justice

flashback

Чимин открывает глаза, хмурясь на свет в его комнате. Он серый и тусклый, от перекрытого тучами солнца. В доме слишком тихо. Он встаёт ещё тёплыми ступнями на холодные деревяшки гниющего изнутри пола, ёжась от сквозняка, что гуляет снизу. Натягивает на продрогшее от утренних заморозков тело свой немного помятый свитер, приглаживая магнитящиеся волосы ладонями. На дворе ледяная осень, и из дома не хочется выходить абсолютно, но мама вчера наказала ему обязательно сходить в школу и на обратном пути забежать в продуктовую лавку за солью и свежесрезанными листьями горчицы, которые добрый сосед пообещал им ещё в прошлом месяце. Прибитая ночной моросью пыль едва хрустит под тоненькой подошвой чиминовых кед. Он шагает за бетонные скалы заводов, огибая мрачнеющие махины. В воздухе стоит удушающая вонь гари и горькой полыни, Чимин тихо кашляет в сжатый кулак, ероша свои тёмные волосы на макушке. В их школе всего один учитель, хромающий и постоянно теряющий свои очки. Он учит их грамоте и каким-то физическим законам. Если честно, Чимин слушает вполуха, размышляя о серых буднях за тонкими стёклами. Его друг грубо пихает его локтём, когда Чимин слышит своё имя из уст учителя. Тот смотрит на него вопрошающе. — Чимин, тебе нездоровится? — спрашивает мужчина, поправляя свои кривые очки на сморщенной переносице. — Нет, всё хорошо, учитель, — отвечает Чимин. И безбожно врёт. Его голова раскалывается на части: прошлой ночью он всё никак не мог заснуть из-за охватившего его ужаса. А что, если он никогда не сможет выбраться из гадких трущоб? Он будет, как его мать? Пропадать на дурацкой работе сутками, стирая в кровь хрупкие пальцы; выпадать из реальности, когда на дворе морозит словно наступило глобальное похолодание? Чимин не хочет всего этого. Учитель мягко кивает на его ответ, продолжая рассказывать что-то по теме урока. Что-то о солнечных затмениях, лунном календаре и о чём-то ещё. Не то чтобы Чимину было неинтересно, но он всё чаще начал пропадать в себе. Сквозь тучи он видит, как медленно перекатывается блеклое солнце по небу, переваливая за полдень. Его голова гудит, глаза слипаются, и он подпирает рукой подбородок, норовя опустить горячий лоб на свою парту и мирно задремать до конца учебного дня. Чимин думает о том, что их учёбу и учёбой-то назвать нельзя. Он получает основы, но от новоприбывших он слышал, что в городе всё иначе. Там много предметов, и на каждый — свой собственный учитель. Они читают параграфы в новых книжках с яркими картинками, пишут в новых, почти хрустящих тетрадках, и сдают контрольные тесты каждую неделю. Чимин даже представить себе не может, как это. Он никогда не бывал в городских школах. Он и в городе-то никогда не бывал. Отец изредка привозил ему старые, порванные в некоторых местах книги и журналы из городских библиотек, за что Чимин слёзно его благодарил, зачитывая старенькие листочки до дыр. Он медленно бредёт со школы, раскачивая высокую траву своими шагами. В кармане его брюк тихо позвякивают монетки, что мама дала ему вчера вечером. Он рассматривает разные вещицы у прилавка, пока добрый сосед заворачивает ему в тонкие листья горчицы немного соли. Чимин отдаёт старику несколько монет из своего кармана, аккуратно сжимая пальцами вверенное ему сокровище. К тяжёлому дыханию приравнивается целая тысяча ссадин с детского лица. Чимин считает каждую царапину, втирая под кожу свою любознательность. У матери очередной плохой день. Очередной день, когда жизнь равняется чертовски тяжёлому испытанию. Чимин смотрит на свою давно постаревшую маму своим детским непосредственным взглядом. У неё под глазами залегли глубокие тени её бесконечных испытаний. Её руки всегда