Мы никогда друг друга не забудем,
Но никогда друг друга не вернем.
Счастье расплавилось на раскаленном блюде
В толпе друг друга взглядом больше не найдем.
© Сказатель
Тоска, одиночество, боль, дыхание ночи.
Это, конечно, совсем не то, что ты хочешь.
А я становлюсь всё злей и упорней,
Я каждый раз вырываюсь с корнем.
Оставляя глубокие раны, ужасные шрамы,
И лечу все равно траекторией той же самой.
Становясь от этого злей и упорней,
Снова и снова вырываясь с корнем.
Ты за каждым углом — в крыльях бабочек, в кронах деревьев.
И дело тут вовсе не в знаках, заклятиях, зельях.
Демоны ищут тепла и участья,
Предаюсь огню, разрываюсь на части.
Оставляю ожоги и ноющие порезы,
Все равно, ты ранишь сильней, чем стекло и железо.
Демоны ищут тепла и участья,
Предаюсь огню, разрываюсь на части.
Милый, имя тебе легион. Ты одержим,
Поэтому я не беру телефон.
Соблюдаю постельный режим,
Но, в зеркале ты из крана твой смех,
Ты не можешь меня отпустить,
А я не могу вас всех.
© Flëur — Легион
Дола зевнул и сонно открыл глаза. Его взгляд устремился в окно, за котором рассеивался пасмурный свет. Несколько мгновений Дола смотрел на серые облака пустым взглядом, а потом расслабленно перевернулся на другой бок. Приятную сонливость тут же как рукой сняло, и Дола подскочил на постели, внимательно осматривая комнату. На первый взгляд ничего не изменилось, но нелюдь не мог отделаться от паскудного ноющего чувства в груди. Сольвейг не было рядом. Не было ее и в комнате, а в бадье плескалась остывшая со вчерашнего вечера вода. На столе не оказалось немудрёных пожитков ведьмы. Дола не чувствовал присутствия ведьмы ни на этаже, ни на постоялом дворе. Он встревоженно оделся и ещё раз осмотрел комнату. Вчера, пока мир дремал под покровом ночи, ведьма и нелюдь исступленно любили друг друга. Будучи на грани безумия, они разжигали костёр страсти, в котором сгорали, словно в последний раз. Словно никакого завтра не будет. «Пообещай мне, что даже если я уйду, — так сказала вчера Сольвейг, — ты меня не забудешь». Дола зарычал и выскочил из комнаты. Он быстро сбежал по лестнице на первый этаж. Гневно раздувая ноздри, искал взглядом ведьму, но ее нигде не было. Дола не мог объяснить, почему именно сейчас его снедает тревога, ведь ведьма исчезала на целый день не в первый раз. Но всегда Дола ощущал ее присутствие в Назаре. Сейчас же ему казалось, будто ведьма исчезла навсегда, и не найдёт он ее ни в одном городе, ни на этой земле. «След», оставленный ведьмой, истаивал на глазах, словно стирая сам факт ее существования. Нелюдь выскочил на улицу и застыл, вдыхая соленый морской воздух. Сердце бешено колотилось, а дыхание спирало от непреходящего чувства тревоги. — Малой, — голос Лайе заставил Долу вздрогнуть и обернуться. Близнец стоял чуть позади, и его синие глаза смотрели на Долу с неподдельными заботой и любовью. И почему-то Доле от этого стало тошно. Он резким движением взъерошил непослушные волосы и выдохнул, пытаясь взять себя в руки. — Сольвейг ушла, — процедил нелюдь сквозь зубы. Лайе склонил голову набок. — Она всегда уходит, малой, — равнодушно ответил он. Что-то было не так в его спокойствии. Дола глядел на брата и отчетливо понимал, что Лайе лгал. Врал, глядя ему в глаза, безо всяких угрызений совести. — Ты ведь знаешь, что произошло? — Дола недобро сощурился. Лайе выдержал тяжелый взгляд брата и вздохнул: — Оставь ее, малой. Мы с тобой знали, чем все закончится. Сольвейг всегда уходит, когда пресыщается мужчинами, — нелюдь пожал плечами. — Она выбрала dirth’haren dhoin, брат. И тебе не стоит ее искать. Дола скрипнул зубами и сжал кулаки. «Dirth’haren dhoin», — эхом отозвались в ушах пугающие слова на языке Вечной Земли. «Путь смерти». Доле нестерпимо захотелось двинуть близнецу по физиономии. Нелюдь знал, что Лайе крепко ненавидел ведьму, но не мог этого принять. — Ты сновидец, Ли, — тихо произнёс Дола. — Помоги мне найти ее. Лицо Лайе осталось безразличным, но близнец, знавший его как облупленного, сразу же уловил изменившееся настроение брата. Несмотря на внешнее равнодушие, внутри Лайе зрела злость. Следующие слова только подтвердили мысли Долы: — С чего бы мне? — Лайе качнул головой. — Чтобы она причинила тебе ещё больше боли, чем сейчас? Больше, чем в Абэ Ильтайне, когда она чуть тебя не убила? — Он упрямо скрестил руки на груди. — Нет, малой. Я не стану тебе помогать. Забудь ее, и вернёмся домой, на Вечную Землю. Нелюдь потянулся к близнецу, но Дола резким движением отбил ладонь брата. — Я найду ее, — выдохнул он, глядя Лайе в глаза. — Если ты не желаешь мне помочь… Возвращайся в Иллириан один. С этими словами Дола вышел с постоялого двора. Не обращая внимание на окрик брата, он решительно шагал в сторону побережья. Долу распирало от ярости и отчаяния, и он надеялся привести голову в порядок, чтобы обдумать дальнейшие действия. Нелюдь был уверен в одном: он найдёт Сольвейг, куда бы она ни пошла. В конце концов, он называл ее «ma leathanna». Ведь если иллириец говорил подобные слова своей возлюбленной, то это было признанием истинной любви. «Ma leathanna» для потомков Совершенных означало обещание, подобное клятве на крови: «Я умру вместо тебя. Когда смерть за тобой придёт, я заменю тебя перед ней».***
Сольвейг поправила повязку на лице и зябко обхватила себя за плечи. Холодный ветер пробирался под одежду, заставляя кожу покрываться мурашками. Ведьма поплотнее запахнула плащ и продолжила путь. Сбежав из Алькасабы Назара, Сольвейг прибилась к торговому каравану на Золотом Пути и теперь наблюдала, как обоз подъезжает к Хавильяру. Отсюда путь ведьмы лежал до реки Ильимани, где в одной из прибрежных деревушек была переправа на другую сторону. Сольвейг держала путь на север, одержимая мыслью о потерянном дитя. Она так и не смогла поверить, что произошедшее в городе Лукавого бога было всего лишь ночным кошмаром. Случившееся там навсегда изменило и ведьму, и близнецов, оставив неизгладимый след в их душах. И Сольвейг более чем была уверена, что в мире страшных снов все было реальностью. Участью, которую ведьма так старалась избежать в прошлом. Лукавый бог сотворил целый мир, назвав его Абэ Ильтайном, и сделал его прибежищем мертвых душ. Но никому не было ведомо, как это место влияло на живых. Одно Сольвейг знала точно: время в Абэ Ильтайне не подчинялось никаким законам. Там оно было не рекой, текущей в одном направлении, а штормовым океаном, бросавшим путников из настоящего в прошлое, а оттуда — в будущее. Дни, проведённые в городе Лукавого бога, растянулись для Сольвейг в месяцы. Ведьма знала, что ребёнок был настоящим. А значит и рождение этого дитя тоже было взаправду. Разве она, будучи матерью, не распознала бы обман? Боль и мучения, которые Сольвейг пришлось пережить, не могли быть просто ночным кошмаром. И ведьма упорно держала путь на север, ибо не знала, куда ещё ей идти. Ведь в мире Лукавого она вновь оказалась в Реванхейме, в городе, который так ненавидела. В городе, к которому была привязана против своей воли. И Сольвейг надеялась найти на севере потерянное дитя. А потом… А потом, быть может, она вновь вернётся к Доле и принесёт их ребёнка в своих руках. Сольвейг выхолощено улыбнулась и подняла голову. Караван остановился возле городских ворот, и ведьма незаметно для всех спрыгнула с повозки. Тело отдалось болью на резкое движение, и женщина, поморщившись, закатала рукав и взглянула на руку. Кожа прямо на глазах покрывалась старческими пятнами и морщинами. Как и было предсказано Ханой из Ресургема, Дар обернулся против Сольвейг. Мало того, что ведьма лишилась возможности исцелять, так теперь ее тело старело слишком быстро. Сольвейг с ненавистью сжала собственное запястье и, стиснув зубы, огляделась в поисках жертвы. Ее взгляд упал на молоденькую девицу, возившуюся с рулонами дорогой ткани возле одной из повозок. Убедившись, что рядом никого нет, Сольвейг решительно направилась в сторону жертвы. Девушка не успела даже вскрикнуть, когда ведьма схватила ее за руку. Без сожаления Сольвейг смотрела, как седеют волосы жертвы и покрывается морщинами кожа на испуганном лице. Всего через несколько минут иссушенное тело с глухим звуком упало на траву рядом с повозкой. «Смерть — это просто страшное слово, — думала ведьма, глядя на свои помолодевшие руки. — И так просто решить, кому жить, а кому умирать». Она подняла взгляд и увидела перед собой дух убитой девушки. Ее ясный взгляд потух, а губы неслышно шептали: — Я тебе ничего не сделала, ведьма. Почему ты убила меня? — Потому что я хочу жить, — улыбнулась Сольвейг. — Любой ценой. Она натянула капюшон на лицо и незаметно исчезла в лесу.***
