justice

За тяжёлой завесой дыма не видно даже собственных рук, вонючий смог забивается в лёгкие, Чимин отчаянно старается разглядеть чужую машину. Вдалеке воет полицейская сирена, где-то совсем рядом слышен женский крик. — Выходи, — Чимин нервно выглядывает из-за капота разбитой в хлам машины, пытаясь рассмотреть приближающиеся фигуры. — Тебе не спрятаться, бежать некуда, а копы уже почти здесь. Чимин сдавленно шипит, сильнее пережимая кровоточащую рану на ноге. Бежать действительно некуда. Подготовка была достаточно долгой, чтобы так всё испортить. Только сейчас до Чимина доходит весь ужас ситуации, когда в руке практически бесполезный Глок с пустым магазином. Всё должно было пройти нормально: старикан Квон должен был сесть в свою машину ровно в двадцать семь минут пятого; амбалы, вечно сопровождающие его даже в туалеты, должны были сесть в другую машину на тридцать секунд позже; у Чимина было ровно двадцать секунд на то, чтобы вырубить обоих, истратив ровно по патрону на каждого. Через открытое окно открывался отличный обзор: прицелу ничего не мешало. Но в какой-то момент прямо перед дулом выскочил какой-то ребёнок с воздушным шариком и рванул в сторону депутатской тонированной машины, Квон появился на две минуты позже, Чимин не смог попасть в охранника с первого раза. Жирный старик Квон сожрал ровно на один гамбургер больше, отчего всё пошло наперекосяк. Чимин глубоко вдыхает пропитанный смогом воздух, который обжигает его горло, звук сирен слышен более отчётливо. Бежать больше некуда. За секунду вспоминается всё то время, потраченное на слежку за зажравшимся в край министром внутренних дел — как же долго Чимин до него добирался, чтобы в итоге просто сидеть за разбитой машиной, обдумывая план неосуществимого побега. Мама бы им не смогла гордиться. Плохой Робин Гуд из него вышел. Пара убийств, и раскачивающаяся в разные стороны психика дала сбой. Никто не знал его лица, но телевидение трубило о неизвестном, что топчет верхи как крыс. Жалких, вонючих крыс. Каждый считал своим долгом рассказать своим друзьям о том, какой же псих этот новоявленный преступник. Крупного чиновника нашли в своей машине с собственным членом в глотке. "Жаль, что он оказался недостаточно длинным, чтобы провернуть качественный колумбийский галстук", думается Чимину. Власти встрепенулись гораздо быстрее, когда известный банкир утонул в своем джакузи с отрубленными пальцами, которыми он так нагло принимал взятки в особо крупных размерах. Мама несколько раз хотела взять кредит в его банке, но ей постоянно отказывали — так пусть чёртов говнюк, который там всем заправлял, теперь гниёт в фамильном склепе. Руку греет балисонг, Чимин думает, что всё равно не успеет его даже раскрыть, прежде чем на него спустят псов. За плечами ровно пять человек. Просто статистика для очередного новостного канала, а кровь с рук не смыть, кажется, теперь никогда. Чимин пьёт её вместо кофе по утрам. В квартире совершенно пусто, остался лишь ноутбук и старый футон, на котором едва ли приходится спать. Пришлось продать практически всё, чтобы около стены лежал ящик с высококлассным оружием и новейшей техникой, помогающей в слежении. В один миг в голове замкнуло на желании справедливости. Начитался старых английских легенд: у него за спиной, вместо лука, — пересохшие слёзы и кожаный намордник для себя самого. На потолке разбежалась паутина трещин и пятен от воды, тёплый пол спасает от обморожения, жаль, что только сердце уже не отогреть. В темноте чёрствые, саднящие мозоли от холодной стали на ладонях напоминают о недавней горячке. Чимин знает точно: этот город спасти некому. За стенами прячутся побитые шавки грязного правосудия, он вершит справедливость. По новостным каналам передают, что новый маньяк опасен и жесток. Чимин, слушая эти бредни и глупо морщась, выглядит бесполезным куском отжившей плоти, но он точно знает: этому городу никто не поможет. Кроме него. Тупой смех пробегает мурашками по липкой коже, влажность завивает волосы в бесформенное нечто, белый рубец протянулся по шее до ключиц — выглядит жутко эстетично. Чимин медленно раскрывает нож-бабочку, утыкаясь лезвием в покорёженный металл дешёвой тачки, что он угнал пару недель назад. "Забавно", думается ему, "жиртрест даже головы не показывает из своего джипа, трясётся как тупая крыса, боится". Металл под лезвием скрипит, краска сдирается под лёгкой сталью, на двери отпечатывается кривое «справедливость», пусть следователи идут к чёрту со своим кодексом чести — у Чимина есть свой собственный, по которому все мрази на верхушке будут гнить в канализационных трубах, пока их телеса будут глодать крысы. По привычному тянет в пояснице, спина затекла от неудобной позы, шея начинает дико болеть. За тернистыми стенами незнания стоят прогнившие люди, заправляющие марионеточным театром. Чимин помнит, как кривым бордовым пятном по паркету расплывалась кровь. Она хлюпала и булькала в горле матери, когда