***
— Вам часто снятся кошмары? — подчеркиваю кончиком карандаша строчку, чтобы не упустить место, на котором мы остановились. — Почти никогда, не чаще раза в несколько недель. Каким было ваше детство? — Вильгельм откидывается на спину, удобно расположившись в кресле. — Обычным, — пожимаю плечами, скользя взглядом по анкете. Осталось всего несколько вопросов, и пока что разговор не выходил за рамки обычного и не слишком интересного обмена фактами — Вильгельма интересовал мой возраст, выборочные моменты обучения социальной психиатрии, невинные вопросы по поводу моей биографии и быта после выпуска из высшей школы — в принципе, то же, о чем спрашивает любой нормальный человек при нормальном знакомстве, — вы часто чувствуете в конце дня слабость или усталость? Я уже почти расслабилась — в конце концов, многим пациентам легче быть откровенными, если врач откровенен в ответ, пускай никто раньше не выражал это желание так грубо. Если мистеру Декарту так удобнее… — Это не ответ, мисс Риордан, — Вильгельм с ухмылкой качает головой, — мы ведь договорились, разве нет? — А что именно вы хотите услышать? — пожимаю плечами, поворачиваясь к мужчине, — я выросла в приюте, как и все. Как и все, получила там общее образование до распределения по высшим школам. — И как было в приюте? — Вильгельм заинтересованно наклоняется ко мне. Я хмурюсь сначала, инстинктивно отстраняясь и руки на груди скрещивая, а затем понимаю — судя по возрасту Вильгельма, его детство как раз совпало с периодом, когда институт семьи еще существовал как таковой. Приюты появились всего лишь сто с лишним лет назад — когда все поняли, что брак и долговременное партнерство не совсем подходят под реалии нового мира, а родственные связи между родителями и детьми чаще вредят, чем идут на пользу. Я перевожу взгляд за окно, задумчиво щелкая колпачком ручки. Механизм действия гена-С не был изучен до конца, и бывали случаи, когда он проявлялся не сразу, а спустя какое-то время — и иногда такое случалось у людей, которые заключали брак, даже если сначала ничего не предвещало беды. А еще — кто знает, правда ли это — но в приюте говорили, что проявлялся он только у детей, рожденных от родителей с активным геном-С. Домашнее воспитание, влияние родителей и пример тесных эмоциональных привязанностей являются переменными, которые в нынешнем уравнении явно не пойдут на пользу населению. В конце концов, мы уже пережили бойню за ресурсы и войну, которая произошла из-за того, что ген-С эпидемией бессмертия прошелся по планете. Именно поэтому сейчас демографический вопрос строго контролируется. Именно поэтому партнеры, которые хотят получить разрешение на право зачать ребенка, определяются системой строго на основе анкеты психологической и физической совместимости и собеседования. Именно поэтому дети не знают своих родителей и живут отдельно до семнадцати лет. Я перевожу взгляд на Вильгельма. Конечно же, он и так это знает. Точнее, он знает, что — но не знает, как. — Учитывая обстоятельства, лучшей альтернативы, чем приюты, пока что не придумали, — произношу я ровно. Вильгельм ухмыляется так, будто бы мой ответ его крайне позабавил: — Вижу, вам там жутко нравилось — столько энтузиазма в голосе. — Мне там совсем не нравилось, и ваша ирония неуместна, — щелкаю колпачком еще раз, упираясь взглядом в злополучную анкету, которую больше всего хочется выбросить в окно, — а теперь ответьте, пожалуйста, на последние три вопроса, до конца сеанса осталось десять минут. Вы часто чувствуете в конце дня слабость или усталость? Несколько ужасных секунд мне кажется — сейчас он откажется, и Вильгельм смотрит на меня так, будто бы язвительное «извините, но я не буду отвечать, мисс Риордан» вот-вот сорвется с его губ. Я лениво думаю о том, как захожу в общий кабинет, с оглушительным стуком хлопаю планшеткой по столу Смита и разворачиваюсь на каблуках. Как сворачиваю жаркую и неудобную бордовую форму в комок и бросаю ею в администратора. Как выхожу на улицу, под только что начавшийся дождь, и иду прямиком в институт, где прошу у ректора, чтобы он взял меня на должность лаборанта — в конце концов, я всегда была одной из лучших на потоке. Кабинетная работа — то, что надо. Потому что в мой кабинет вряд ли зайдет Вильгельм Декарт. — Извините, мисс Риордан, — Вильгельм улыбается уголком губ, поднимая руки в жесте капитуляции, и несколько невыносимых секунд мне почти обидно, — нет, слабость и усталость в конце дня я чувствую очень редко. *** — Клементина! Клементина Риордан! — женский голос догоняет меня уже почти на выходе из зала ожидания. Я разворачиваюсь — холл почти пуст, не считая еще нескольких сотрудников. Сначала мне кажется, что голос принадлежит Эмили, и внутри даже сжимается что-то в сумасшедшей надежде — сейчас она догонит меня и скажет, что это все ошибка, все решилось, и она все же рада в конце концов, что мы увиделись, пускай при таких жутких обстоятельствах, может, тогда выпьем кофе и поговорим по душам? Но со ступенек мне машет Кати Амбер, одна из коллег, которые шептались только что в кабинете. Я чувствую, как узел где-то в желудке затягивается с каждым ее шагом в мою сторону. — Кати, — улыбаюсь сухо, когда она подходит, — тебе что-то нужно? — Разве что твоя компания, — девушка улыбается. Судя по всему, она вряд ли старше меня даже лет на десять. Ее темные кудри обычно убраны в тугой пучок, но сейчас она их распустила — поэтому кажется, что волосы разметались, словно бы она с лестницы упала и головой тормозила, — хотела поговорить кое о чем. Возьмем кофе в кафетерии? Или ты голодна? — Вообще-то… — начинаю было я, но Кати прерывает меня простым: — Ой, да брось. И мне правда ничего не остается — я послушно плетусь за Кати, думая о том, насколько сильно по шкале от одного от десяти мне хотелось бы научиться наконец-то говорить людям «нет».***
— Итак, Декарт, — произносит Кати, как только я отпиваю первый глоток своего кофе. От этого я чуть его девушке в лицо не выплевываю, — как все прошло? — Ты можешь ознакомиться с анкетой, — осторожно ставлю чашку на стол, — если у тебя есть вопросы. — Анкету оставь Смиту, поверь мне, он прочел ее трижды, пока я собиралась, — Кати ухмыляется, — брось, всем ведь понятно, что Смит отдал его тебе, чтобы завалить. — Завалить? — крошу на кусочки булочку, которую даже покупать не собиралась — Кати просто всучила ее мне («Очень вкусная, но только потому что свежая!»), — Он сам принял меня на работу. — Считай это боевым крещением, — фыркает Кати и выпивает, наверное, половину чашки кофе залпом, — Декарт кочует по кругу между нами с тех пор, как он сюда приехал — год с лишним. — Приехал? Откуда? — бесцельно перекладываю куски булочки туда-обратно на белом блюде. — Из Четвертого, — Кати заговорщески улыбается, — а до этого жил в Шестом. Далековато забрался, не так ли? Хмуро качаю головой. До Четвертого города почти два дня езды с перерывами на сон, он восточнее всего — на территории, где до войны располагался один из польских городов. — Ну, а кому не хотелось бы переехать во Второй? — пожимаю плечами. Передвижения Декарта по карте мира меня мало интересуют, тем более, что ничего странного в том, что он сбежал из Четвертого, где электричество выключается несколько раз в день, а чистая вода стоит гораздо дороже, чем где угодно еще, нет. — Все равно, — упрямо