были сухими, сколько Чимин помнил себя. Чистый запах мыла и горькой полыни окутывал комнату, когда она пела тихую колыбельную маленькому мальчишке. Он засыпал под потерявший краски голос матери, закрывая глаза, чтобы утром заново начать теряться в этом мире. В пригороде, кажется, целую вечность идёт дождь. Он сменяется в редкие дни на блеклое солнце, позже снова заливая разбитые дороги. Асфальт порос травой, по нему редкой поступью шагают маленькие люди. Люди, которые мечтают только о том, чтобы убежать из этого места. Покинуть эти трущобы, эту яму, что поглощает жизни, словно бешеная воронка, засасывает всё живое в свои глубины. Дети взрослеют чуть раньше — вместо игрушек в их маленькие руки вкладывают оружие, заставляют ломаться. Чимин осторожно шагает по заросшей тропинке, ведущей глубоко в серый лес одинаковых зданий, поглощаемых смогом местных заводов. Он слушает тихий хруст подсыхающей почвы под подошвами своих старых кед. В нём целый идеальный мир заключён, обмотан тонкой колючей проволокой. Чимин кажется себе переполненным, забитым до краёв несчастьями и мечтами. За пределами его маленькой комнаты мир большой и неправильный. Мама всегда говорила быть честным. Честным с самим собой, с друзьями, с родителями. Мама честной не была. Чимин с усилием искал оправдания маминой лжи. Над головой небо застелили тяжёлые серые облака, что вековыми плитами давят на плечи. Если быть честным с собой, то Чимин слишком быстро повзрослел. Чимин вышагивает по пропащей земле, переступая с пятки на носок, сшибая пожухлую траву тонкой веткой. Вчера мама сказала, что ему стоит быть более усердным. Чимин старается. Старается не забываться на уроках, которые и уроками-то не назвать; старается не грубить учителю; старается чуть меньше восхищаться своим отцом. Последнее пока выходит с трудом. Здесь, в трущобах, найти героя трудно, но Чимин его нашёл. Собственный отец так идеально подходил на эту роль, что мальчишка даже и не подумал о ком-то другом. Чимин видит холодную влагу на потрёпанной ткани своих джинс. Он собирает капли росы на одежду, стряхивая своё наваждение. В строгом порядке сереющих заводов здесь затерялось тёплое желание вырасти человеком. — Чимин, — мальчик слышит тихий голос матери с кухни, когда, наконец, возвращается домой. В доме немного прохладно, склизкая осень уже давно пробралась под гнилые доски, одаривая жильцов морозным воздухом. От сквозняка в коридоре покачиваются выцветшие занавески с жёлтыми подсолнухами. Мама всегда говорила, что жёлтый — самый позитивный. Цвет солнца, тепла и радости. Цвет лета, которого в трущобах не бывает. — Привет, мам, — отвечает Чимин, выдыхая в мамино плечо тяжёлый пригородный воздух, в котором, кажется, собралась вся мирская несправедливость. Даже в выходной день мама усердно трудится, стирая некогда нежную кожу ладоней о грубую ткань и бесконечные переплетения ниток. Мамина рука ласково гладит чиминову макушку, на ее узком лбу тысячами рассыпаются морщинки. Чимин отдаёт бережно завернутую в листья соль матери. Та осторожно пересыпает её в маленькую тарелку на столе, откладывая листья горчицы в таз с мутной водой. — Тебе помочь? Чимин точно знает, что маме помощь нужна всегда, но соглашается она реже, чем хотелось бы. Мальчишка ещё ребёнком ползал в ногах у работающей матери, наблюдая за количеством сшитых ею лоскутов. Как долго и упорно мама ранила собственные руки, чтобы только Чимин мог жить. До сих пор он часто рассматривает свой правый припухший глаз с маленьким белым шрамом на веке. На небольшом заводе, почти у черты города, мама работала швеёй. В комнате, насквозь пропахшей тяжёлым дыханием уставших женщин, рядами стояли широкие столы, и мама каждый