Дола гнал лошадь по темному лесу, стараясь не потерять почти истаявший след ведьмы. Он осыпáлся золотым песком, превращаясь в пепел на руках, и это только подстегивало нелюдя неустанно двигаться дальше. В ночной тишине, нарушаемой цокотом копыт, раздался громкий волчий вой. Лошадь испуганно взбрыкнула и сошла с тропы, едва не сбросив наездника. Дола чудом удержался в седле и тут же принялся успокаивать нервно прядавшее ушами животное. Вслушиваясь в вой, он вспомнил рассказы жителей одной из деревень. Они верили, что волки были предвестниками смерти и появлялись близ людских поселений перед несчастьями. В той деревне пропали несколько охотников, по неосторожности зашедших слишком глубоко в чащобу. Отправившийся на их поиски лесник вскоре вернулся обратно, крича, чтобы взрослые уводили детей домой и держали оружие наготове. Когда Дола пришёл в это селение, люди уже были напуганы и с подозрением относились к чужаку-нелюдю. После расспросов Доле удалось узнать, что исчезнувших охотников нашли в чащобе мертвыми. И выглядели они так, словно их иссушила злая сила. Сами тела Дола осмотреть уже не смог, ведь в чащобе вовсю пировали волки. Но нелюдю это и не нужно было, ведь в отличие от жителей деревни, он уже знал, от чьих рук умерли несчастные охотники. Но ему было абсолютно все равно. Только одна мысль вертелась в голове нелюдя: «Я найду ее». И сразу за ней приговором звучали слова Лайе: «Она выбрала dirth’haren dhoin». А ведь Лайе всегда оказывался прав, и больше всего Дола боялся опоздать. Он продолжал идти по следам ведьмы, забыв про сон и отдых, не обращая внимания ни на испортившуюся погоду, ни на волчий вой. Под утро резко похолодало, и с неба посыпался снег, возвещая о том, что нелюдь уже близок к северу Джалмаринена. Дола зябко кутался в плащ и время от времени горячим дыханием согревал замёрзшие пальцы. От холода разум норовил погрузиться в сон, а долгая дорога без отдыха давала о себе знать. Держась ледяными руками за поводья, Дола то и дело клевал носом, но упорно вёл лошадь по следу Сольвейг. «Только бы догнать, только бы успеть», — крутилось в голове. Когда солнце взошло над лесом, Дола уже не чувствовал ничего, кроме холода. Мороз щипал кожу, а ледяной ветер трепал плащ, покрывая ткань инеем. Золотые глаза часто-часто моргали, смахивая снежинки с пушистых ресниц. Уставшая лошадь проваливалась копытами в снег, но Дола и не думал останавливаться. Все, что у него сейчас осталось — это воспоминания, хранившие в себе треск дров в костре, пряный запах пирога, смех упрямой ведьмы и дождь, теплый дождь. Мысли застывали, как осколки маленьких льдинок. Воспоминания и тепло костра постепенно сливались с туманом и ослепительно белым снегом. Холод сковывал движения Долы, но ему было все равно. Спешившись с лошади, он упорно продвигался сквозь белое безмолвие застывшего леса. На горизонте замаячили очертания деревни, и нелюдь с облегчением улыбнулся. Он знал это место — Сванригин холм. И здесь следы Сольвейг становились все ярче, а значит, Дола почти ее догнал. «Я найду тебя», — он зашагал сквозь снег с еще бóльшей решимостью.***
Сольвейг не собиралась останавливаться в этой деревне надолго. Она хотела здесь только переночевать и как можно быстрее добраться до Реванхейма. А что могло быть лучше торгового обоза? Но деревня Сванригин холм встретила ведьму неприветливо и пасмурно. Ведьма заплатила пару монет пожилой семейной паре, радушно пустившей чужачку под свой кров. Ворочаясь на старой и скрипящей кровати ведьма спала беспокойным сном, а вокруг неё собрались в круг мертвые души. Наутро Сольвейг разбудил шум, доносящийся с улицы. Сердечно поблагодарив хозяев за ночлег и накинув на плечи плащ, женщина вышла из дома. Первым, что увидела Сольвейг, было столпотворение на небольшой поляне между покосившимися домиками. Кто-то надрывно плакал, но большинство людей недовольно гудели, призывая кого-то казнить. Сольвейг растолкала всех локтями, подбираясь как можно ближе. Люди не обращали внимания на чужачку, слишком занятые неприглядным зрелищем в центре поляны. Протиснувшись вперёд, ведьма увидела плачущую девушку, а над ней возвышался крепко сбитый мужчина средних лет. Сольвейг застыла, пытаясь уловить нить разговора. А несчастная девица все рыдала навзрыд и причитала: — Прости, прости меня, малыш! — Доча, — отец пытался привести ее в чувство, — давай не здесь! Пойдём в дом, дорогая, ну же, поднимайся. Девушка надрывно закричала, стряхнув его ладонь с плеча, и в отчаянии протянула руки вниз. Проследив ее движение, Сольвейг медленно перевела взгляд на землю, и сердце тут же болезненно сжалось, стоило ей увидеть лежащий подле ног юной матери припорошенный снегом свёрток. — Дочь, что ты творишь? — мужчина все сильнее нервничал. — Ты привлекаешь слишком много внимания, вставай и пошли домой! — Я не могу его оставить! — девушка подняла взгляд, полный боли. — Это все ты! Это ты хотел от него избавиться! Нельзя было убивать ребёнка! Толпа зевак разом притихла, а Сольвейг дернулась, как от пощёчины. Не отдавая себе отчета, она сделала шаг вперёд. Затем ещё один. Люди в недоумении смотрели на чужачку, что пришла к ним накануне вечером. — Что ты несёшь, дура?! — отец бросил испуганный взгляд на жителей деревни. — От горя у тебя совсем разум помутился? — Это ты виноват! Ты-ы-ыыы… — несчастная девица захлебнулась рыданиями и замолчала, раскачиваясь из стороны в сторону. Ведьма опустилась на колени и бережно подняла с заиндевевшей земли свёрток с безжизненным тельцем младенца. Она заботливо поправила ткань вокруг лица и нежно провела дрожащими пальцами по мертвенно бледной коже. Сердце сжималось от боли, ведь этот ребёнок так напоминал ведьме то, что она потеряла в городе страшных снов. Внутри женщины вскипела жгучая ярость. Сольвейг подняла гневный взор на отца безутешной матери. — Что вы сделали? — срывающимся голосом произнесла она, уже зная ответ. — Тебя это не касается, чужачка! — мужчина окинул ведьму надменным взглядом. — Не лезь не в своё… Но его сразу перебила всхлипывавшая дочь. Заикаясь и глотая слезы, она прошептала: — Он… он… у-у-уби-ииил моего ребёнка! Мужчина сорвался на крик: — Ты никак ополоумела, такую хулу нести! — он перевёл взгляд на Сольвейг. — А ты, чужачка, пошла вон! Сольвейг вновь заглянула в лицо мертвого младенца, и на мгновение ведьме показалось, что это её собственное дитя. Ребенок, которого она не уберегла в городе Лукавого бога, и у неё перехватило дыхание от подступившего ужаса. В голове что-то щёлкнуло. «Он убийца. Они все — убийцы». Молниеносно поднявшись на ноги, ведьма со всей доступной ей злобой вцепилась в селянина. От неожиданности он оступился и вместе с Сольвейг повалился на землю. — Детоубийца! — отчаянно закричала она. — Я убью тебя! Расцарапывая ему лицо, Сольвейг выпустила на волю свой страшный Дар. Мужчина захрипел, пытаясь скинуть с себя маленькую женщину, но было поздно: не помня себя от ярости, ведьма иссушила его в мгновение ока. Прежде чем растерявшиеся жители деревни успели понять, что же произошло, Сольвейг развернулась к перепуганной дочери погибшего. — Жизнь за жизнь, юная мать, — ведьма безумно улыбнулась. Она схватила девушку за руку и притянула к себе. От пальцев Сольвейг расходились темные нити, оплетавшие чужие запястья под кожей. Из горла девицы вырвался слабый хрип, а