глаза и утонула в их расплавленном золоте. Закинула ноги на широкие плечи, снова притянула к себе, вцепившись пальцами в загривок. Жар серой кожи обжигал, тело выгибалось навстречу резким движениям, а дыхание сбивалось. Не было ничего больше вокруг и даже злосчастная солома, впивающаяся в задницу и спину, больше не причиняла неудобств. Больше не было мыслей, не было Лайе, не было Мэда, не было этого проклятого города, не было страха перед тысячей Его голосов. Ведьма прочертила ногтями красные борозды на спине Долы, подалась вперёд и прикусила зубами плечо, скрадывая собственный крик. Услышала тихий, звериный рык в ухо. Выгнулась в такт все более сильным и быстрым движениям и невнятно простонала его настоящее имя. Сильнее, ещё сильнее, быстрее. И мир вокруг взорвался и разбился вдребезги. Сольвейг лежала, пытаясь отдышаться, и чувствовала сумасшедшее биение сердца нелюдя, уткнувшегося лицом ей в шею. Ведьма старалась не шевелиться. Сухая солома по-прежнему царапала кожу и путалась в волосах. Сольвейг чувствовала дыхание нелюдя, щекотавшее ей кожу, и боялась заговорить первой. Почему-то ей сейчас было страшно посмотреть ему в глаза, вздумай Дола поднять голову. Она услышала, как он что-то тихо пробормотал на родном языке и нежно потерся носом о ее шею. Затем приподнялся, позволив ведьме вздохнуть полной грудью. Сольвейг немедленно захотелось зажмуриться, словно она боялась снова утонуть в этих глазах цвета расплавленного золота. — Ma leathanna, — улыбаясь краешком рта, произнёс Дола уже знакомые ей слова. Только теперь она знала, что они значат. Стало тревожно, страшно, словно все это был сон, и все это происходит не с ней. Дола перекатился на спину и тут же ругнулся, проклиная колючую солому. Ведьма легонько сжала его ладонь. Говорить не хотелось, двигаться тоже. Затянувшееся молчание отнюдь не казалось тяжёлым или неловким. Они просто делили его на двоих, этакое взаимопонимание лишь между ними. С помощью Дара Сольвейг прислушалась к Доле и улыбнулась. Бушевавшая в нем буря на время утихла. — Скажи, — вдруг спросила ведьма. — Почему «Бес»? И почувствовала, как он напрягся, будто весь подобрался. Лицо Долы приобрело отстраненное выражение, словно мыслями он был очень далеко отсюда. Вечная Земля Иллириан, Дуэн Брон. 17 лет назад. «За грубое нарушение дисциплины и за проявление неуважения к вышестоящему по званию, рядовой Даэтран приговаривается к наказанию в виде сорока ударов плетью. Исполнить!» — голос капитана звучит сухо и ровно. Словно и не младший принц Даэтран стоит перед ним, а иллириец самой низшей касты. Дола криво усмехается: привилегиями здесь пользуются исключительно отпрыски других Домов. Йонах, Махавель, Сионар, Янос, Глеанн, Ассэне — все они, но только не Дола Даэтран. Не то чтобы ему это мешало, ведь чего-то подобного он ожидал. По правде говоря, первое время командование было в замешательстве: Дола все-таки принадлежал к императорскому роду, но в то же время иллирийцы не жаловали полукровок. И нелюдь сам облегчил им задачу, быстро проявив свой норов и буйный характер. Дола ловит взгляд капитана и замечает в глазах непонятное смущение. Ну конечно, ведь с принцем Рейно из Дома Йонах они пришли вместе и успели подружиться. Но Рейно дослужился до звания капитана, а Дола до сих пор оставался рядовым, и все знали почему. Дола незаметно кивает капитану и растягивает губы в неизменной паскудной усмешке. Он держится прямо и гордо, пока его ведут к дыбе. Мельком оглядывает лейтенанта, нервно сжимающего в руках трехвостую плеть. Долгим, пытливым взглядом рассматривает лица иллирийцев, собравшихся на представление. Как же, Дола Даэтран наконец-то попался на горячем и не сумел выйти из воды сухим. Он видит ребят из своей роты, залихватски подмигивает им: мол, ничего страшного, и не такое видали. Дола терпит, пока его руки привязывают к дыбе, Дола упрямо молчит. Ему на самом деле очень страшно, но боится он не боли. Боится сломаться здесь и сейчас, на глазах у всех. А боль совсем не пугает. Перед внутренним взором — Джагаршедд, крепость Лем. ...