та корчилась в агонии. Чимин был зажат между стеной и тяжёлым шкафом. Прихвостни больших политиков шарились по углам, выискивая какую-то непомерно важную чушь. Спина тогда так же неистово болела, Пак просто старался убавить громкость даже своего сердцебиения, потому что его они тоже убьют. Убили бы. Мамочка своей грудью почти закрыла, пихая мальчишку за старую мебель, она молила молчать, а потом бежать так далеко, как только можно. Чимин видел, как кулаки прилетали ровно в живот. Слышал, как ломаются материнские кости, как они хрустят под чужими пальцами. Он почти чувствовал треск её кожи, когда она вопила в собственный рукав. Кровь была повсюду. — Пожалуйста, — слышно было хриплый голос, почти неистово молящий о пощаде, — я не знаю, где эти документы, я ничего не знаю. Чимин, зажав рот подрагивающими руками, старался просто превратиться в невидимку. Какие-то амбалы перерыли всю их маленькую квартирку, после каждой попытки что-то найти затаптывая ногами бедную женщину на полу. Они смеялись, обсуждая какое-то новое шоу, говорили матери заткнуться. Она практически умывалась собственной кровью, у Чимина на языке оседал металлический привкус прокусанной щеки, которую он прихватил зубами, в нелепом бреду сжимая челюсти, боясь вымолвить хоть слово. Отца не было уже давно, он не помнил, когда тот приходил последний раз, может, пару лет назад. Он кричал, кричал на мать, на забившегося в угол мальчишку, что-то говорил своим шестёркам по телефону. У чиминовых ног рассыпались пачки денег, грязных, пропитанных чужой кровью и болью денег. За окном было темно, мать кричала из последних сил. У тех людей, словно у бешеных собак, в глазах было только дикое желание выпускать людям кишки, а потом давиться ими за немалое вознаграждение. Чимин видел почти точно, как в глазах матери угасал огонь. Она вдохнула последний раз, прежде чем рухнуть на пол. Её голова с громким стуком ударилась о паркет. Изо рта рваными ошмётками полилась кровь. Венозная. Грязная. Такая же грязная, как руки у всех тех ублюдков, что перешагивали её тело, чтобы уйти. Комнату наконец-то объяла холодная тишина, смешиваясь с отвратительным привкусом металла на детском языке. Чимин зажимает в ладони дымовую шашку, сползая под автомобиль, перед этим вскрыв топливный бак. Бензин тихо начинает заливать асфальт. Сирена уже практически рядом. Слышно топот тяжёлых берцев, разрывающих перепонки. По крови чистым спиртом гуляет адреналин. Из-за разбитого стекла звучно трещит ткань на куртке. Жутко жарко. По вискам крупными каплями скатывается пот. Нужно просто немного поторопиться, исполнив задуманное. Металл дымовой шашки холодит ладонь. Чимин примеряет на глаз расстояние до ближайшего здания — бежать полторы минуты, может, чуть меньше. Ему уготовлена более благородная роль, нежели сдохнуть под пулями легавых, нужно только успеть. Сердце будто отсчитывает секунды, тупыми импульсами расходясь по конечностям. Чимин натягивает майку из-под куртки до самых глаз, высовывая ногу из-под машины. Стекло похрустывает из-за осторожных движений. Чимин улыбается. Всё это так забавно. Стекло царапает кожу на оголённых ладонях. Он спасёт себя сам, потому что он всю жизнь только этим и занимается. Убегать не в его правилах, если только бежать в безумной страсти, окатывая окружающих кровью из луж на дороге. Чей-то размазанный по асфальту мозг послужит хорошим топливом для передвижений. Им движет сама смерть, сама возможность от неё убегать, оглядываясь, смеясь в костлявую рожу бабе с косой наперевес. Травить политиканов отравой для колорадских жуков, а потом давить их подошвой лёгких кроссовок — эта мысль заставляет бежать, язвительно ухмыляясь, когда по ящику снова трубят о зверски растерзанных обладателях власти. Рисовать им улыбки балисонгом, выводя на щеках кровавые узоры счастливой жизни. Нужно побуждать окружающих блистать, сиять ярче звёзд на небе, которых в чёрном городе не сыскать. Перетирать их кости в мясорубке, раздавая нуждающимся. Вся прелесть справедливости в том, что от неё невозможно дышать всем и каждому. Конечно, это безмерно здорово — жить в равноправии. Но в этом городе нет места справедливости, иллюзию которой политическая пропаганда так упорно пытается запихнуть в каждую щель. Люди живут в неведении, им дают право не сдохнуть по-собачьи в сточных канавах, за что они готовы буквально вылизывать обувь каждого, кто выше их на социальной лестнице. Из-за постоянных туч не видно солнца, грязь прилипает к прорезиненной подошве ошмётками чьих-то жизней. В этом мире нет места ничтожествам, не считая тех, кто сидит сверху. В выдуманном Чимином мире каждый хочет стать частью чего-то великого, а не частью грязной власти у подножия Олимпа. Шутка только в том, что параллельной вселенной не существует — существует только эта, вонючая и пропитанная смогом галактика без звёзд. За тупой философией не кроется никакого смысла, просто хочется смыть всю грязь с