Лабиринты забвения: Золотое кружево

— У вас тут внизу купальня имеется? — спросил человек. Невысокий, тонкий и бледный эльф с короткими чёрными волосами недоверчиво посмотрел на него. — Да не бойся, Глимфинд, это не для меня, — тот хохотнул. — У меня для твоего друга сюрприз имеется. Подарок. — Что за подарок? — Ну ты же знаешь, я ему всем обязан, — сказал тот уже тише, подойдя близко к эльфу. — Не то чтобы расплатиться хочу — а просто ему приятное сделать. Я всё равно ему обязан буду, не сомневайся. Я ему долю добычи привёз. — Из Гондолина? — сухо спросил эльф, запуская острые, костлявые пальцы в свои чёрные пряди. — Ну да, — кивнул адан. — Я знаю, Эриласу было не с руки в этом участвовать. Всё же там, в городе, свои братья-эльфы более-менее, да и, скажу тебе, Эрилас слишком ценен для… Гортаура, уж я-то знаю. Но несправедливо это, по мне. Всё-таки Эрилас почти весь северо-восток для них держит, заслуживает награды. Моё-то дело сторона… Глимфинд поджал тонкие губы, потом легко тронул адана за рукав, показал на боковой коридор, провёл в расположенную в полуподвале, обложенную зелёным мрамором купальню с низким куполом. — Может, сюда и попросишь его прийти, когда освободится? — спросил адан. — Да, — кивнул Глимфинд. — Я передам ему. Эрилас спустился по узкой боковой лестнице из своего парадного кабинета, пошёл за Глимфиндом дальше, вниз. — Эрилас, я зайду с тобой, — сказал Глимфинд. Тот улыбнулся, как всегда, услышав своё имя из уст старшего. Имя «Эрилас» дал ему он, его друг и воспитатель. Глимфинд назвал его «Одинокий листочек», Эриа-лас, потому что ребенком он остался один из большого поселения эльфов-нандор, разорённого орками давным-давно, ещё до прихода в Средиземье потомков Финвэ. Без Глимфинда он бы сто раз погиб или оказался бы в рабстве. И теперь, став практически королём огромной территории на севере Белерианда, Эрилас — безродный и бессемейный — чтил воспитателя, как отца. — Нужды нет, — сказал Эрилас. — Не бойся за меня. Я вооружён, и там их только двое — мой друг и его телохранитель. — Прости, — сказал человек, — тратим твоё масло. Они зажгли большие янтарно-жёлтые светильники из тяжёлого полупрозрачного стекла. На потолке призрачно переливалась отражённая вода из купальни; у спуска в воду стояла каменная скамейка, а на ней лежал большой свёрток. — Вот мой подарок. Разверни его! — Лучше ты сам, — сказал Эрилас. — Боюсь испачкать ткань — пальцы у меня в чернилах. Никогда не видел такой. — Это самый дорогой гондолинский ковёр, что я смог достать; пятьдесят коней давали мне за него, — сказал адан. — То, что внутри, ещё дороже. Ну и… приятное дополнение. Его улыбка не очень понравилась Эриласу. Ковёр распахнулся с мягким шумом. В нём лежал совершенно обнажённый юноша-эльф — обнажённый, но при этом его кожа была практически закрыта драгоценностями: браслеты с огромными бриллиантами, ожерелье с двумя тяжёлыми, похожими на жёлуди, изумрудами, кружевной серебряный пояс, похожий на замершую в воздухе полоску снегопада, тонкая золотая диадема с гранатами, кольца, из-за которых не видно было его пальцев. Великолепное золотисто-медового цвета опахало, состоявшее лишь из одного огромного пера, вставленного в золотой резной лист, прикрывало бёдра. Приглядевшись, Эрилас заметил ещё кое-что: под широким браслетом на предплечье была видна длинная перевязанная рана, а шею пересекала тонкая чёрная полоса. Он знал, что это ошейник, с помощью которого Гортаур добивается покорности пленных эльфов. Несмотря на ошейник, на руках и ногах юноши виднелись розоватые полосы — следы от оков. — Гортаур позволил тебе использовать ошейник? — спросил Эрилас. — Ну да, — не без гордости ответил человек. Ему показалось странным, что главный помощник Мелькора