день трудилась, избегая взглядов других людей. Чимин, словно сейчас, помнит, как мешался под ногами, ещё малышом бродя меж чужих людей. Запах ржавого железа отпечатался на подкорке его мозга, и привычная большая комната остаётся уже который год в памяти. В свои, может, пять, – Чимин уже и не помнит, – ему пришлось оттирать собственную кровь со своих ладоней, когда по нелепой дурости он впечатался лицом в острый уголок старого стола. Крови было действительно слишком много, и мама плакала, дома затирая рану до припухшей красноты. За домом, на выжженной многолетним чёрствым солнцем земле, Чимин рисовал свою жизнь, разыгрывая сценки из потрёпанных книжек, что его матери удавалось доставать. И более забавно помнить в деталях мамино лицо, но лицо отца издалека представлялось в расплывчатых воспоминаниях. Он редко появлялся дома, но Чимин всё ещё с радостью встречал его у порога, словно верная собачонка. Отец ему редко улыбался и никогда не трепал его по волосам, отчего Чимин не чувствовал и счастья собаки на себе. Чимин рассматривает грузные здания, что виднеются в грязное окошко его спальни. Сколько себя помнит, эти здания всегда были там. Даже их вид не меняется с годами: всё такие же устрашающе тёмные, от них несёт болотной сыростью и людскими страданиями. Чимин выводит аккуратные буквы в своей слегка помятой тетради, немного заходя за поля. — Мам, — зовёт Чимин, постукивая карандашом по столу, отбивая только ему известную мелодию. Мама на кухне гремит посудой, наконец, отвлекаясь от работы, растирая дрожащие от усталости руки. Откликается через пару мгновений, выстилая на столе выстиранные салфетки. — А когда папа придёт? Мама говорит тихое «не знаю», голос у неё в конце подрагивает, и Чимин немного жалеет, что спросил. Мысленно он отчитывает отца за безответственность, но где-то там, глубоко — всё ещё любит его без памяти. За окном раздражающе скрепит сухой ветер, и с севера к их дому плывут тяжёлые тучи. Небо разрезает холодная молния, и через несколько минут по стеклу ползут холодные капли дождя, мокрыми дорожками опускаясь к деревянной раме. Из-за здания швейного завода выворачивает хлипкая фигура мальчишки, что накрывает голову тонкой курткой. Он шлёпает ботинками прямо по лужам, перебегая в сторону покошенных домиков у дороги. Чимин словно бежит вместе с ним, перепрыгивая гадкую воду, из-за которой завтра будет не пройти. Дорогу развезёт, грязь будет липнуть к подошве, и ноги промокнут сразу же. Мальчишка от этих мыслей болезненно кривится, вырисовывая на полях тетрадки кривые ломанные линии, слушая, как барабанит дождь по тонкому стеклу. Громко хлопает входная дверь, и Чимин, спешно захлопывая тетрадь, бежит в коридор с желанием обнять вечно пропадающего на работе отца. Тот стоит грозным идолом в проеме дверей, и ему по ногам дождь хлещет непроглядной стеной. С волос капли стекают за грязный ворот куртки; он хмурится, стряхивая с рукавов воду, пока та не успела впитаться. — Папа! — восклицает Чимин, останавливаясь рядышком. Ему рядом даже дышать страшно, будто отец сделан из песка или сахара, рассыплется — только тронь его. На чиминов голос он лишь кивает, не разуваясь, проходит на кухню и что-то говорит своей жене, приземляясь на раскачивающийся от старости стул. Чимина учили не мешать взрослым, так что он тихо проходит назад в свою спальню, тихонько вздрагивая, слыша громкий возглас матери. Старается не прислушиваться к дрожащему голосу. Его будто изнутри прожигает тяжёлый отцовский взгляд, и беззащитная мама на кухне разливает по тарелкам остывающий суп. Чимин молча доделывает домашнюю работу, оставаясь в комнате до самого вечера. И когда сквозь грозовые чёрные тучи пробиваются блестящие