произносит Кати, и я понимающе киваю, внутренне прощаясь со следующими пятнадцатью минутами жизни как минимум. Кажется, Амбер принадлежит к тому типу людей, которые держать при себе любую информацию, которая кажется им хоть немного интересной, физически не могут, — он ни у кого больше нескольких сеансов не держался. — Это еще почему? — вскидываю бровь, от нечего делать лениво провожая взглядом сотрудников, покидающих Центр. Как хорошо, что через полчаса кафетерий закрывается. — Как будто сама не видишь, какой он, — Кати качает головой, с видимым аппетитом вгрызаясь в булочку, — из него что-то вытащить буквально нереально. Пока получишь ответ на один вопрос, он всю душу вытрясет. Если половину анкеты пройдешь — и то славно. Интересно, Декарт всем предлагал эту дурацкую игру в ответ за ответ, или на мне решил попробовать что-то новое, думаю я — но спросить что-то не успеваю, потому что Кати и так с удовольствием делится опытом: — Когда я его получила, продержалась ровно четыре недели. Я что только не пробовала, всю методологию, как по учебнику, а он ни в какую, — Кати качает головой, — и главное, что Смиту его не сдашь — не за что, он, черт его дери, отвечает как раз так, чтобы пройти нижний порог. Да и психика у него явно покрепче, чем у нас с тобой, просто любит на нервах поиграть, прекрасно же знает, что ничего ему не… Мой взгляд среди толпы сотрудников выхватывает рыжую шевелюру, а среди однотипных бордовых пиджаков — расшитую вышивкой рубашку. Эмили. Я дергаюсь, но заставляю себя усидеть на месте. — Поэтому я хотела спросить, как ты вообще умудрилась получить ответы… Ты же их не придумала? — голос Кати доносится, как сквозь вату. — Не придумала, — автоматически отвечаю, впиваясь взглядом в сутулую спину Эмили. Мы даже не подруги. Это не мое дело вообще. — Тогда как ты его уговорила? — Кати нетерпеливо улыбается, — Теперь в институтах чему-то новому учат, или он просто хватку потерял и сдался? Эмили ужасающе медленно идет к выходу. Я честно попыталась с ней поговорить, а в чем смысл с ней говорить вообще, если она не желает помощи, и я, к тому же, ген-С из нее в случае чего никак не достану, что я вообще собираюсь делать?.. — Новые учебники, — рассеянно произношу, — Могу принести на неделе. Перед глазами — копна рыжих волос Эмили. Мне десять. За окном молния за молнией высекает из неба искры, которые, кажется, вот-вот прожгут крышу и сожгут нас дотла вместе со школьными досками, тесными туфлями и указкой мисс Джедисон, которой она бьет по рукам учеников, которые коряво пишут. Все спят. Все восемь девочек, которые расположились на четырех двухъярусных кроватях у облупленных бледно-зеленых стен. Я думаю — если приют находится на верхушке холма, каков шанс того, что до утра молнии уничтожат его в щепки и пепел? Молнии выжигают глаза даже сквозь зажмуренные веки. Я боюсь пошевелиться — я где-то читала, что шаровые молнии реагируют на движение, и могут взорвать тебя, даже если ты просто вдохнешь. А еще шаровые молнии залетают в комнаты через открытые окна — и пятнадцать минут назад от очередного порыва ветра форточка нашего единственного окна распахнулась, и теперь время от времени сквозь нее в комнату врывается ветер или порции бушующего там ливня. Я не понимаю, когда именно начинаю трястись. Когда именно начинаю плакать. А потом кровать сверху скрипит, и в свете вспыхнувшей молнии я вижу рыжую шевелюру Эмили Кеплер, которая всегда казалась мне слишком крутой, чтобы с ней дружить, потому что я в итоге просто буду таскаться за ней, как безмолвная собачка, что со стороны выглядит в высшей степени жалко. Эмили Кеплер смотрит на меня, трясущуюся и