на стремительно бледневшем лице проступали потемневшие сосуды. Кто-то схватил Сольвейг за плечо, но она тут же рявкнула: — Не смей! В тот же миг, сбивая людей с ног, по поляне пронеслась иссушающая волна. Кто-то смог подняться и побежать в сторону дома, а кто-то и вовсе ринулся в лес, подальше от чужачки с необычайной силой. «Вы умрете, а я буду жить вечно, — Сольвейг едва осознавала, что творит. — Ваши жизни станут моими». Копившиеся внутри горе и боль яростным шквалом вырвались наружу. Дар, забирающий жизни, волнами расходился по поляне и достигал самых отдаленных уголков деревни. Ведьма чувствовала, как по венам струится чужая жизнь, и это пьянило лучше любого вина. Девушка, что не уберегла своё дитя, рухнула замертво подле ведьмы. Сольвейг запрокинула голову и громко расхохоталась, полностью отдавшись захватившему разум безумию. На нетвердых ногах она шла по деревне, ощущая, как умирают селяне, отдавая ей все до последней капли. Её сила больше не имела границ, а жизни людей обесценились. «Сольвейг. Меня зовут Сольвейг Ингемар. Я — Дитя Хасидзиль. Я — Меченая, — крутилось в голове женщины. — Я — бессмертна. Я найду своё дитя». Оставшись в одиночестве посреди опустошённой деревни, Сольвейг подняла лицо к пасмурному небу. — Лукавый! — что есть силы закричала она. — Если ты видишь меня, если ты слышишь… Я найду то, что ты у меня отнял! Я верну своего ребёнка! И я заберу твою бессмертную жизнь! Схватившись за голову, ведьма безумно рассмеялась, но из её глаз текли слёзы.***
Погода испортилась окончательно. Снег сменился мелкой моросью, а она перешла в по-настоящему сильный и ледяной ливень. Ветер хлестал по щекам, трепал одежду и пронизывал холодом до самых костей. Не спасали ни утеплённый плащ с глубоким капюшоном, ни платок, натянутый едва ли не до самых глаз. И без того плохая дорога окончательно превратилась в месиво. Измученная долгим переходом лошадь едва переставляла ноги, то и дело увязая в грязи. Наконец, всадник не выдержал и спешился, ведя животное на поводу. Сойдя с дороги, он зашагал по одному ему видной тропке, которая в конце концов привела его в небольшую деревеньку. Дола завёл изможденную лошадь в пустующее стойло. Убедившись, что кормушка полна, он вышел наружу, где подставил лицо дождю. Ветер сорвал с головы капюшон, в очередной раз обдав пронизывающим насквозь холодом. Она была здесь, нелюдь чуял это так же ясно, как видел перед собой хижины. Все в этом месте было пропитано «следом» Сольвейг, словно она была повсюду и одновременно нигде. Дола как наяву видел передвижения ведьмы по деревне, и шёл по её следам, отворял двери, находя только мертвецов. Иссушенные трупы обнаружились в каждом доме, а пара тел лежала прямо на улице возле колодца. Тлен ещё не тронул их, и Дола понял, что Сольвейг останавливалась здесь совсем недавно. И ему было совершенно все равно, что она убила всех этих людей. «Она жива». Нелюдь крепко держался за эту мысль, ставшую путеводной нитью. «Почему ты ушла? Почему ничего не сказала? Ты ведь знала, что я готов был уйти с тобой». Он нашёл маленький, но добротный домик, где след ведьмы был ярче всего. Он оттащил в предбанник тела двоих стариков и, подойдя к давно погасшему камину, опустился рядом и устало прислонился к стене. Иллюзорное чувство тепла и покоя окутало нелюдя со всех сторон, и ему мерещилось, что в камине пляшет огонь, комната полна уютного света, а сама Сольвейг рядом хлопочет вокруг нелюдя. Дола смежил веки и даже не заметил, как провалился в вязкий, болезненный сон. «Просыпайся, Огонёк! — ласковый голос вырывает его из забытья. — Ты и так слишком долго спал, открывай же глаза! Огонёк, слышишь меня?» Дола неохотно повинуется зовущему его голосу и сонно разлепляет веки. Пересохшее от жажды горло дерёт так, что когда нелюдь пытается попросить воды, он издаёт лишь невнятный хрип. Голову мальчика приподнимают, а к губам подносят чарку с живительной влагой. Дола пьёт взахлёб и тут же давится. Заботливые руки быстро убирают чарку и нежно вытирают мокрые шею и грудь. «Ну, что же ты, маленький... Не все же сразу! Потихоньку надо, понемногу. Ты так долго спал, а мы все волновались...» Дола смотрит на рогатую женщину, что столь ласково разговаривает с ним, и ему становится стыдно. Янис заменила нелюдю мать, которой он никогда не знал. Конечно же, она волновалась. Серокожий мальчик робко пытается улыбнуться жрице Махасти, но даже на этот жест у него едва хватает сил. Он слышит шаги, а затем в изголовье появляется новое лицо. Этот шеддар обладает острыми чертами, тонким носом, а косматые брови недовольно хмурятся над желтыми глазами. Светлые волосы заплетены в десятки мелких косичек и убраны в пучок. Шея, грудь и руки шеддара покрыты причудливой вязью винного цвета. Местами она кажется едва заметной, а местами становится темной, как кровь. Моренос, верховный шаман. Как Янис заменила Доле мать, так и Моренос занял место вечно отсутствующего отца. Улыбка Долы увядает, стоит ему встретить взгляд Мореноса. «Очнулся, — с видимым облегчением вздыхает шаман. — Ну, и навёл же ты страху на нас, Огонёк. Что с тобой произошло?» Дола молчит, искренне не понимая, о чем он говорит. «Ну зачем же так сразу! — взмахивает руками Янис. — Мальчик ведь едва очнулся!» «Редо с меня шкуру снимет, если я не смогу предоставить ему достойный отчёт о случившемся, — ворчит Моренос. — Поэтому рассказывай, Огонёк». А Дола продолжает смотреть на него и молчать. Воцаряется гнетущая тишина. Маленький нелюдь и Верховный шаман Джагаршедда буравят друг друга тяжёлыми взглядами. Дола упрямо сжимает губы в тонкую нить, а Моренос отводит взор в сторону и устало трёт переносицу. «О, задница Махасти! — вздыхает шеддар. — До чего упрямый мальчишка. Что толку от твоей гордости сейчас? Она принесёт тебе честь и славу? Она дарует тебе Имя, Огонёк? Она спасёт тебя от гнева братьев? Хорошо, Огонёк. Придёт время, и ты сам расскажешь, что с тобой произошло. Но не заставляй меня слишком долго ждать. И нечего сверкать своими зенками!» Моренос переводит взгляд на Янис: «Смотри за ним. Все, что покажется странным... Просто скажи мне об этом. И хорошо бы нам придумать объяснение для Редо, почему мы упустили мальчонку». «Я бы на твоём месте, шаман, сначала прищучила его старших сыновей, — резко отвечает ему женщина. — Ибо именно они его довели. Ведомо ли тебе, что ещё до того, как Огонёк сбежал, Митра загнал его в тюрьму Совершенных? Не то это место, чтобы туда детей пихать забавы ради». «Но ты не на моем месте», — сварливо отрезает Моренос, и Янис замолкает. Дождавшись, когда шаман уйдёт, женщина с презрением сплевывает в сторону и топает ногой. «Хоть и правая рука Редо, но каков мерзавец. И слова поперёк ему не скажешь, ибо верховный шаман, чтоб его. Тьфу!» Дола молча слушает её голос: даже в гневе он звучит красиво. Маленький мальчик не замечает, как проваливается в зыбкий и поверхностный сон. С постели ему разрешают подняться лишь через несколько дней. Дола и сам уже не рад валяться. Ведь руки, ноги, голова — все при нем осталось, жив и невредим, так зачем ему отлеживаться столько времени? И за эти дни он не произносит ни слова, только молча сверкает глазами да неохотно пьёт отвратительные на вкус настойки. Одно только скрашивает однообразные дни: помимо Янис его навещают и другие женщины из гарема отца. Дола смотрит на них и думает, что в их глазах он всего лишь диковинка, серокожий и беловолосый мальчик, с которым можно поиграться и бросить, будто никому не нужную куклу. В Доле много ненависти, а места для любви в его сердце почти нет. Впрочем, все же он благодарен некоторым из шеддаров. Янис, что всю жизнь заботится о нем. Моренос, научивший его читать и писать да показывающий ему звезды на небе. Йохавед, которого Дола неустанно просит научить его шаманским пляскам. Шаэдид, женщина-воительница, обучавшая его искусству войны. Первым делом Дола узнает, кто нашёл его в пустыне. После чего дожидается дня, когда Шаэдид вернётся в крепость