поверхности земли, вычистить души и выпотрошить набитые алчностью мешки тел городских чиновников. Достать здесь наркотики — дело принципа, не чести. Это сделать проще, чем пойти в школу, потому что в школы здесь берут только отродье богатых сук. Для Чимина было легче продать родительскую квартиру и накупить боеприпасов на всю оставшуюся жизнь, чем выбить себе приём в больнице, чтобы ему зашили огромную рану на шее. Здесь всё противозаконное почитается больше, чем почиталось бы человеческое, будь в этом мире хоть немного гуманности. У людей срывает крышу от возможности немного заработать. Они почти задыхаются в цепких лапах правительства, которое знает, куда надавить, чтобы сломать окончательно. Чимин знает — его отец был политиком. Мама часто говорила об этом. Из-за него вся жизнь буквально рассыпалась в прах, когда он решил, что может вершить правосудие. Но правда лишь в том, что вершить ее он был попросту неспособен — не было для этого ни ума, ни доблести, отчего и правосудие вышло однобоким и несправедливым. Отец был добрым, пока мерно взбирался наверх, карабкаясь по разбитым ступеням. Он помогал, чем мог, даже уйдя, он все еще мог обезопасить семью. Мама так отчаянно цеплялась за сказочный и далёкий образ отца, что Чимин искренне верил в него. Верил в отца, когда тот стал приносить домой дорогие шмотки и еду, клялся сыну, что он вытащит его из нищенского района. И он вытащил, только вытащил так, что мать пришлось закапывать на каком-то пустыре, ведь место на кладбище им не дали. Чимин смеётся. Воспоминания об этом пробивают его на истерические смешки, ведь всё сломалось по воле тех, кто там — наверху. Дымовая шашка с силой упругих мышц ударяется о горячий асфальт, выкатываясь из-под автомобиля прямо под ноги обмундированных полицейских. Этот чиновник визжит, как резаная свинья на скотобойне, отбегая на добрых метров тридцать к своей крутой тачке. Дымовая завеса перекрывает весь обзор, Чимин отсчитывает ровно три секунды, прежде чем крепкая рука хватает его за шкирку, вытаскивая на залитый бензином асфальт. Чимин смутно видит лицо перед собой, оно закрыто какой-то непонятной маской. — Пошёл нахер! — отталкивает он незнакомца, натягивая грязную майку выше к глазам. Чиркает зажигалкой, та летит буквально одну секунду, пока Пак широкими шагами пересекает улицу, пробегая под развороченной железной сеткой ржавого забора в грязном переулке. В дыму теряются люди, не видно даже собственных ног. Взрыв оглушает. Угнанная машина разлетается на части, окропляя подошедшего слишком близко копа мозгами, вылетевшими из его же черепушки. Хриплый смех Чимина разносится по пустому переулку, пока он бежит. Из-за дыма глаза начали слезиться, но он просто не может позволить себе остановиться. Сзади слышен чужой топот, почти рядом. Нож раскрывается в ладони практически со скоростью звука, когда он резко тормозит, оборачиваясь. Незнакомец сзади останавливается тоже. На нём дурацкая маска кролика с нарисованными чёрными глазами. Чимин вытягивает руку с ножом, выдыхая спёртый вонючий воздух в прозрачные сумерки, опускающиеся на город. — Ты кто такой? — лицо его всё ещё скрыто майкой, волосы спрятаны под плотную чёрную шапку, что напиталась пылью и стеклянной крошкой. За поясом спрятан бесполезный Глок. Чимин усиленно вспоминает приёмы, которым он учился, чтобы быть всегда готовым даже без оружия отразить удар. Мышцы болезненно перекатываются под кожей. Сейчас, когда адреналин медленно сходит на нет, Пак чувствует навалившуюся на тело усталость. Парень напротив поднимает обе руки, показывая, что он безоружен. Чимин всё ещё стоит в боевой стойке, не двигаясь со своего места. Тело, готовое к нападению, напряжено до предела. Чимин выдыхает рвано и быстро, боясь пропустить момент атаки. Незнакомец высокий, выше самого Чимина, может, ненамного, но точно выше. Лицо скрыто, сам он одет как обычный подросток: на нём непонятного цвета толстовка, серые треники и кроссовки на толстой подошве. Несмотря на его рост, Чимин почти уверен, что ему нет и двадцати пяти. Эта глупая маска портит буквально всё. Чимин почти не беспокоится, его лица незнакомец не видел, вещи он выбросит сразу, как только вернётся домой, только бы этот придурок перестал идти за ним. — Кто ты, блять, такой? — Чимин делает несколько осторожных шагов вперёд, сильнее выставляя руку с ножом, слегка взмахивая им. Сейчас он верно выглядит как обезумевшая псина, что кидается на всех подряд. — Я просто хотел помочь, — вырывается у парня, голос у него тихий, немного высокий и совсем ещё неокрепший. Чимин переминается с ноги на ногу, рана нестерпимо жжётся, ноет разорванная кожа. Хочется в душ, залить саднящее мясо перекисью и туго замотать бинтом. Будет вечер гораздо продуктивнее, чем вот так стоять, пытаясь выяснить, что за тип за тобой увязался. За старыми грязными зданиями шумят люди, они кричат, пытаясь по частям собрать разобранные трупы. Там алым пламенем полыхают