Маленький полукровка всем телом извивается, рычит и кусается, пытаясь вырваться из крепкой хватки Митры, одного из старших сыновей Редо. Он кусает его за руку и в ответ получает ленивую, но болезненную оплеуху. «Паскуда, сквернавец, с-сукин сын, — гневно перечисляет нелестные эпитеты Митра, продолжая тащить мелкого полукровку по коридору крепости, — стащил мой меч и думал, не замечу? Подсыпал Карасу дурман и решил, что с рук тебе сойдёт? А кто залез в хлев к бестиям и открыл денник? Полдня все бегали, пытаясь их отловить! Руки б тебе отрубить, щенок недоделанный, да только Редо с меня шкуру заживо сдерет...» «Да хоть бы и содрал! — огрызается Дола, скаля острые зубы, — все равно на большее ты не годен!» «Что ты там тявкаешь, гадёныш? Ты даже за себя постоять не можешь, а уже грызёшься, как псина подзаборная. Кому ты здесь нужен? Говорил я отцу — не будет добра от всей этой затеи, ох не будет...» «Своим мнением, Митра, ты можешь задницу себе подтереть!» — Дола изворачивается, лягает шеддара в колено и бежит прочь от него. Щелчок. Свист. Ослепляющей болью кнут рассекает мальчишке спину, он теряет равновесие и шлепается на пол. Щелчок. Свист. Вспышка боли. «Дерзишь, значит? Думаешь, раз ты его сын, байстрюк востроухий — тебе все дозволено?» — рычит Митра, занося руку с кнутом в очередной раз. Щелчок. Свист. Дола пытается отползти подальше, не видя перед собой ничего от боли и пелены слез, застлавших глаза. Когтистая рука сгребает его за шиворот, волочет по полу обратно. «Тебе место в тюрьме Совершенных, вымесок, а не среди нас. Тебе и всему вашему прóклятому племени!» Скрип ржавых петель. Грохот захлопнувшейся двери. Щелчок — снаружи закрывается щеколда. Дола остаётся один в сырой тёмной камере. С яростным криком кидается на дверь, колотит по ней кулаками, разбивая руки в кровь. «Чтоб ты сдох, сучье племя!» — воет он вслед удаляющимся шагам. И остаётся взаперти, наедине со своей ненавистью и тысячей Его голосов в голове. ...После двадцати плетей он ещё стоял на ногах. После тридцати подвела выдержка, ноги подкосились, и он повис на веревках. Но не издал ни звука, терпел боль, до крови кусая губы. Едва просвистел предпоследний удар — весь сжался, вцепился руками в веревки, наматывая их на кулаки. «Раз-два-три», — щелчок. «Хочешь жить, маленький rak’jash — беги». «Раз. Два. Три» — щелчок. Старая-добрая детская считалочка снова выручает. Ах, если бы она и в самом деле могла его спасти! Щелчок. Свист. Тихо рычит, подрагивая прижатыми к голове ушами. Потом — едва дыша ждёт, пока запястья освободят от пут и медленно сползает на землю, борясь с желанием взвыть от жгучей боли в спине. Под тяжелыми, недоумевающими взглядами заставляет себя подняться с колен огромным усилием воли. Тяжело дыша и чувствуя, как течёт по спине горячая кровь, поднимает голову и встречается взглядом с лейтенантом. Заставляет себя улыбнуться все так же вызывающе, дерзко и нагло, словно не его спина располосована сейчас до мяса. Лейтенант не выдерживает взгляд и отворачивает голову в сторону, почему-то нервным движением пряча трехвостую плеть за спину. «Шеддарское отродье», — цедит кто-то сквозь зубы и сплёвывает в сторону. Дола ищет глазами говорившего, хочет что-то ответить, но из горла вырывается лишь хриплый звук, постепенно переходящий в громкий, совершенно безумный смех. Притихший капитан глядит на него с выражением какого-то почтения на лице. «Сумасшедший», — шепчет кто-то. «Бестия, — тихо добавляют рядом, — Бес из Джагаршедда». Дола стоит, улыбаясь во все зубы. Пожалуй, только на этом яростном желании доказать, что все переживёт, что сильнее, чем все думают, он и держится. Завтра, скорее всего, не сможет даже встать, будет выть в койку и отлеживаться в лазарете, но сейчас он стоит прямо, не обращая внимания на озноб во всем теле, онемевшую от боли спину и холод, расползающийся по жилам. Ради этой минуты триумфа можно выдержать, выстоять, вытерпеть боль. «Выкусите, сучье племя! — говорит он всем своим видом, упрямый и гордый. — Выкусите — и подавитесь». Никто больше не посмеет назвать его выродком, бастардом. И не станут более его звать Долой из Дома Даэтран, словно забудут это имя, как постыдное явление. До самого конца службы он снискает себе сомнительную славу, и даже непосредственные командиры будут звать его просто — Бес. Дола моргнул, сгоняя воспоминание прочь. Покосился на Сольвейг и усмехнулся. — Так почему «Бес»? — повторила ведьма. — Заслужил, — пожал плечами нелюдь. — За характер и порченую кровь. Ведьма недоверчиво хмыкнула и замолчала. Поёрзав, она скривилась, всем телом ощущая колючую солому и прикрыла глаза. Через какое-то время услышала, как заворочался Дола. — Сольвейг... — неуверенно начал нелюдь. — М? — Сольвейг лениво приоткрыла один глаз. — Скажи... — Дола заерзал, пытаясь лечь поудобнее. — Тебе тоже в задницу солома колет? — В следующий раз, дорогой мой, для спонтанной страсти подыщи более приятное место, — беззлобно огрызнулась ведьма и тут же прыснула в кулак, вторя тихому смеху нелюдя.