звёзды, Чимин смотрит на них и невольно вспоминает осторожные слезинки на сухих щеках матери, которые она смахивала ладонью, пока никто не видел. И каждое утро повторяется заново, лишь с новой силой разламывая мальчишескую страсть к этой жизни. Чимин смотрит на уставшую маму и грубого отца, который приходит домой настолько редко, что Чимин боится однажды забыть, как тот выглядит. Вот отец дома, хмурясь, читает хрустящую газету, что привёз вчера из города. На его правой руке большое кольцо, на котором Чимин замечает непонятные символы. Отец задумчиво прокручивает кольцо на пальце, потирая рукой грузный лоб. Вот он снова кричит на маму, на самого Чимина, после похлопывая его по макушке в безмолвном сожалении. Мама говорит, что отец много работает — оттого такой нервный и домой приходит слишком поздно. И Чимин гордится своим отцом. Ни одного его знакомого отец не работает в городе. Все мужчины, как и женщины, работают на окружающих их деревушку заводах, изводя себя до смерти за тяжёлыми станками. Отец у Чимина всегда солидно одет, он смотрит своим чёрным взглядом на сына и жену, на соседей и бессчетное количество людей, а Чимин молча боготворит его. Мама немного путается в словах, говоря, что чиминов отец работает на правительство, а потом вдруг говорит, что он работает в банке. Чимин списывает на материнскую забывчивость и, наверное, нежелание вникать. Но Чимин внимает сказкам, которые по вечерам мама тихо рассказывает в его отросшие волосы. И незыблемо верит. Его отец действительно самый лучший.

***

Чонгук рассматривает проплывающие мимо пейзажи, иногда смотря на водителя в стекло заднего вида. Тот хмурится, поворачивая руки, его пальцы крепко обхватывают кожаный руль. Мальчишка подпирает щёку кулаком, скучающе переводя взгляд назад за окно. Отец вчера заставил его рано лечь, а сегодня его подняли ни свет ни заря, одели, причесали и вот уже второй час куда-то везут. Его заяц лежит рядом, мордочкой повернутый к чонгуковой ноге. — Хён, — наигранно хнычет мальчик, — куда мы едем, а, хён? — Узнаешь, когда приедем, — отвечает мужчина, тепло улыбаясь. Чонгук громко щёлкает языком, снова отворачиваясь к окну. Он не хочет никуда ехать. Он не выспался, так что провалялся бы сегодня целый день на кровати, поедая тосты с джемом. Может, выпросил бы у матери поездку в кино. Но нет, отцу он срочно понадобился — и вот едет уже ужасно долго неизвестно куда. — Хён, — снова говорит он, просовывая голову между передних сидений, — сходим завтра в зоопарк? — Хоть на край света, — улыбаясь, отвечает водитель, и Чонгук на это довольно жмурится, откидываясь на своё место. — Только если потерпишь немного. Чонгук, конечно, соглашается. Он достаточно взрослый, чтобы понять, что это лишь иллюзия выбора. Он не может отказаться от того, что ему буквально приказал отец. И хорошо, что Чонгук не видел его лично, потому что, если быть честным, он не в восторге от личных встреч с ним. Отец всегда холоден, немного безучастен, касаясь жизни своего сына. Чонгук чувствует своего охранника большим отцом, нежели своего родного. В голове тихо тикает мини-таймер: Гук ждёт, когда отец совершенно перестанет с ним разговаривать, окончательно погрузившись в свои дела. Мама перед сном гладит его по волосам, всегда повторяя одно и то же. «Отец много работает, малыш, — говорит она, путаясь в густых тёмных волосах мальчишки. На её высоком лбу расползаются морщинки, и Чонгук хочет разгладить их своими ладошками. — Он любит тебя и всегда заботится о нас, просто он не умеет правильно выражать свои эмоции, милый». И Чонгук в который раз верит ей, и здесь понимая: у него нет выбора. Он должен верить матери, утверждающей, что отец любит его