чьи-то жизни, всё катится к чёрту — Чимин пробует кровь этого города на вкус. Его слегка пошатывает, тело заваливается, нога болит так сильно, что уже и стоять на ней не представляется возможным. Чимин буквально готов продать свои почки за возможность избежать заражения, потому что совсем без ноги будет весьма неудобно. Из сухих губ вылетает такое же сухое и острое «блядство», когда парень напротив делает шаг вперед. — Стой там, где стоишь, — выкрикивает Чимин желчь в грязный воздух, острые слова повисают тяжёлым занавесом между ними. — Богом клянусь, сдвинешься ещё хоть на шаг — я прирежу тебя, как свинью. И тут незнакомец разражается смехом, звучным, стальным, словно и не было в его голосе тихих высоких нот, не было той неокрепшей юности в звуках и выражениях. Он поправляет сползший с головы капюшон совершенно небрежно, перекатывается с пяток на носки, вытягивает в стороны руки. Выглядит нелепо. Чимин морщится от отражающегося от кирпичных стен смеха. Рука с зажатым в ней балисонгом предательски дрожит, Пак хватается за тонкую рукоять второй рукой, удерживая равновесие лишь на одной ноге. Смех обрывается так же резко, как начался. Наклоняет голову слегка набок. Из-за этой маски становится не по себе. Чернеющие на белой пластмассе пустые омуты нарисованных глаз выедают душу, на дне чиминовых зрачков загорается отчаянное желание перерезать раздражающему зайцу горло. В голове всплывают старые болезненные воспоминания из далёкого детства. Чимин помнит. Желание к чертям придушить все глупые воспоминания, что засели на той стороне век, придушить зайца, пальцами придавливая сосуды, артерии, наблюдать, как губы медленно обескровливаются, подрагивают, набухает тёмно-зелёная жилка на широком виске. Он бы улыбался, когда последние выдохи с хрипами покидали его лёгкие, он бы пытался смеяться, чтобы подохнуть не как шавка. Как все дохнут в этом городе. — Я могу помочь тебе, — снова говорит неизвестный приглушенным слоем пластмассы голосом. — Я многим тебе могу помочь, только позволь мне.

***

У Чонгука, кажется, ближайшие десять лет расписаны вплоть до секунд. Отец рьяно пытался впихнуть в сына любовь к идеально выглаженным рубашкам и пачке зелёных в кармане классических брюк. Чонгук привыкает лишь к вечным перебежкам, когда выбраться со второго этажа собственного дома не составляет труда. За плечом отца всегда можно показать хлёсткую комбинацию из трёх пальцев (или что-нибудь поинтереснее) охраннику, который кланяется чуть ли не в ноги обрюзгшему старику. Отец ставит размашистую роспись на очередной бумажке, следом фамильную печать, звучно ударяя ей по листу. На его руках кровь тысячи людей, которые с полными глазами печали просили его помочь. Отец всегда говорил Чонгуку, что справедливость — это не тот аспект их реальности, в который стоило бы верить. Верить нужно в деньги и власть, отсчитывать секунды до того, как залезешь пальцами в чужую грудь, вынимая оттуда живое сердце. Чонгуку не пристало быть сочувствующим или человечным, он должен быть уважаемым. Уважения добиться можно лишь террором и грязной фальсификацией. За поясом у Гука холодит бедро сталью тяжёлый пистолет с полным магазином. Всегда нужно иметь защиту, говорил отец, вытягивая толстые пальцы из карманов, пробегаясь ими почти по облысевшей голове. Можно избежать расплаты, если действовать немногим аккуратно. Где аккуратность у шавок крупного бизнесмена, под земельными продажами которого кроется прибыль за наркоту, Чонгук не знал. Своих неугодных они убивали громко, с размахом, потом долго ещё пересказывали друг другу, как кровь заливала их белоснежные лица, делились впечатлениями от проделанного. Пытаясь запугать конкурентов, приближали своего босса к карателю. Показательные выступления в пользу своих богов. Лишь бы никто никогда не посмел пойти против их величеств. В комнате всегда стояла душная тишина, ноутбук оправдывал огромную цену, работая почти беззвучно, разъедая темноту лёгким свечением. На экране бесконечные заголовки, соревнующиеся друг с другом в абсурдности. Чонгук глухо улыбается бездушному пластику. Вчера кто-то залил расплавленным горячим сахаром крупного чиновника в его же ванной. Забавно. Этот кто-то не скупится на веселье и совершенно неуместные способы. Вероятно, чиновник орал как резанный, когда липкая жижа растекалась по телу коричневыми пятнами, прожигая кожу и мясо до самых костей. Пару недель назад Чонгук видел этого старика на благотворительном приёме. Смешно, учитывая то факт, что этот мудак скорее заберет последние копейки у больных детишек, нежели будет жертвовать миллионы нуждающимся. Жалко, что в сети не публикуют фото с места преступления, было бы интересно взглянуть на проделанную работу. Она наверняка выполнена во всех отношениях искусно. «Свирепый маньяк, не оставляющий следов, снова объявился на улицах города». Чонгук тихо хихикает, прикрывая кулаком улыбку. Так смешно. Свирепый маньяк. Чонгук почти