шмыгающую носом, и мне кажется, что она будет смеяться, а утром расскажет всем, и я буду покрыта печатью позора до самого выпуска — если, конечно, доживу. Но Эмили Кеплер слезает с кровати, шлепает босыми ногами по полу, закрывает окно — после этого звуки грозы становятся гораздо тише — а затем залезает ко мне на кровать, стянув одеяло со своей и зябко подтянув под себя ноги. — Тебе от грома с молниями так страшно? — спокойно спрашивает она, и я униженно шмыгаю носом, соглашаясь, — не бойся, на крыше приюта громоотвод. Погремит и пройдет. Попробуй посчитать секунды между молнией и громом. Если с каждым разом цифра все больше, значит, гроза удаляется. Попробуй. Я пробую. Мой сломанный плачем голос в темноте звучит, словно кошачий писк: — Раз. Два. Три. Четыре. После следующей молнии мы с Эмили считаем вместе. — Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Эмили улыбается — по крайней мере, мне так кажется, потому что ее лицо я вижу очень смутно — и с явным облегчением произносит: — Видишь, не так страшно. — Спасибо, — шмыгаю носом уже чуть спокойнее. Эмили кивает еще раз и молча вылезает на свое место. — Риордан, — произносит она спустя несколько секунд после того, как заканчивает возиться и устраиваться поудобнее. — Да? — что-то в этом «Риордан» мне не особо нравится, как, впрочем, и в любом «Риордан», которое кто-то в этих стенах произносит. — Только не думай, что мы теперь подруги или что-то типа того, — нехотя произносит Эмили, и я закатываю глаза, — ты мне просто спать мешала. Я фыркаю: — Больно надо. Настоящими подругами мы с Эмили Кеплер за все годы жизни в приюте так и не стали, потому что она осталась слишком крутой для меня, да и со временем понятие дружбы в приюте и вовсе потеряло какое-либо значение, потому что нагрузки росли, условия ухудшались, а обстановка не располагала к чему-то кроме взаимовыгодной помощи. Тем не менее, мы с Эмили остались соседками — и, когда можно было выбирать, с кем сидеть за завтраком, делать парное задание или бежать стометровку, чаще выбирали друг друга, чем кого-то еще. Я часто моргаю, прогоняя воспоминания и снова сжимая губы в упрямую линию. Не стоит. Времена стометровки и проектов по анатомии остались позади, и сейчас Эмили — потенциальный носитель гена смерти. И об этом знают. «Только не думай, что мы теперь подруги». — Клементина? — Кати, о которой я забыла напрочь, хмурится, — Ты в порядке? — Нехорошо что-то, — сообщаю я и встаю с места, — пойду домой, пока совсем плохо не стало. Извини. — Да, конечно, — Кати очевидно в замешательстве, но я уже иду к выходу. Эмили давно пропала из виду, но это и к лучшему — а что я могу ей сказать? Выразить соболезнования? Спросить, как она так вляпалась? Поэтому я просто выхожу под начавшийся дождь и просто иду в сторону дома, даже зонтик не открывая. Поэтому я даже не смотрю по сторонам — я не знаю, чего именно я боюсь, начать искать Эмили или не найти её — и иду прямо, прямо, направо, снова прямо, снова направо и налево сразу же, сфокусировав взгляд прямо перед собой. Я заставляю себя не думать и просто считаю шаги, как и всегда, когда становится слишком невыносимо. И именно поэтому, когда на четыреста двадцать девятом шаге, преодолев три этажа, я вижу, как со ступеньки перед моей дверью поднимается Эмили, я даже не сразу понимаю, что она — не плод моего воображения. Эмили поднимается с места лихорадочно и резко, глаза у неё красные, а руки трясутся. На четыреста пятидесятом шаге я останавливаюсь. — Клем, ты должна мне помочь, — произносит Эмили. Я ничего не должна Эмили Кеплер, потому что мы даже не подруги. Разве что одну услугу за тот случай с громом и молниями.