невозможно сильно; доброму охраннику, обещающему накормить его всеми сладостями мира; всегда молчаливому отцу, который сухо отвечает ему на приветствия холодными вечерами. Но он не жалуется. Даже у отца случаются выходные, когда они всей семьей выбираются за город. Чонгуку очень нравится их дача, особенно весной, когда цветет вишня и магнолия. В их саду порой бывает нечем дышать из-за густого запаха цветов и нектара, не помогает даже слабый прохладный ветерок, дующий с побережья. Горничная собирает крупные цветы магнолии в большую плетеную корзину, после оставляя её на кухонном столе. Менять цветы приходится раз в несколько часов, чтобы запах оставался таким же сладким и свежим, словно дерево магнолии цветет у них прямо посреди гостиной. Отец в такие дни чуть более разговорчив, и на бесполезные попытки донять его глупыми разговорами даже смеётся, крепко сжимая плечи Чонгука своими крупными руками. Чонгук надеется, что у него будут такие же большие руки и плечи, когда он вырастет. За окном мелькают голые деревья, и по окну тихо стучит дождь. Вдалеке Чонгук видит, кажется, тысячи серых зданий, уходящих за горизонт. В сумерках он видит людей, пытающихся скрыться от дождя, и застилающий небо чёрный дым, что валит из труб местных заводов. — А кто здесь живёт, хён? — спрашивает Чонгук, не отрываясь от проносящегося мимо его глаз мутного пейзажа. — В основном, заключённые, — говорит мужчина, прочищая горло. Он мельком смотрит в окно и, пробегаясь глазами по разбитой на этом островке суши деревне, снова переводит тяжёлый взгляд на дорогу. — Преступники. Знаешь, кто это? — Знаю, — говорит мальчик, покачивая головой. Он знает, отец часто рассказывал ему о преступниках. Когда у него было немного времени, и он приходил домой чуть раньше полуночи, он рассказывал, как много плохих людей в этом мире, и что им не место в нашем обществе. Чонгук добросовестно слушал, но мало что понимал. Папа говорил, что плохих людей много, но почему же Чонгуку не встретился ещё ни один? — Их сюда высылает государство, — продолжает мужчина, разрезая идеальную тишину салона своим грудным голосом. — Здесь они работают на заводах, на фермах, отрабатывают все свои плохие дела. — Но там есть дети, — тычет пальцем в мелькающих людей Чонгук — кажется, этой серости нет конца. Дождь заливает чужие головы, а Чонгук всё смотрит, смотрит, не в силах отвести взгляда, — как я. Разве они могут быть преступниками? — Их родители могут, — Чонгук понимающе качает головой на это, видя, как заканчиваются дома и заводы, как небо постепенно очищается и чужая жизнь остаётся далеко позади. Они пролетают худую осень на чёрной машине, и Чонгук чувствует, как начинает засыпать. — Не спи, мы скоро приедем. Чонгук говорит тихое «хорошо», поднимая своего зайца с сидения. Он мягкий, немного продолговатой формы, с яркими жёлтыми нитками на животе. Это охранник подарил его — Чонгук так радовался. Хотя мама лишь по-доброму фыркнула, увидев стежки явно ручной работы, говоря, что они могут позволить себе что-то поприличнее. Охранник добродушно улыбался, признаваясь, что это сшила его мама. И Чонгук тогда удивился настолько сильно, что заяц выпал из детских рук. Он восторгался чужими стараниями, ведь сшить целого зайца так сложно! Это было таким удивительным для него. И Чонгук не повзрослел с того времени, кажется, ни на секунду, потому что молча продолжает восторгаться чужими руками и небольшими погрешностями в стежках, над которыми раньше смеялась мама. Через несколько минут машина тормозит у большого дома, едко скрипя шинами по мокрому асфальту. Помпезность видно даже сквозь тонированное стекло. Это похоже на их загородный дом, только из-за обилия света и машин вокруг