уверен, что этот свирепый маньяк — самый настоящий ребёнок, потому что какому ещё маньяку придёт в голову заливать жертву расплавленным сахаром? Чон уже был в доме «жертвы», там действительно было слишком чисто, ни следа. Наблюдая за объявившемся карателем уже несколько месяцев, Чонгук понял, что тот совсем не любит марать руки. Если это можно так назвать. На месте преступления всегда было идеально чисто, даже если он отрезал кому-то пальцы, складывая их в полиэтиленовую упаковку. Всегда идеально чисто. Гук был восхищён этим. Он был влюблён только в саму возможность убивать подобным образом. Если бы только СМИ знали, какие взращивают плоды, оглашая на весь мир подобные инциденты, наверняка бы заткнулись раз и навсегда. Но Чонгуку повезло, журналисты весьма тупые ребята, не понимающие всей иронии: действующие в интересах властей, они никогда не станут властью. Зато могут стать неплохим источником информации, по крайней мере, Чонгуку вполне хватило пары репортажей, чтобы понять, что новый «свирепый маньяк» — лишь своеобразный Робин Гуд, более современная версия голоса масс. Сами массы пока не знают, что их голос давно принадлежит кому-то другому, но в скором времени они поймут всю прелесть происходящего. Чонгук тихо щёлкает по вкладкам, сверяясь со своими данными. Сегодня в пятом часу после полудня министр внутренних дел Квон Чжисон выйдет из небольшого ресторанчика в районе Каннам, сядет в машину и умчится по своим очередным грязным делам. Или не умчится. Чонгук не уверен, но ему почему-то кажется, что тот безумец непременно попытается всадить пулю старику, например, в лоб. И это на самом деле странно, потому что район слишком оживлённый, часы не самые удачные. Либо он рассчитывает на зрителей, либо просто не очень хорошо всё продумал. Примерно пятнадцать дней назад он угнал машину у какого-то бармена, снял номера, но оставался непойманным в течение этих двух недель. Ничего удивительного, потому что вряд ли доблестная полиция будет возвращать тачку какому-то бармену: у них есть дела поважнее угонов. Но если вернуться к Квон Чжисону, то Чонгуку всё ещё остаётся непонятен мотив. Слишком крупная шишка для привычных чиновников и крупных банкиров. Всё, что ему удалось узнать, — новоявленный убийца идёт по возрастающей, но остаётся неизвестным, до кого он пытается добраться. Часы тихо отбивают полдень, и Чон думает, что пора отправляться на предполагаемое место будущего убийства, чтобы успеть поймать момент прибытия своего безумного кумира. Он обычно появляется за три часа до запланированного, будто каждую секунду сверяет по часам. У него гребаный кинк на время, Гук уверен. Он старается одеться как можно легче, потому что придётся бежать. У него нет собственной машины, а брать водителя весьма опрометчиво, когда ты идешь мысленно вздыхать по главной язве этого города. Отцу это явно не понравится. Чонгук натягивает на себя спортивный костюм, разглаживая складки на толстовке, цепляя к обратной стороне кармана кожаный футляр для ножа: идти безоружным остаётся слегка пугающей перспективой, ведь он до сих пор не знает мотивы убийцы, как и то, насколько много оружия он таскает с собой. Резинка от маски больно хлопает по затылку. Вероятно, он выглядит в ней очень смешно, но лучше рассмешить кого-то своей непосредственностью, чем сидеть целыми днями в огромном особняке отца, или попасться его прислужникам не в том месте, где ему следует быть. На маске пугающие круги чёрных глаз, в которых не заметны мелкие прорези, чтобы видно было хоть что-то. На самом деле, эта маска — не эталон комфорта, но Чонгуку особо не на что жаловаться: он сделал её сам. Может, он слишком сентиментальный. Или слишком привязан к своему беззаботному детству, в котором ему отдавалось неведение. Добрый охранник покупал только самое вкусное мороженое и всегда улыбался, каким бы суровым не выглядел для окружающих. Он и подарил лишь однажды небольшую игрушку. Зайца. Мягкого, с длинными светлыми ушами. Чонгук осторожно ступал по полу, стараясь ровно перешагивать стыки между паркетными досками. Заяц тянулся следом, Чонгук тащил его за уши, оставляя болтаться за собой хвостом. Охранник позже исчез из его жизни, будто его и не было, лишь та самая игрушка осталась единственным напоминанием о нем. Чонгуку пришлось погрязнуть в делах компании, напрочь забывая детство, доброго охранника и любимого зайца, оставляя себе лишь самодельную маску — прототип того самого зайца. Створки окна, как и всегда, с лёгкостью поддаются сильным рукам. Раздвижные окна раскрываются быстро, без лишнего шума. Чонгук ловким прыжком тихо приземляется на крышу, держась за выступающую кладку. Переступает тихо, спускаясь чуть ниже, и рывком оказывается на крыше прилегающего к дому гаража. За ним только забор и задняя часть улицы, скрытая от любопытных глаз. Ноги в лёгких кроссовках на толстой подошве наступают на гравий. Гук слегка приседает, чтобы к чертям не переломать