так легко уступил столь ценную и опасную вещь какому-то командиру эдайн. Потом он осознал, что в этом поступке был расчёт: Гортаур знал, что подарок предназначается Эриласу, и хотел сделать приятное ему; хотел, чтобы адан почувствовал себя значимым; был и ещё один расчёт, о котором Эрилас узнал спустя несколько месяцев. — Спасибо тебе, — искренне сказал Эрилас. — Отказываться не буду, ибо понимаю, как тебе тяжело было расстаться с этими сокровищами, и сколько труда стоило привезти их сюда. Я от души благодарен тебе за подарок! — Он обнял приятеля и похлопал по плечу его телохранителя. — Но зачем мне этот пленник? — Для удовольствия, — сказал адан. — Ты не думай, он девственник, им никто не попользовался. Я его сам пленил и сохранил для тебя. По дороге подчинённые предлагали ему использовать раба способами, которые не оставили бы следа на его теле, но человек твёрдо решил его не портить. — И зачем мне? — пожал плечами Эрилас. — Что это за удовольствия?.. — А почему бы нет? Ты ведь не женат, никто не мешает отвести душу… Адан положил ему руку на плечо, отвел в сторону и полушёпотом стал объяснять. — Думаешь, мне это будет приятно? — спросил Эрилас, нахмурившись. — Вот не знаю. — Фривольная улыбка исчезла с лица адана. — У вас и радость, и удовольствие зависят от душевных чувств, это-то я понимаю. Если что не по вам, так может месяц кусок в горло не лезть. Мы, люди, не такие. Но всё-таки я думаю, что если этот самый кусок заставить себя съесть, то, хоть радости и не получишь, но всё-таки наешься. Будет кому согревать твою постель. Он красивый. — Да, — кивнул Эрилас. Он ни разу не видел такой красоты ни у одного из своих соплеменников: подошёл, коснулся тяжёлых чёрных кос, в которые вплели ещё золотые кольца, что не поместились на пальцах, гладкого белого лба и скул, легко провёл рукой по груди; где-то кончики его пальцев, коснувшись артерии, поймали отчаянное, горячее биение сердца. Он завернул ткань крепко, постаравшись, чтобы украшения не могли выпасть, и легко, практически одной рукою, подхватил свёрток. Все украшения Эрилас ссыпал в один большой сундук у себя в спальне, решив, что разберётся позже; он аккуратно, быстро снимал с пленника ручные и ножные браслеты, цепочки, кольца. Тот становился всё бледнее и бледнее; ему, должно быть, было очень страшно, но он старался не показывать виду. — Тебя как зовут? — спросил Эрилас. — Ты чей? Тот промолчал. — Ты воевал? — Да, — ответил юноша. — Воевал. Говорил он, как понял Эрилас, на квенья, что был принят в Гондолине: Эриласу это казалось старинным выговором, немного похожим на то, как говорили в его родном селении. — А потом что? — Ранили в руку, я из-за раны не успел поднять меч, ударили по шлему. Очнулся уже… как сейчас — и скованным. Он опустил глаза. Эрилас двумя быстрыми движениями расплёл его косы. — Пощадите, — сказал сдавленно юноша. — Не надо. — Послушай, — сказал Эрилас. — Ты храбро сражался. Но ты проиграл. Теперь ты принадлежишь мне, и я могу сделать с тобой всё, что захочу. Всё. … — А кто твой отец? Ну ты звал его. — Его больше нет. Он погиб. Пленник судорожно всхлипнул, закрывая ладонями лицо. Эрилас хотел сказать ему, чтобы тот прекратил, замолчал, может быть, хотел даже ударить его — но не мог перестать делать то, что он делал, и сейчас не хотел думать ни о чём другом. …. Уезжая, адан всё-таки рассказал воспитателю Эриласа о подарке; Глимфинд знал об ошейнике и полагал, что никакой опасности пленник представлять не может. Но на третий день Глимфинд стал беспокоиться о своём воспитаннике, который лишь раз спускался в кухню поесть. Он поднялся в его спальню, открыв своим ключом решётку, которая вела в башню. В спальне тяжело пахло смолистыми благовониями и