выглядит так, словно это дворец, а не чья-то дача. Он смотрит на своего водителя сквозь стекло заднего вида, тот смотрит на него в ответ, говоря: — Мы приехали, Чонгук. Чонгук в ответ кивает, оставаясь на месте. Дождь за окном даже и не думает прекращаться, переходя в противную морось. Гук ёжится только от одной мысли, что нужно вылезти из тёплого салона. Мужчина вылезает первым, стаскивая с переднего сидения чёрный зонт. Открывает Чонгуку дверь, раскрывая зонт над его головой, чтобы мальчишка не промок. Чонгук ныряет в холодный осенний воздух, выдыхая густой пар в вечерние сумерки. По зонту тихо стучит дождь, разбрызгиваясь в разные стороны. Серый пиджак охранника вмиг покрывается мелкими мокрыми разводами. Он говорит, кажется, отцу по телефону, что они уже на месте. Чонгук плохо различает звуки из-за шума дождя. На крыльце дома он видит несколько людей в таких же тёмных костюмах, как его охранник. Перед ним действительно целый замок, и Чонгук, со свойственной ему детской мечтательностью, рассматривает всё это величие, глупо распахивая глаза. Он слышит, как его хён рядом тихо посмеивается над ним. — Чего ты разинул рот, мелкий? — смеясь, спрашивает он, аккуратно щёлкая мальчишку по замёрзшему носу. — Тебе не привыкать. И Чонгук улыбается мужчине, легко кивая. Это совершенная правда: ему не привыкать к приёмам, на которые отец раз в пару месяцев вывозит его, словно зверушку, похвастаться перед друзьями, что змеями вьются вокруг мальчика. После Чонгук получает море вкусностей или поездку в кино. И ради подарков он честно готов терпеть отцовских друзей, разговаривающих на высоких тонах женщин, чужих слуг и охранников, снующих по великолепным залам. И почему-то в голове всплывают покосившиеся домики на окраинах города, что кривыми рядами стояли вдоль дороги. Они не идут ни в какое сравнения с этими хоромами. Будь чонгукова воля, он бы позвал сюда каждого человека, живущего в старых разваливающихся домах. Когда его охранник заводит Чонгука внутрь особняка, его тут же облепляют разодетые дамы. Они трогают его за пухлые щёки, сдавливая лицо мальчишки наманикюренными пальцами с двух сторон. — Как ты вырос! — восклицает незнакомая Чонгуку женщина в ярко-красном обтягивающем платье. Мальчишка замечает собравшуюся складками кожу у линии декольте и криво подведённые брови на стареющем лице. Его мама выглядит совсем не так. Вот она, стоит позади, мягко придерживая отца за локоть. Её длинные волосы легкими волнами падают на узкие плечи, и Чонгук мысленно восхищается своей матерью — она выглядит невероятно на фоне всех этих людей. — Так давно не видела тебя, Боже. Чонгук сдерживает порыв поморщиться на прикосновения к его лицу, потому что отец строго запрещает проявлять какие-либо эмоции при чужих людях. И Чон знает, что отца нужно слушаться. Его отец стоит каменным изваянием позади, накрывая Чонгука своим тяжёлым грубым взглядом, от которого по спине бегают липкие мурашки. И, наверное, Чонгук бы даже боялся его, если бы не знал, каким добрым может быть его папа. В голове мальчишки всплывают картинки, как он сидит у него на коленях во время воскресного завтрака, когда мама намазывает хрустящие тосты малиновым джемом, улыбаясь им так ярко — в такие дни Чонгук был счастлив иметь именно таких родителей. Как отец катает их с мамой на своей большой и классной машине по центру города, и Чонгук вымазывает щёки мороженым на резких поворотах. Воздух в их доме в такие дни максимально тёплый, пахнет жареным арахисом и топлёным молоком, которое Чонгук глотает перед сном, обжигая своё горло. Да и вообще, Чонгук не жалуется. У него правда отличные родители. Отец, даже пропадая целыми днями на работе, уделяет ему