себе ноги. И через пару мгновений срывается с места, перебегая между плотно стоящими друг к другу домами его соседей, скрываясь в узком проходе между старыми зданиями. У него в запасе еще полтора часа, за которые он планирует добраться до центра, следуя по узким улочкам шумного района. Только бы не попасться никому важному на глаза, и можно считать миссию выполненной. На него странно косятся редкие прохожие, которые в подворотнях срезают путь, подальше от городской суеты. Здесь только тихая темнота и спёртый запах влажной земли и кирпичной кладки заплесневелых стен. За пределами этих мест шумит большой город. Тихой тоской тянет от каждого прохожего. И Чонгуку невыносимо находиться в этой клетке, которая сужается с каждой секундой всё больше, грозясь переломать все чонгуковы кости. Он давно ходит только здесь, дабы скрыться от взглядов огромного количества незаинтересованных. Душный капюшон толстовки мешает ему нормально оглядываться — приходится поворачиваться всем телом на шаркающие шаги сзади, чтобы успеть защититься, если эти шаги будут принадлежать кому-то слишком не нужному сейчас. В этом городе всегда пасмурно, но дожди идут не так часто. Кажется, будто сама вселенная не желает отдавать таким людям солнечный свет. Они просто не заслуживают этого. Количество неминуемой смерти, может, не физической, но всенепременно духовной, зашкаливает на этом отрезке земли. Он впитывает в себя людскую агрессию, жалость к себе и бессчётное количество непролитых слёз. И Чонгуку думается, что он родился не в том месте. Он отлично бы вписался в нормальное общество, не лишённое обычных человеческих радостей и капли доброты друг к другу. Куда он точно не вписывается, так это в собственную семью, в которой он чувствует себя так, словно он заложник своих же мыслей. Его сердце горит желанием всё изменить. Изменить этот мир, этих людей. Изменить себя. Всё изменить. Собственноручно раскрасить вечно серое небо в яркий голубой и удалить мрачную атмосферу с улиц, будто ненужный файл в памяти своего компьютера. В таких не особо людных местах города асфальт почти слез до мяса, обнажая самое сердце этой планеты. Земля такая же черная и вязкая, как души окружающих его людей. Светлая подошва кроссовок вмиг становится грязной, утопая в размягчённой почве. Старые здания пошли глубокими трещинами, только в центре постройки светят новизной и убранством. Окраины никому не нужны. У Чонгука, кажется, скоро появится аллергия на идеально вычищенный центр, где каждые выходные ровно подстригают кусты возле зданий крупных корпораций. Зато по ночам там можно увидеть, как наплевать людям вокруг на порядок. Как чертовски много мусора стекается в этом центре. Как наплевать людям на этот город, так же им наплевать и на этот мир, который скоро задохнётся в тяжёлых объятиях дымовой завесы, что круглосуточно висит над крупными городами. Это вызывает в парне дикие приступы кашля и непонимания. Он останавливается в тёмном закутке за зданием жилого дома, доставая из рюкзака воду. Приподнимая маску до носа, открывая сухие губы, он жадно делает пару глотков, вытирая стекающую к шее каплю тыльной стороной ладони. — Эй, пацан, — слышит он откуда-то спереди — из темноты выворачивает худощавый мужик в зашёрканных почти до дыр джинсах, — закурить не найдётся? — Не курю, дядя, — отвечает с усмешкой Чонгук, надвигая маску обратно, пряча в капюшоне голову, и закидывает обратно на плечи рюкзак, отрываясь от холодного камня. Это прекрасно, что он любит тренировки, что бегать у него получается чуть лучше, чем быстро думать. Так что когда он несётся от потенциального «мелочи не найдётся», он тихо радуется своему натренированному телу и хорошей дыхалке, потому что тот мужик явно спортивными достижениями не блещет, отчего и закурить вместе с мелочью от Чонгука он, увы, так и не поимеет. Он тормозит через несколько минут, сверяясь с тормозящим навигатором. До места назначения осталось несколько кварталов, времени еще достаточно, так что Чонгук теперь идёт прогулочным шагом, натягивая капюшон чуть ниже, закрывая верхнюю половину лица. Ближе к сердцу города намного хуже передаётся воздух: его слишком мало для такого скопления людей. Чонгук дышит с трудом, чувствуя, как стекают липкие капли пота по его спине, спускаясь к резинке штанов. Место действительно слишком оживлённое. Чонгук думает, что это даже чересчур. Журналисты будут в восторге. Чон уже предвкушает тупые заголовки, в которых эти недалёкие будут удивляться глупости местных, негодовать — ведь как можно было не заметить лица преступника. Чонгук тихо посмеивается в нагревшийся материал маски, когда представляет репортажи отсюда. Может, он и сам где-нибудь засветится. Чья-нибудь любопытная камера поймает маску кролика, и кто-нибудь обязательно впихнёт его в сводку новостей. Мило. Здесь людно, думается Чонгуку, когда он присаживается на скамейку позади припаркованного рядом автомобиля. Он совершенно не