Лем, чтобы поблагодарить её. И когда гарем оживляется, а среди женщин слышатся шепотки, Дола понимает — она здесь. Одним солнечным утром маленький нелюдь втихую сбегает из комнаты и идёт в сад крепости. Там, недалеко от тренировочной площадки, под сенью деревьев сидит воительница. Дола подкрадывается к ней и неожиданно набрасывается сзади. Почти сразу же сильные руки легко срывают его со спины. С глухим звуком, не успев даже пикнуть, Дола приземляется на траву и ошалело хлопает глазами. Шаэдид нависает над ним, скаля острые зубы в веселой улыбке. Пытаясь сохранить лицо, Дола суёт руку за пазуху и, вытащив изрядно помятый букетик цветов, решительно протягивает его шеддарской воительнице. Некоторое время она недоуменно смотрит то на серокожего нелюдя, то на цветы в его руке, а потом начинает громко хохотать, от чего Дола прижимает уши к голове и испуганно жмурится. «Из чьего же цветника ты их стащил, Огонёк?» — посмеиваясь, Шаэдид принимает скромный дар и взамен запечатлевает на щеке ребёнка нежный поцелуй. «У Янис самые красивые цветы!» — от смущения у Долы краснеют уши. «Уверена, она не обрадуется, увидев, как безжалостно ты их ощипал, — усмехается женщина, а затем ее лицо становится серьёзным. — Что с тобой случилось, Огонёк? Почему ты ничего не говоришь Мореносу и Янис? Зачем ты вообще ушёл? Знаешь ведь, что Джагаршедд опасен». Шаэдид его ласково журит, и Дола опускает взгляд. Он пристально разглядывает свои босые ноги. «Я ничего не помню, — наконец, отвечает мальчишка. — Совсем ничего». «Мы нашли тебя в песках с сильным обезвоживанием и ссадинами, Огонёк. Но ты не узнавал никого из нас, только упрямо шёл куда-то». «Я и этого не помню», — Дола виновато опускает уши. «И причину, по которой ты решил сбежать из крепости Лем, ты тоже забыл?» — недоверчиво щурится Шаэдид. Дола молчит, взвешивая «за» и «против». Когда он вскидывает голову, воительница успевает увидеть мелькнувшую в его глазах обжигающую ненависть, но это длится лишь мгновение. Затем Дола-Огонёк улыбается и наваждение исчезает. «Верно, Шаэдид. Я все забыл», — женщина видит, что он врет. Она укоризненно вздыхает, но не успевает ничего ответить, так как Дола быстро меняет тему разговора. Он снова дарит воительнице улыбку: на сей раз лукавую и вместе с тем обезоруживающую, напоминая в этот миг Шаэдид Редо. Зная, что она не сможет отказать, Дола просит научить его новым приемам искусства войны. В самый разгар внеочередной тренировки Шаэдид и Дола слышат шаги, и тут же звонкий смех мальчишки обрывается, а воительница настороженно смотрит на появившегося в саду шеддара. Его длинные волосы заплетены в толстую косу, а в ушах сверкают огромные золотые серьги. Жёлтые глаза блестят под густыми бровями. Бряцает при каждом шаге меч, висящий в ножнах на широком поясе. Черты лица у шеддара крупные, а взгляд жёсткий и холодный. Широкая грудь разрисована смоляно-чёрной краской. На плече виднеется знак отличия, выдающий в нем легата Бесстрашных — Первого легиона. Неспешной походкой шеддар приближается к Шаэдид и небрежно кивает головой в знак приветствия. Однако его взгляд направлен на серокожего мальчишку рядом с воительницей. «Огонёк», — насмешливо зовёт мужчина. Дола словно врастает в землю и смотрит широко раскрытыми глазами на легата. Во взгляде мальчишки безотчётный ужас, а ноги предательски слабеют. Сердце пропускает несколько ударов, и внутренности стягиваются в ледяной узел страха. «Не подходи ко мне!» — хочется крикнуть ему, но голос подводит. Дола чувствует, как в горле застревает комок, и все, что он может — смотреть на приближающегося к нему шеддара. И не сбежать, не скрыться от него нигде и никогда. Когда легат наклоняется к Доле и цепляет пальцами за подбородок, нелюдь жмурится, стискивая зубы, и сжимается в ожидании удара. «Огонёк, — повторяет мужчина все тем же насмешливым тоном, — неужто Янис и Моренос не учили тебя быть вежливым со старшими?» «Иди в задницу!» — хочется сказать Доле, но вместо этого он едва слышно мямлит: «Долгих лет здравия тебе, — он запинается, прежде чем произнести имя. — Митра». От страха перехватывает дыхание. Митра добродушно хмыкает, но в его усмешке Доле мерещится зловещий оскал. «Я все забыл», — так мальчик сказал ранее Шаэдид. Соврал, не моргнув глазом. Глядя на Митру, одного из сыновей Редо, Дола понимает, что никогда не забудет причину, по которой сбежал из крепости Лем. Не сможет забыть. Он продолжает затравленно смотреть на Митру, и мир вокруг исчезает. За спиной шеддара непроглядная тьма, а в ней тысяча широко распахнутых глаз, чьи взгляды устремлены на Долу. Он отшатывается, моргает, и секундное наваждение исчезает. По нахмурившемуся лицу легата Бесстрашных мальчик понимает, что никто больше не видел этой страшной пустоты. Он готовится снова соврать, но Шаэдид вмешивается раньше, чем Дола успевает открыть рот. С недовольным видом женщина окликает Митру, и её голос полон неприязни. «Оставь мальчонку в покое, Митра. Он только сегодня на ноги встал, не трепли ему нервы». Легат бросает в её сторону презрительный взгляд и снова поворачивается к Доле. «Неужто так меня боишься, смесок? Помнится, в прошлый раз ты отбивался изо всех сил и даже умудрился поджечь мне шаровары, Огонёк, — смеётся Митра, но глаза его холодны и жестоки. — У тебя совсем не мужское лицо, знаешь? Тебе только юбки бабьи носить, с таким-то личиком. А волосы? С ними и вовсе за мальчика принять невозможно. Ты так похож на свою мать, та тоже была упрямой да ещё тощая, будто кошка беспризорная. Ни сисек, ни задницы. И что только наш Первый в ней нашёл?» Митра приседает на корточки перед замершим Долой: «И место тебе — только в гареме отца». Дола затравленно пятится и невольно прислушивается к себе. Его Дар был опасным и зачастую бесконтрольным, и в минуты ярости и страха Дола мог спалить все вокруг. Это нередко приносило ему много бед, но и одновременно спасало. И когда Дола понимает, что ничто в нем не откликается на призыв, ему становится по-настоящему страшно. Он осознает, что больше не видит и не слышит землю, на которой стоит, и затих тихий шёпот духов Джагаршедда. Словно вырвали из рук и сломали единственное оружие, способное защитить нелюдя. Дола бросает быстрый взгляд на Митру, пытаясь понять, заметил ли он его замешательство или нет, но Шаэдид вновь вмешивается. Она решительно берет Долу за руку и тянет за собой. «Идём, Огонёк. Больно уж здесь смердит нечистыми мыслями». «Эй, я же не сказал, зачем я здесь! — Митра растягивает слова, наслаждаясь спектаклем. — Полководец ждёт смеска. Он хочет сам услышать, что с ним случилось». Воительница резко оборачивается и шипит сквозь зубы: «Можешь передать ему, что я лично приведу мальчонку, а ты иди, куда шёл. Уверена, Полководец сначала пожелает выслушать твой доклад о делах в Ашваярской долине. Можешь не поскупиться и в очередной раз похвастаться своими Бесстрашными, легат». В ответ Митра с угрозой скалится: «Как ты груба, женщина. Не забывай, кто я». Шаэдид презрительно смотрит на него. «О, не кичись своим происхождением, Митра. Весь Джагаршедд знает, что именно ты старший сын Полководца. Но не забывай, что я — левая рука Редо, а ты всего лишь легат, — каждое ее слово режет по живому. — Пусть ты и владеешь Первым Легионом, а про Бесстрашных слагают баллады, но я все равно стою выше в иерархии. И тебе, Митра, никогда не стать доверенным лицом нашего Полководца, так что захлопни пасть». «Думаешь, ты незаменима, женщина? — смеётся шеддар. — На твоё место имеется куча претендентов, и рано или поздно ты надоешь Первому». «Так же, как и ты, легат. Незаменимых нет, и это относится даже к твоему легиону, — рычит Шаэдид. — А если хочешь поспорить со мной, то давай, вызови меня на бой. И будь уверен, я с грязью тебя смешаю. И да, имей в виду, что если ещё раз прикоснешься к Огоньку, я тебе все причиндалы поотрезаю». Завершив гневную отповедь, Шаэдид тянет Долу за руку, и он послушно плетётся следом, чувствуя, как ненавидящий взгляд Митры