время. Бывает, что этого времени катастрофически не хватает, но мальчишка рад и этому. Мама подходит к нему, стуча каблуками своих туфель по мраморному полу огромного зала. Она мягко касается расчёсанных чонгуковых волос, заправляя выбившуюся из причёски прядь за ухо. — Как ты спал сегодня? — ласково спрашивает она, поглаживая мальчика по голове. Чонгук прикрывает в удовольствии глаза, чуть ли не мурча, как новорождённый котёнок. Он видит родителей первый раз за сегодня, так что совсем не удивляется вопросу, отвечая звонкое «хорошо». — Здорово, повеселись здесь, милый. Но через пару секунд, когда внимание отца занимает какой-то мужчина, мама морщится, показывая язык так, чтобы видел только её сын. — Я знаю, тут жутко скучно, — шепчет она, поглядывая на занятого отца, — потерпи немного. Вечером попрошу приготовить тебе торт. Чонгук быстро кивает, радостная улыбка расплывается на его детском лице, и он звонко чмокает маму в запястье, убегая к играющим в стороне детям. Он не хочет играть с ними, не хочет их знать, но хён живо ему улыбается с другого конца зала, весело махая ладонью. В зале шумно, но после идеальная тишина сплетается с чьим-то громкий голосом. Люди вокруг поднимают бокалы, а Чонгук рассматривает чужаков сквозь призму своей непосредственности. Вот его отец, статный и выделяющийся, придерживает маму за локоть, сдержанно улыбается разговаривающему с ним мужчине. Вот он слабо улыбается Чонгуку, обращая на него своё внимание. Вот он отпивает из своего бокала, почти тут же отодвигая хрупкое стекло от своей жены. Его отец действительно самый лучший.

end flashback

Чимин почти затаскивает своё тело домой. Подсохшая кровь противно стягивала кожу, рана пощипывала, и Пак почти нутром чуял, как больно будет её зашивать. Он прощупывает холодную стену в кромешной темноте, пробираясь к ванной. Он не включает свет в квартире, потому что почти всю дорогу слышал чужое дыхание. Чужие быстрые шаги раздавались сзади, а он всё бежал, не останавливаясь, чувствуя стягивающую его разум боль. В ванной он плотно закрывает дверь, падая на крышку унитаза. Сквозь мутный свет лампочки он разглядывает рваную рану на ноге. Ткань штанов прилипла к коже, Чимин отдирает её с треском лопнувшей кровяной корочки. Парень шипит, до крови прикусывая щёку, а алая жидкость снова начинает собираться солёными каплями у воспалённых краёв. Лоскутные кривые края расходятся, обнажая мясо, и тот почти что воет от боли. В аптечке над раковиной он дрожащими руками находит ампулы с обезболивающим. Нелегальные. Чертовски дорого они ему обошлись, но при каждом их использовании Пак себя был готов забыть от раскатывающегося по организму спокойствию. Упаковка от шприца похрустывает меж грязных пальцев. Он неаккуратно рвёт полиэтилен, и тот падает на пол. Из-за усталости Чимин никак не может отломить кончик ампулы, хватаясь за стекло напряжёнными пальцами; по виску скатывается капля пота, он отчаянно стонет, наваливаясь скрюченной спиной на бачок. И когда у него почти получается, он слышит громкий стук в дверь. Чимин разжимает ладони от неожиданности, и ампула летит на кафельный пол, разлетаясь на мелкие кусочки. Обезболивающее растекается вонючей лужей, затекая в щель между дверью и полом. Чимин практически не может идти, и он точно никого не ждал, так что он крепко держит свой раскрытый нож, опираясь о стену позади. Звонка у него нет. Он слышит тихий шорох чьей-то одежды по ту сторону и снова стук, уже более тихий. Чимин знает, что нельзя открывать. Он надёжно скрывает своё жилище. Он сползает по стене, откидывая больную голову на стену. — Открывай, — говорит кто-то за дверью, голос кажется Чимину смутно знакомым, — я точно знаю, что ты дома.