подозрительный, окна только сзади завешаны тёмным материалом и номер разбитый и запыленный до невозможности. Он рассматривает человека на переднем сидении. Как и всегда, на нём шапка, капюшон, майка натянута по самые глаза. Чонгуку всегда было интересно, почему этот парень не носит маску или что-то вроде того. Он просто прикрывается надетой футболкой, поднимая её на нос. Грудь его тяжело вздымается, он дышит, пропуская в лёгкие пыльный воздух. Чонгук сидит достаточно близко, чтобы увидеть даже коротко остриженные волоски на задней части его шеи и капли пота, скатывающиеся за ворот майки. Чонгуку так невыносимо жарко, солнце припекает тёмную ткань его спортивных штанов. Чонгук отсчитывает секунды до уже давно определённого момента. Это выжигает все нервные клетки, и он чувствует, как его пальцы покалывает от предвкушения. Он никогда не был так близко к предмету своего сталкерства. Да, он старался подбираться достаточно близко, чтобы рассмотреть, например, чужое оружие. Как-то раз даже смог разглядеть крепкую руку Робин Гуда, с силой обхватывающую пистолет, который он сжимал пальцами на рукояти так сильно, что костяшки начали белеть. На тыльной стороне ладони вились припухшие вены, и выглядело это настолько невероятно, что Чонгук почти готов был себя раскрыть за возможность хоть на секунду прикоснуться к его рукам. Сейчас Чонгук видит его ладони на руле автомобиля, и выглядит это не менее превосходно. Солнечные лучи отражаются от стекла, падая на кожу водителя бледными пятнами. Чонгук тяжело сглатывает. В его голове тихо тикает таймер. На часах ровно пять вечера. Чонгук не уверен, когда всё должно начаться. Он видел заворачивающую на улицу машину главы МВД, которая остановилась максимально близко к стоящей против правил этой парковки машине. Чонгук даже сквозь расстояние и материал чужой майки чувствует едкую улыбку. У него тянет в пояснице. Он понимает совершенно точно, что что-то должно произойти. Парень в машине начинает ёрзать на сидении, что-то выискивая в бардачке. Чонгук видит сверкнувший металл Глока, который тот прячет в карман своей куртки. У Чонгука сводит желудок от бесконечного ожидания, оставшиеся минуты тянутся неестественно долго, растягиваясь и пропитывая воздух отвратительным запахом безысходности. Парень проверяет магазин пистолета, пробегаясь пальцами по стремительно нагревающемуся металлу. Он открывает окно, отклоняясь от дневного света, натягивая свою майку повыше, почти закрывая ею глаза. Он проверяет время, хмуря брови, покрепче перехватывает толстую рукоять оружия. Тут из ниоткуда, прямо перед дулом, выскакивает ребёнок, и Чонгук испуганно дёргается, будто это он сейчас держит под прицелом депутатскую машину. Парень тоже дёргается в сторону, пряча пистолет за дверцу, опуская руки вниз. Будь Чонгук чуть ближе, он услышал бы недовольное шипение. Парень снова проверяет время, чертыхаясь себе под нос. Чонгук, наконец, видит еле передвигающуюся фигуру старика Квона. Он медленно выходит из ресторанчика, промакивая свою жирную шею светлым платком. За ним идут два его огромных охранника, готовые чуть ли не взять мужчину под руки. Чонгук переводит свой взгляд на парня в машине. Тот смотрит пристально, почти прожигая взглядом свою, кажется, уже выбранную жертву. Чонгук звучно сглатывает, когда понимает: время пришло. Он видит снова тот самый безупречный вид чужих рук, плотным кольцом обхватывающих рукоять, напрягающиеся сухожилия и пристальный взгляд. Он слегка вздрагивает, когда раздаётся выстрел и, кажется, весь мир погружается в хаос. Один охранник падает на землю, сжимая свою рубашку в области груди; Квон визжит как резаная свинья, громко захлопывая дверцу своей машины; парень безнадежно мажет, когда стреляет во второго охранника; и Чонгук уже готов заскулить от досады. Второй телохранитель действует быстро, доставая своё оружие — кажется, это Беретта, такие есть у охранников всего семейства Квон — и скрываясь за второй машиной. У Гука замирает сердце, когда он слышит скрежет металла, который покрывается вмятинами и дырами от выстрелов охранника. Парень в машине ползёт по передним сидениям, вылезая из автомобиля. Чонгук видит его практически рядом, склоняя голову чуть вбок, он рассматривает его в деталях, все еще скрытого за неплотным материалом его майки. По угнанному автомобилю беспощадно лупят пулями. Одна проходит сквозь оба боковых, они разбиваются, осыпаясь на сидящего рядом парня шквалом из осколков. Один особенно крупный впивается в его ногу, чуть выше колена, проходя достаточно глубоко, чтобы оставить серьёзную рану. Чонгук почти порывается к нему, чтобы помочь хотя бы с этим, но в последнюю секунду сдерживает себя, не желая попасть под град пуль. Парень старается отстреливаться по возможности, стягивая кровоточащий порез оторванным куском ткани от майки. Его руки напрягаются особенно сильно, разрывая материал с громким хрустом. Затягивая жгут, он немного морщится, выглядывая