прожигает спину. «Шаэдид, — зовёт он женщину, едва они покидают сад. — Кем была моя мать?» Шеддарская воительница останавливается и внимательно глядит на Долу. «Я плохо её знала, Огонёк. Тебе лучше спросить про неё у Янис. Все-таки они некоторое время сосуществовали в гареме». «Но хоть что-то ты можешь мне сказать?!» — умоляюще просит Дола, и Шаэдид со вздохом сдаётся. «Твоя мать была хитрой и изворотливой. Умной и наглой. Она всегда отвечала добром на добро, и злом на зло. Она из народа Совершенных, и её здесь не любили. Но она была яркой, эта женщина. Вот и все, что я в ней увидела». «Она умерла?» — тихо спрашивает мальчишка. «Нет, Огонёк. Насколько я знаю, она и поныне здравствует». «Тогда почему она меня бросила?» — задаёт Дола давно терзавший его вопрос. Но Шаэдид только качает головой в ответ. «Спроси у своего отца, быть может, он тебе расскажет. В конце концов это его право и его женщина». «Но отец почти не бывает здесь, — грустно замечает Дола. — И времени на меня у него тоже почти никогда нет. Он всегда слушает доклады своих легатов, у него куча дел! А потом он снова уезжает на очередную войну». «Послушай, Огонёк, — Шаэдид наклоняется и берет мальчика за плечи. — Неважно, что он тебе расскажет. Ты полукровка, но ты все ещё его сын. И накрепко запомни, что в Джагаршедде выживают только самые сильные и выносливые. Упрямые и гордые. И ты должен стать таким же, иначе не одолеешь никогда ни Митру, ни всех, кто желает тебе зла. Ты здесь, в Джагаршедде, а значит так надо. Так правильно, понимаешь? Никогда не сдавайся, Огонёк, чего бы это тебе ни стоило. Внутри ты такой же, как и мы, несмотря на то, что у тебя иной цвет кожи и цвет волос. Черпай силу из самого себя. Зацепись за самое важное для тебя чувство и держись за него». Дола её внимательно слушает, кивая головой и думая, что все, что у него есть — собственная ненависть. К Митре и к Джагаршедду, этой жестокой земле. А ночью, дождавшись, когда гарем погрузится в сон, Дола крадётся в комнату Янис. Там он находит ножницы для пряжи, быстро прячет их за пояс и убирается прочь. Уже оказавшись в своей крохотной комнатушке, Дола вновь берет ножницы и, стоя перед большим, треснувшим напополам зеркалом, решительно обрезает волосы. Длинные белые пряди падают к ногам, а из отражения смотрит мальчишка с неровно остриженными волосами и злыми глазами. Дола тянется пальцами к лицу, и на какое-то мгновение ему хочется изуродовать себя. Исчеркать острым лезвием кожу, чтобы на ней остались уродливые шрамы. Всю жизнь ему говорили, что он красив, но эта красота не имеет ничего общего с шеддарским племенем, и Доле она несет одни лишь беды. Он всегда был слишком тонким и хрупким на фоне сверстников, а длинные волосы, которые Янис отказывалась ему отрезать, придавали лишь большее сходство с девчонкой. Дола отрешенно думает, что если порежет лицо, то, быть может, Митра оставит его в покое. И перестанет вожделеть, как вожделел когда-то его мать. Нелюдь уже подносит острые лезвия к лицу, когда слышит тихий скрип двери, а затем и шаги. Дола не успевает спрятать ножницы, и хлёсткий удар выбивает их из рук. «С ума сошёл, Огонёк?! — напуганная Янис опускается перед ним на колени. — Что ты с собою сделал? Твои волосы... О...» Она осторожно собирает лежащие на полу белые пряди и грустно поджимает губы: «Бедный мой мальчик». Янис прижимает Долу к себе и целует в макушку. «Шаэдид мне все рассказала сегодня. Почему ты молчал? Почему ничего не говорил про Митру?» «Разве это имеет какое-то значение?» — бесцветным голосом отвечает мальчик. «Конечно же имеет! Как такое можно стерпеть? Как об этом можно молчать? Будь уверен: я все расскажу Редо! Давно было пора поставить Митру на место... Да как он посмел!» — срывающимся голосом шепчет женщина. Дола молчит, вдыхая аромат благовоний, исходящий от одежды Янис. Через её плечо он смотрит на своё отражение, двоящееся в расколотом зеркале. За его спиной — бесконечная, страшная пустота. Из неё на мальчика глядят тысячи глаз, и где-то внутри себя он слышит тихий сонм страшных голосов. Все они смеются и нашептывают ему что-то. Дола разбирает одну фразу, повторявшуюся снова и снова. Он моргает и наваждение исчезает. В расколотом надвое зеркале остаётся лишь серокожий ребёнок с золотыми глазами. Но где-то внутри по-прежнему звучат голоса, и Дола криво улыбается в плечо Янис. Ему чудится, что он видит в отражении двоих: того, кем он является сейчас, и того, кем он станет когда-нибудь. А голоса неустанно шепчут ему: «В ненависти — сила». ...Что-то отвлекло его, не дав досмотреть сон-воспоминание до конца. Пробуждение оказалось неприятным и болезненным. В висках стучала кровь, шумели и смеялись голоса в голове. Тяжёлые веки казались налитыми свинцом. И кто-то звал Долу, тряся за плечи. «Не передумал ещё, Дола-Огонёк? У тебя почти не осталось времени, да-да-да! Выбери меня, Дола-Огонёк. Выбери, пока Он дозволяет мне быть здесь, рядом с тобой». Нелюдь собрался с силами и приоткрыл глаза, пытаясь сфокусировать взгляд. И когда он сумел проморгаться, то от неожиданности дернулся и больно ударился затылком о стену. «Ты боишься меня, Дола-Огонёк? Отчего страшишься? Взгляни на меня: я все ещё прекрасна, я никогда не состарюсь. Станешь одним из Нас, и я буду любить тебя вечно. А ты — люби нас всех». За плечи нелюдя держала принцесса Мадригаль. Певучий голос звучал в его разуме, а улыбка на красивом лице Совершенной казалась почти живой. «Люби нас всех, Дола-Огонёк, это же так просто, да-да-да!» Дола стряхнул с себя руки одержимой, толкнул её в грудь и схватился за кинжал. Затем снова моргнул и увидел, что принцессы Мадригаль больше нет, и её голос обратился в тихий манящий шёпот. А на полу, потирая ушибленный зад, сидел Лайе.***
Сольвейг шагала, пьяно шатаясь, и не чувствуя ни холода, ни боли. Под босыми ногами хрустела заиндевевшая земля, а ледяной ветер развевал непослушные волосы и грязный плащ в разные стороны. Жизнь переполняла ведьму, и она чувствовала себя юной и сильной. Сольвейг больше не нуждалась в тепле, не чувствовала она и голода, ведь теперь она питалась человеческими жизнями. Дар, бьющийся внутри, опьянял и искушал, и эта великая сила, текущая по венам, шептала в разуме ведьмы: «Убей. Убей-убей-убей, ведь теперь ты бессмертна. Ведь теперь ты найдёшь и спасёшь своё дитя. Ведь теперь ты сможешь прожить с Бесом целую вечность». Сольвейг облизнула пересохшие губы, чувствуя себя величественной и древней, словно звезды в ночных небесах. От этой мысли ведьма горько засмеялась, ведь она, как и те звёзды, была давно погасшей, и только Дар заставлял её сиять. Над верхушками еловых деревьев уже виднелись острые пики Мерцающих гор. Всего несколько дней, и Сольвейг доберётся до Реванхейма. Она оставила позади опустошенные Даром деревни, и ещё столько же их было впереди. Человеческие жизни были мимолётны и скоротечны, но именно благодаря им Сольвейг оставалась вечно молодой, вечно живой. «Убей их всех. Убей-убей-убей! Твой ребёнок там, в доме, что ты так ненавидела. Убей их всех и спаси его!» — шептал Дар, обжигая жилы изнутри. Сольвейг была уверена: ее ребёнок остался там, в месте, где она провела свою настоящую молодость и худшие годы жизни. «Конечно, он там». Ведьма мечтала о том, что придёт и заберёт его, как и полагается настоящей, любящей матери. Разве могла она оставить свое дитя после всех мук, через которые ей пришлось пройти? «Разве плохо быть равной Первозданным? — думала Сольвейг, безумно улыбаясь. — Разве не могу я мечтать о бессмертии? Разве не дан мне Дар Хасидзиль для того, чтобы я продолжала жить?» И пусть те, кто зовут ее короткоживущей, бабочкой-однодневкой, утрутся. Подставив лицо ледяному ветру, Сольвейг пошла по тропинке, зная, что очень скоро снег заметёт ее следы. А исчезнувших людей в деревушке, что стоит в глуши, никто не хватится. Ведьма снова рассмеялась — жизнь переполняла ее. Она чувствовала себя вечной.***
— Ли?! — сипло каркнул Дола, не понимая, чему верить. — Я уж думал, ты вовсе не проснёшься! — с облегчением выдохнул брат и тут же повысил голос. — Ты почему ничего не сказал, а? Я две недели пытался догнать тебя, но ты как будто вообще не останавливался! Если бы не этот дождь, я бы не нашёл тебя... Дола слушал, глядя куда-то мимо близнеца. За его плечом вновь стояла Мадригаль. Одержимая принцесса прижала палец к губам, качая головой. Почуяв неладное, Лайе быстро оглянулся, а затем бросил подозрительный взгляд на Долу. — Что ты видишь, малой? — требовательно спросил он. — Ничего, — соврал Дола, уверенно посмотрев на Лайе. — Просто мышь пробежала, — почти сразу же его голос зазвучал резко. — Ты зачем сюда пришёл, Ли? Кажется, Лайе даже растерялся от неожиданности. Несколько мгновений он изумлённо разглядывал близнеца, а затем мягко и вкрадчиво заговорил: — Ты исчез вечером того же дня, как она ушла. Не оставил ни записки, ни письма, ничего. Что я должен был думать? Конечно, я искал тебя. Лайе поднялся с пола и принялся растапливать камин. — Ты даже не подумал о том, что я просто не хотел, чтобы ты шёл за мной, — отозвался Дола. Лайе на краткий миг застыл с дровами в руках. Он не решился повернуться к брату, страшась увидеть выражение его лица. Лайе вдруг стало тошно и горько, грустно и невыносимо обидно. — Малой, — он заставил себя говорить спокойно, насильно выталкивая застревавшие в горле слова. — Это из-за того, что случилось в городе Лукавого бога? Ты же знаешь: я никогда не желал тебе зла. Не причинил бы тебе боли. — Ты и в самом деле не понимаешь, Ли? — в голосе Долы прозвучала насмешка. — Не только в этом дело, братец. Ты знал, что она ушла, верно? Лайе снова замер, унимая предательскую дрожь в руках, и помимо воли прижал уши к голове. Нелюдь не сразу нашёлся, что ответить, а когда обернулся, то наткнулся на неприятный и колючий взгляд Долы. И этой заминки оказалось достаточно, чтобы его брат понял все. — Так ты добился, чего хотел! — зло рассмеялся Дола и закрыл лицо руками. — Что она тебе сказала напоследок? Хоть сейчас-то не ври, а? — Она сказала, — Лайе вздохнул, разжигая камин. — «Сгореть — не значит согреться», малой. Дола надолго замолчал, уставившись в одну точку. Лайе же смотрел на разгоравшееся пламя и думал: «Кто мог знать, что все так обернётся?» Он бросил быстрый взгляд на близнеца и замер, изумленный увиденным. Душа Долы по-прежнему ярко и неистово горела, но чем сильнее было его пламя, тем сильнее сгущалась тьма вокруг. Казалось, она душила близнеца, прорастала в нем самом и текла вместо крови в его жилах. Чёрные руки, сотканные из первозданной пустоты, тянулись к Доле. Паутина, что оплела разум, осколки разбитого зеркала, ставшие многочисленными личинами — вот и все, что осталось от нелюдя. А ведь две недели назад все было не настолько плохо, и Дола ещё был собой. Да, случившееся в городе страшных снов сильно изувечило рассудок близнеца, но в нем все ещё оставалась частичка прежнего «я». «Он умрет, — отчетливо понял Лайе, глядя на тени вокруг брата. — И я с ним тоже. Мы вместе сгинем, если не прекратить это. Уйдём, исчезнем без следа. И не вернёмся больше никогда, сожранные ненасытным Тысячеглазым». Лайе затошнило. Он видел души умерших людей. Их было много, и все они тянулись сюда, в этот дом. К его брату. Они все шли на пламя его бесконечно яркой души. «Надо бы их упокоить, когда мы уйдём», — отрешенно подумал Лайе. Он смотрел, как Дола придвигается к камину поближе и тянет озябшие руки к теплу. Близнец зажмурился и довольно прянул ушами, греясь возле разгоревшегося пламени, и словно ненадолго забыл, зачем он сюда пришёл. — Дола, — осторожно позвал Лайе. — Ты же осознаёшь, что всех этих людей убила она? Как и в предыдущих деревнях? Никого в живых не осталось, понимаешь? Близнец медленно кивнул головой, не отрывая взгляд от трещавших в камине дров. — Значит, она жива, — равнодушно ответил он. — И я найду её. — Ты хоть слышал, что я сказал?! — рявкнул Лайе. — Сольвейг, твоя ненаглядная ведьма, убила их всех! Сколько ещё таких поселений будет впереди? Она ушла, малой, и ничего не сказала тебе, чтобы ты не искал её. Кто знает, во что она превратилась? Дола наконец взглянул на брата. У него было столь отсутствующее выражение лица, что Лайе усомнился: видит ли его вообще близнец? Ему стало неуютно и зябко, и он тоже придвинулся поближе к камину, обхватив плечи руками. — Ты помнишь, что я однажды сказал тебе про неё? — тихо спросил Дола. — «Зачем мне пламя, которое горит вечно, но не может согреть», — так же тихо отозвался Лайе. — Ты заложник собственного разума, брат, — Дола постучал пальцем по виску и невесело улыбнулся. — И никогда не сможешь понять, каково любить кого-то так сильно. Ты расчётлив, Лайе, и, может быть, в этом твоё счастье. А я… Я выбрал Сольвейг и я найду её, чего бы это ни стоило. Лайе уставился на брата, не веря своим ушам. «...Никогда не сможешь понять, каково любить кого-то так сильно». «Экая оказия вышла, — мелькнуло в голове. — Что же это, за все годы ты даже не понял, как сильно я тебя любил?» Все мысли о нем. Все сны для него. Все молитвы о нем. Лайе всегда шёл за младшим, храня его сны и покой. И верил, что все это навсегда. Верил, что Дола тоже видит в нем свет. «Я найду её, чего бы мне это ни стоило», — звенело в голове. «Кто же знал, что черноволосая jalmaer станет тебе дороже родного брата, малой?» — нелюдь до крови прикусил губу. В бесчисленный раз Лайе промолчал, сдерживая обиду, готовую вырваться наружу резкой отповедью. Он лишь безжалостно ткнул кочергой в догорающее полено, и оно взорвалось снопом ярких искр. Лайе не сомневался, что Дола найдёт ведьму. Гончий, иллирийская ищейка, он никогда не сбивался со следа и всегда находил выход. Привык решать проблемы огнём и мечом, не задумываясь о последствиях, ведь так было проще жить. Дола никогда не думал о будущем и жил настоящим, не видя снов и не помня ночи благодаря Лайе. Он горел-горел-горел, бешено хотел найти лекарство от смерти и умел любить. Ярко, безрассудно, всецело окунувшись в омут с головой и не видя ничего вокруг. Дола был подобен пламени, нестерпимо сильному, как пожар, что в ночи огненным столпом взмывает в чёрное небо, разгоняя тьму и холод. Дола мог согреть, но мог и сжечь дотла, не оставив ничего. «Сгореть — не значит согреться», — так сказала Сольвейг, уходя навсегда. Значило ли это, что как и все, кто был рядом с Долой, Лайе тоже стал подобен мотылькам, которые летят на гибельный свет? — На рассвете я уеду, Ли, — нарушил молчание Дола. — А ты отправляйся в Аль-Хисант. Я найду Сольвейг и вернусь вместе с ней. — Нет, малой, — глухим голосом отозвался Лайе. — Куда ты, туда и я. Так было всегда, и это не изменится. К тому же нам пора возвращаться домой. Мать ждет нас, и я надеюсь, ты еще помнишь, что мы все ещё принцы Даэтран. — Ты же понимаешь, что наш народ не примет Сольвейг? — резко спросил Дола. Лайе ожидал чего угодно, но только не этого вопроса. В очередной раз он недоуменно уставился на близнеца. — Малой, ты же не серьезно? Все твои мысли об этой ведьме! Да ты даже в Иллириан готов её притащить! — Ты не понял, брат, — усмехнулся Дола. — Я не собирался возвращаться на Вечную Землю. — Что? — Лайе осекся и недоверчиво уставился на близнеца. Но тот лишь безразлично пожал плечами. Лайе осознал, что разговор зашёл в тупик, и вздохнул, признавая поражение. Похоже, Дола был настолько одержим желанием вернуть себе ведьму, что не хотел ничего видеть и слышать. Упрямство, достойное лучших целей. — Хорошо, малой. Когда мы найдём Сольвейг, ты изменишь своё мнение? — вкрадчиво заговорил Лайе. — Подумаешь над тем, чтобы вернуться со мной домой? Нелюдь попытался дотянуться Даром до разума брата. Он желал лишь успокоить его гнев и тоску. Склонить чашу весов в свою сторону, отвлечь от мыслей о ведьме. Тьма. Вязкая и густая, она протянула к Лайе руки, поглощая его силу и не пуская в мысли близнеца. «Ты опоздал, почти Совершенный, ты безнадежно опоздал. Ты не исправишь, не