из-за машины. По капоту прилетает ещё одна пуля, когда парень пытается чуть привстать, прицеливаясь в стреляющего мужчину. В воздухе пахнет жженым мясом, и смог забивается в нос. Парень кашляет в рукав своей куртки, прикладываясь затылком о дверь автомобиля. На его ладонях Гук видит мелкие порезы от разбитого вдребезги стекла. Квон открывает дверцу своей иномарки, высовывая в образовавшуюся щель свою полулысую голову. Его крысиные глазки бегают по пространству вокруг, замечая мёртвое тело около второй машины и огромную лужу крови, растекающуюся под ним. Брезгливо морщась, он переводит взгляд на второго, пока живого мужчину из своей охраны, что-то крича ему. Из-за криков толпы это остаётся неуслышанным. Так что Квон пытается даже вылезти, когда по открытой двери, прямо в стекло прилетает горячая пуля, вылетая насквозь с другой стороны, в опасной близости с лицом старика. Осколки стекла разлетаются по его дорогому костюму, криво взрезая ткань. От испуга он валится назад на сидение. Квон кричит из своей машины, приказывая парню выйти из своего укрытия, потому что бежать некуда. Вдалеке уже раздаются полицейские сирены. Чонгук даёт парню последний шанс на то, чтобы он справился самостоятельно. Чону слышится тихий смех сквозь гул улицы и криков прохожих, и приближающиеся звуки сирены, и звук ножа, безжалостно царапающего металл, вырисовывая что-то. Парень вытаскивает из кармана куртки дымовую шашку и сползает под машину, орудуя ножиком по топливному баку. Чонгук даже немного удивляется его сообразительности в выборе оружия для себя и стратегий, бесконечных вторых планов и жертв. Это интересно. Увлекает настолько, что Чонгук забывается, наблюдая за жилистой фигурой парня, лежащего снизу, вдыхающего противный воздух, перекатывая вкус дыма и смерти на языке. Шашка выкатывается на асфальт с тихим стуком, заполняя пространство искусственным дымом, сквозь который ничего не видно. Крики усиливаются, полиция, кажется, уже на месте. Чонгук неловко дёргается, встаёт, пригибаясь, бежит до машины. Он крепко ухватывается за куртку парня, вытягивая того из-под машины. У него чертовски сильно колотится сердце, когда предмет восхищения близок настолько, что можно почувствовать его запах. Чонгук никогда не находился к нему настолько близко, на расстоянии, может, вытянутой руки, или даже меньше. Чонгук чуть выше него, но под его тяжёлым взглядом он словно становится маленьким ребёнком, слепо следуя за своим кумиром. — Пошёл нахер! — Чонгук вздрагивает, как от удара, сильные ладони упираются ему в грудь, отталкивая. Чонгук молча смотрит на него, делая шаг назад. Парень явно нервничает, чиркая несколько раз зажигалкой. Чонгук смотрит под ноги, где вонючим пятном растекается дешёвый бензин. Зажигалку тот достал явно не прикурить, так что Чон делает пару широких шагов в сторону, отходя от машины, стряхивая с кроссовок последние капли бензина, который переливается радугой, растекаясь по горячему асфальту мутной лужей. Чонгуку не терпится уже со всех ног побежать куда-нибудь в никуда, нагоняя парня в натянутой до глаз майке, дыша полной грудью. Возможно, именно сегодня всё решится. За несколько секунд, пока зажигалка достигает конечной, Чонгук почти нагоняет сбежавшего парня. Тот уходит, не оглядываясь, оставляя за своей спиной огромное количество проигравших заранее. Даже неудачные вылазки оставляют на его лице еле заметную улыбку, Чонгуку это до невозможности нравится. Он широкими шагами пересекает тротуар, дорогу, поворот в узкий коридор построенных многоэтажек. Чонгук следует за ним, снимая с себя ответственность. От него пахнет гарью и непременно силой, у Гука подкашиваются коленки от возможности просто знать такого человека, просто существовать с ним в одной реальности. Это может довести до исступления при слишком частом употреблении. Вот о чём думает Чонгук, медленно погружаясь в отравляющую зависимость от незнакомца. Это неправильно. Настолько неправильно, что, вероятно, отец убил бы его, узнав об этом. Это одна из тех вещей, о которых родители ни в коем случае не должны узнать. А может, это просто одна из тех вещей, о которых и сам Чонгук не должен даже догадываться. Но он здесь. Пропитываясь насквозь ароматами неправильного, он продавливает кроссовками горящий летний асфальт, разгоняясь, кажется, до своего предела. У него сводит лёгкие, сводит даже мышцы на ногах, но он готов вечность следовать за ним. Узнать бы хотя бы имя. Может, цель. Он действительно готов отдать всё, что угодно, за возможность узнать его как можно лучше. Он так сильно хочет стать для него чем-то важным. Этот интерес перетекает в нездоровую зависимость и ощущается лёгкой прострацией в его голове. Чонгук честно готов продать душу дьяволу за то, чтобы работать с ним вместе, чтобы он принял его как равного, как, возможно, напарника. Лучше, как взаимную зависимость друг от друга. Чонгук мысленно обещает себе всё исполнить в самом лучшем виде.