изменишь, не исцелишь. Убери свои руки, сновидец! Ты не сумеешь разогнать мрак и пустоту, Дар твой бессилен здесь». Лайе дёрнулся, будто обжегшись, но упрямо попытался дотянуться до брата вновь. Не могло быть слишком поздно, ведь душа его близнеца все ещё горела неистовым и негасимым пламенем. Но Дола взвыл и схватился за виски, словно Лайе причинил ему невыносимую боль. Сжав зубы и зажмурив глаза, нелюдь опустил голову, тяжело и рвано дыша. А Лайе никак не мог поверить в то, что увидел и ощутил. Пустота, абсолютное ничто. И она как будто вытягивала силы из Лайе. Раздроблённый окончательно и увязший в пустоте и тьме рассудок Долы сопротивлялся чужому Дару. — Лайе... Прекрати! — прохрипел он. Лайе тут же испуганно отпрянул, отпустив разум брата. Дола скрючился ещё больше, стискивая пальцы на висках. Лайе снова протянул руки и взял близнеца за лицо. Он внимательно и пристально взглянул в золотые глаза. — Почему тебе так больно? Почему ты сопротивляешься? — печально спросил Лайе. — Ты не понимаешь, — зубы Долы отбивали дробь. — Ли, ты не сможешь выжечь это из меня. Ты попросту погубишь меня! — Дола, — Лайе едва понимал бессвязную речь брата. — Просто... оставь, как есть, хорошо? — близнец отмахнулся. — Потом разберёмся, Ли. — Ты знал, что так будет? — сощурился Лайе. — Догадывался, — кивнул в ответ нелюдь. — В городе Лукавого бога, когда Сольвейг... Ей было больно, мне было больно, но жить она хотела сильнее. И я хотел, чтобы она жила, — Дола пожал плечами. — А потом она потеряла способность исцелять. — Думаешь, это ты виноват? — буркнул Лайе и устало потёр пальцами переносицу. У него начинала болеть голова. — Как бы не так, её Дар остался при ней, — продолжил Лайе, — значит что-то изменило её саму. Братья вновь замолчали, но в воцарившейся тишине больше не было спокойствия. Она давила со всех сторон, напоминая о том, что происходящее здесь и сейчас — неправильно. И от этого чувства Лайе коробило. — Мы пойдём вместе искать твою ведьму, — зачем-то сказал он. — Я не пущу тебя одного. — И снова ты все решил за нас обоих, да, братец? — хмыкнул в ответ Дола. — Так было всегда, и это не изменится, малой, — жестко ответил Лайе, ясно дав понять, что возражения не принимаются. Сказал таким голосом, словно уже был Императором Вечной Земли и отдавал приказ своей шавке. Эта мысль почему-то очень развеселила Долу, и он поспешил спрятать улыбку прежде, чем брат её заметит. Вскоре нелюдь задремал, уронив голову на руки. Иногда он прижимал уши к голове и вздрагивал во сне, а Лайе нёс бдение, то и дело поглядывая в сторону близнеца. Он осторожно гладил взъерошенные и спутавшиеся волосы Долы, сторожа его сон, как и много лет назад.***
Реванхейм встретил ведьму неприветливыми утренними сумерками. Сольвейг шла по улицам города, внимательно разглядывая дома. Она крепко ненавидела это место, ведь здесь все казалось застывшим в безвременье. Пока во всем Джалмаринене бурлила и кипела жизнь, столь любимая ведьмой, Реванхейм оставался ледяным и неприступным. Прошло уже больше полувека с тех пор, как Сольвейг сбежала из семьи, но за минувшие годы здесь ничего не изменилось. Ведьма грустно усмехнулась, заметив в окнах одного из домов испуганное лицо. Кто-то осенил себя защитным знаком и быстро затворил ставни. Где-то громко хлопнула дверь. Редкие прохожие, встречавшиеся на пути ведьмы, отводили взгляды в сторону и жались к узкой деревянной изгороди, словно Сольвейг была призраком. «Суеверные дураки», — презрительно подумала женщина. Пройдя заснеженную площадь и дойдя до конца широкой улицы, она остановилась напротив добротной избы. Сердце ведьмы невольно екнуло в томительном ожидании. Дом. Когда-то она называла это место своим домом. Когда-то она была привязана к своему супругу и смела мечтать о счастливом и беззаботном будущем в кругу большой семьи. Но все это перечеркнула всего одна смерть нерожденного дитя. Сольвейг поднялась по высоким ступеням на крыльцо. Решительно взявшись за дверное кольцо, она трижды постучала. Дверь ей открыла девушка, и сразу было видно, чья кровь течет в ее жилах. Девица оказалась веснушчатой и рыжей, совсем как бывший супруг Сольвейг. Но ведьме было все равно. Переступив босыми ногами через порог, она вошла в дом, скользя безразличным взглядом по стенам и мебели. Сольвейг увидела, как выбежал из боковой комнаты мужчина средних лет. Увидев ее, он рухнул на колени, простирая вперед руки. — Матушка, неужели это ты? Сольвейг мельком взглянула на него и с горечью узнала Хеварда, младшего из своих детей. Время не пощадило его, ведь он был обычным человеком. И ведьме не было до него никакого дела. Она просто пошла дальше, попутно касаясь пальцами стен и мебели. Каждая вещь в этом доме несла в себе воспоминания, в которых было больше боли, нежели радости. Навстречу вышел высокий и стройный юноша с чёрными как смоль волосами. Зеленые глаза смотрели холодно и пристально. — Атли? — Сольвейг замерла, не веря своим глазам. — Мой дед мертв, ведьма, — резко ответил юноша. — Он был Дитем Хасидзиль и всего себя отдал другим. Сольвейг покачала головой и рассмеялась, словно услышала величайшую глупость. — Самопожертвование, да? Многие ли из вас оценили его жертву? С этими словами она оттолкнула юношу, точно пушинку. Всего одного прикосновения ладонью оказалось достаточно, чтобы ведьма ощутила прилив чужих жизненных сил. Она хищно облизнулась и шагнула было в комнату. Но путь ей преградила рыжая девица. Сольвейг склонила голову набок, вполуха слушая, что ей говорит девчонка. Она лениво отвечала ей, забавляясь разговором, а затем провела кончиками пальцев по её лицу, и та рухнула на пол. Ведьма зашла в комнату, огляделась и вздохнула: даже здесь ничего не изменилось. Только на кровати лежал изможденный старец. Некогда рыжие волосы теперь окрасила седина, а волевое прежде лицо было испещрено глубокими морщинами. Он смотрел на мир белесыми глазами, и на короткий миг Сольвейг пожалела, что старец слеп: хотела бы она, чтобы он увидел свою сбежавшую жену сейчас. Ведь в то время как этот человек стоял одной ногой в могиле, Сольвейг была по-прежнему молода и красива. Она присела на край кровати и улыбнулась: — Ну здравствуй, муж мой.***
«Мы никогда не умрем, — вплетался в мысли сонм тысячи Его голосов. — Даже когда ты исчезнешь, растворишься в Нас — Наши тени сквозь вечность все ещё будут шагать». Дола упорно шёл по следам ведьмы, забыв про еду, сон и отдых. Он не замечал следовавшего за ним Лайе и не слышал его мольб. Все мысли нелюдя занимали только Сольвейг и голоса мертвецов. Дола не мог видеть и слышать духов, не умел отличить западню Тысячеглазого Хаоса от мира снов, а сны от реальности. Но он обладал почти звериным чутьем и умением видеть чужой след. Дола шёл, бежал, падал, поднимался и снова шёл. Не слыша Лайе, будучи на пределе возможностей, забыв о боли и тысяче голосов в голове, он искал ведьму. «Мы никогда не умрем, — шептал и пел сонм Его голосов губами сладкоречивой Мадригаль. — И для тебя смерти тоже не станет. Будешь жить вечно, ты же так любишь эту жизнь». «Не останавливайся, не смей, беги, — так говорил себе Дола, забыв про время, сон и покой. — Пока ты жив, пока ты дышишь, пока бьется сердце — ищи! — повторял он, заставляя себя двигаться вперед. — Ты должен найти, должен спасти». «Ты видел спасителя, Дола, да-да-да! Ты считал, что он пришёл к тебе, но спаситель — только ты сам, и это так-так-так. Ты увидел всего лишь синеглазое отражение самого себя», — взрывался хохотом сонм Его голосов в голове нелюдя. Её след был подобен сверкающему золоту, что не мог померкнуть со временем. Когда Сольвейг ступала по этой земле? Доле казалось, что слишком давно, едва ли не целую вечность назад. Дождь сменялся снегом, промозглая сырость — порывами ледяного ветра, а дороги — тишью мертвых зимних лесов. В них близнецов ожидали такие же мертвые деревни и тела людей, терзаемые оголодавшими волками. «Я буду любить тебя, как любила Глеанна. Ты похоронишь всех, кто был дорог тебе, а я буду рядом всегда, — хохотала безумно принцесса Мадригаль, принимая облик зеленоглазой ведьмы. — Не отпирайся, ты ведь уже отдал Нам часть себя, так отдай же все, что осталось!» Дола ходил по краю безумия. Казалось, что стоит ему сделать лишь шаг, и он сорвётся в бездну, терпеливо ждавшую его все эти годы. Нелюдь почти не осознавал, где реальность, а где порождения воспалённого разума. Целый мир перестал для него существовать, уменьшившись до нестерпимого желания найти Сольвейг. «Ты сможешь, ты должен, ты жаждешь, — бились хаотичные мысли в голове. — Помни о жизни, помни о цели». Чьи-то тёплые ладони скользнули по обветренному лицу, и раздался успокаивающий, бесконечно родной голос. А на усталые плечи лёг тёплый и сухой плащ. — Не сходи с ума, малой, не вздумай перешагнуть грань, — Лайе заглядывал в золотые глаза, пытаясь увидеть в них что-то ещё, кроме безумия. — Остановись и передохни. Никто бы не выдержал, Дола. Ты не должен угаснуть. Такие, как ты, сами горят и умеют зажигать звезды. Дола глядел на близнеца мутным взглядом, почти не осознавая, что ему говорят. Лайе тепло улыбнулся и дотронулся рукой до горячего лба брата. И вместе с прикосновением пальцев Дола ненадолго ощутил странное и забытое чувство умиротворения. Но короткий сон не принёс ему покоя. Сквозь пелену кошмарных образов Дола видел Лайе. А за левым плечом брата стояла Мадригаль. Одержимая принцесса безумно смеялась, а затем вновь приложила тонкий палец к тёмным губам и бросила на Долу лукавый взгляд. Теперь нелюдь видел её всегда, во сне и наяву. Она следовала за ним бесшумной тенью и являлась в удушающе пугающих снах. Она пряталась за левым плечом брата, призрачная и сотканная из пепла. — Мы найдём её, мы все успеем. Я буду рядом, — на одном из перевалов обещал Лайе. — Только не сходи с ума, останься со мной. «Останься со мной», — видел Дола в каждом взгляде, каждом жесте близнеца. А когда ему все же удавалось ненадолго заснуть, как сны сменялись очередными ужасающими видениями. После них Дола резко просыпался в мокром поту. — Ты можешь стать солнцем, Дола. А можешь стать пожаром. Выжечь, испепелить все вокруг, — шептал едва слышно Лайе, когда близнец снова был готов сорваться, теряясь в сонме безумных голосов. — И жить дальше, не оборачиваясь в прошлое. — И её тоже забыть?— смеялся Дола в ответ, а в голове в унисон ревела тысяча мертвых голосов. — Я же говорил тебе: зачем мне пламя, которое горит вечно, но не может согреть? И он упорно продолжал путь, почти не чувствуя холод и голод, и лишь руки близнеца время от времени возвращали его в реальность. Лайе подставлял плечо, не давая Доле свалиться от усталости. Он всегда был рядом, пытаясь поддержать, пытаясь спасти. Но нелюдь безудержно рвался вперёд, туда, где встретил Сольвейг впервые. Чем ближе был конец пути, тем сильнее скручивало живот от дурного предчувствия. «Я найду ее, — думал Дола. — я успею, я догоню, я смогу защитить». Он не ведал, от кого нужно защищать Сольвейг, но от тревоги вставали дыбом волосы на загривке. Это чувство пожирало изнутри, подгоняло и разъедало разум. Тонкая нить золотого следа манила Долу за собой. В Реванхейм.***
Йорген прожил слишком долго по меркам людей. Сольвейг с неприязнью смотрела на слепого старца, лежавшего перед ней. Не верилось, что когда-то он был полон сил и жизни. А сейчас стоял одной ногой в могиле и более не внушал ведьме страха, как в былые времена. Женщина слушала тихий голос бывшего мужа, и в ее груди закипал гнев. Едва шевеля губами, Йорген убеждал Сольвейг, будто никакого дитя в этом доме нет. Ведьма презрительно скривилась, не веря старику. Каждое его слово входило в сознание, как раскалённый прут, причиняя неистовую боль. Не выдержав, Сольвейг в ярости взвилась и безумно расхохоталась бывшему супругу в лицо. Не дослушав его, она стремглав вылетела из комнаты. «Не может быть! Я не могла ошибиться, нет-нет-нет!» — ведьма металась по дому, с безумным взглядом распахивая двери одну за другой. Но ребенка, которого она так искала, нигде не было. Ни на первом этаже, ни на втором. Сольвейг вдруг подумала, что ее дитя нет ни в городе, ни даже на этой земле. Она рухнула на холодный пол и зарыдала в бессильной ярости. «Будь ты проклят, Лукавый бог! — подумала ведьма. — Я не могла ошибиться! Ребенок был! Был!» В разуме вновь вспыхнули воспоминания о городе страшных снов. Ведьма обхватила себя за голову и безумно расхохоталась. Внизу хлопнула входная дверь, и Сольвейг вздрогнула, оборвав смех. Сначала она услышала множество шагов, а затем и голоса. Среди гомона ведьма сумела различить слова о том, что ведьма якобы принесла в Реванхейм погибель. «Вот значит как, — подумала ведьма, поднимаясь на ноги и отряхивая износившийся подол платья. — Смерть, значит? Что ж, будь по вашему, принесу я вам всем смерть!» Когда на второй этаж ввалилась толпа из разгневанных горожан, Сольвейг уже была готова их встретить. Она широко улыбнулась и снова засмеялась. «Убей их всех, убей-убей-убей», — крутилось в голове. Первый протянувший к ней руки человек упал на пол, не успев даже коснуться ведьмы. — Так будет с каждым, кто посмеет тронуть меня! — зло произнесла Сольвейг, ища пути к отступлению. Ведьма отбивалась от разъяренных реванхеймцев, вытягивая чужие жизни, танцуя между людьми, точно несущая смерть. А потом кто-то ударил её по голове, и Сольвейг упала на пол, больно оцарапав колени. Она попыталась подняться, но сверху уже навалились, связывая ей руки. Ведьма пиналась и кусалась изо всех сил. «Бес… — подумала она в отчаянии. — Как же мне нужен Бес!» — Вы не можете, вы не посмеете! Вы сами все подохнете, если я умру — он придёт за вами! — заорала Сольвейг изо всех сил. — Заткнись, девка! — кто-то отвесил ей пощечину. В голове зазвенело, и к горлу подкатил ком. — Он убьёт вас всех! — взвизгнула Сольвейг. — Убьёт! Убьёт! Пустите меня! Убери руки, тварь! Она изо всех сил дернулась вперед и боднула кого-то головой в живот. Наступила еще кому-то на ногу. Затем рванулась к лестнице, но чья-то рука вцепилась ей в волосы и резко дернула в сторону. Сольвейг потеряла равновесие и врезалась в шкаф. На пол посыпались тарелки и раздался звон битой посуды. Не растерявшись, Сольвейг вооружилась одним из осколков, и выставила руки вперед. «Убей их. Или они убьют тебя. И тогда ты не найдёшь свое дитя, не вернешься к Бесу», — назойливо шептал голос в голове. Ведьма разъяренно зарычала, и по этажу пронеслась волна иссушающего Дара. — Вы все умрете! — выкрикнула она, размахивая зажатым в окровавленной ладони осколком посуды. А потом в глазах потемнело от очередного удара, и потеряв равновесие, Сольвейг снова рухнула на пол. Живот скручивало от жуткой боли, и ведьма готова была поклясться, что там наливается здоровенный синяк. Перед глазами плыло, а голова раскалывалась, и у Сольвейг больше не осталось сил, чтобы подняться на ноги. Она смутно осознавала, что её вздернули с пола и потащили сначала по ступеням, а затем и вовсе выволокли на улицу. Босыми ногами ведьма цеплялась за камни и шипела, чувствуя, как горит разодранная на стопах кожа. Когда ее в очередной раз толкнули, Сольвейг врезалась во что-то спиной, и задохнулась от боли. Прежде чем она успела что-либо понять, несколько крепко сбитых мужиков обмотали тело ведьмы толстой веревкой, едва оставив ей возможность дышать. Сольвейг потрясла головой, пытаясь прояснить сознание. Когда перед глазами перестало плыть, она осознала, что стоит на площади, а вокруг нее — жители Реванхейма с факелами. Опустив взгляд, ведьма поняла, что под её ногами хворост. Она закрутила головой по сторонам и что есть сил рванулась вперед. Но путы, привязывавшие её к столбу, держали крепко. И тогда ведьма в очередной раз безумно рассмеялась: — Будьте же вы прокляты! Хоть Сольвейг и была обездвижена, но Дар забурлил в ней с новой силой. — Пусть Тысячеглазый Хаос поглотит ваши никчемные души! — кричала ведьма. — Смерть пришла к вам, и имя ей — Сольвейг!