бельём. Эрилас, раздетый, спал, прикрывшись одеялом; рядом Глимфинд увидел пленника. От его лица ему стало настолько не по себе, что он отвернулся и хотел уже уйти. — Прошу тебя, — сказал юноша. — Воды. Дай мне воды. Глимфинд всё-таки посмотрел в его сухие, красные, ввалившиеся глаза и с недоумением покосился на кувшин с водой на столе. Потом он заметил, что пленник прикован к постели за руку и не может от неё отойти дальше, чем на шаг. Он налил в медный стакан воды и осторожно подошёл к кровати. — Пей осторожно, — сказал он. — Только из моих рук. Не прикасайся ко мне, иначе тебе придётся плохо. Он медленно заставил его выпить воду, потом снова оглядел его. — Эрилас кормил тебя? — Кто? — Его так зовут, — Глимфинд кивнул на спящего. — Нет, я ничего не ел и почти ничего не пил, — сказал тот. — Когда тебя в последний раз кормили? — Утром того дня, когда привезли сюда… кормили накануне. Прошу вас, — сказал он Глимфинду. — Прошу вас, смилуйтесь или убейте. Убейте лучше. Эрилас проснулся, надел рубашку и штаны и встал. Он подошёл к Глимфинду, взял из его рук стакан и поставил на стол. — Ты тут что делаешь? — спросил он бесцветным голосом. — Эрилас, ты его что, не кормишь? — Нет. — Когда ты собираешься это сделать? Я пошлю на кухню. Если ты не хочешь, чтобы… — Не собираюсь. — В смысле? — Глимфинд посмотрел под руку Эриласу, увидел юного нолдо, который лежал на кровати, спрятав лицо в простыни; Глимфинду показалось, что тому дурно. — Без еды и воды он умрёт. И он совсем ещё мальчик. Ему, должно быть, ещё нет пятидесяти. — Он не ребёнок. Он сражался, — сказал Эрилас. — Сколько тебе лет, нолдо? — Пятьдесят три, — ответил юноша. — Вот видишь. И он мне даром достался. Пусть будет так, — ответил хрипло Эрилас, сев за стол. — Если срочных дел нет, проведу с ним тут время. А потом он мне не нужен. За ним никто не придёт, и никто его не выкупит — его отец погиб. Глимфинд взял кувшин с водой и одним резким движением вылил воспитаннику в лицо. — Очнулся? А теперь послушай меня. Вот ключи от оружейной. Вот ключи от задних ворот. Вот жетон для смены караула. К обеду меня здесь не будет. И к вечеру меня не жди. — Ты что, уйдёшь от меня? — Эрилас застыл, сжал челюсти, глядя на своего воспитателя. — Мы слишком давно вместе, Эрилас. Я знаю тебя с тех пор, когда ты был намного младше его. Я никогда не оставлю тебя, и ты это сам понимаешь. Просто теперь я знаю, что ты способен изнасиловать и уморить голодом и жаждой ни в чём не повинного юношу, который только начинал жить. Мне надо просто привыкнуть к тому, как жить с этим знанием теперь. Я вернусь к тебе через несколько месяцев. — Опасно сейчас ходить по лесам одному, — прорычал Эрилас, садясь за стол. Эрилас положил сверху кулак на литой медный кувшин, и толстая шейка сосуда полузадушенно изогнулась. Юноша поднял лицо и отстранённо подумал: даже странно, что раньше он не заподозрил в Эриласе столь невероятную силу — и что при этой силе тот причинил ему так мало настоящей боли. — Это моё дело, где ходить, — ответил Глимфинд. — Что мне сделать, чтобы ты остался? — Возьми себя в руки. Всему есть своё место и время. Хочешь иметь наложника, как какой-нибудь истерлингский князь — пожалуйста. Но так… — Я понял, — оборвал его Эрилас. — Выйди. Пусть принесут поесть, я дам ему. Потом зайдёшь, узнаешь, что ему ещё надо. *** Рана на руке — всего лишь порез, глубокий порез; иногда на этой руке немели пальцы — и всё. Отец потерял обе руки — и смог убить чудовище — Готмога, предводителя балрогов, главного прислужника Моргота, отомстить за гибель Верховного короля нолдор. Папочка… Эктелион, самый прекрасный из нолдор… Впрочем, говорили, что он, сын Эктелиона, — о котором мало кто знал, ибо его никогда не видели вне Гондолина — ещё прекраснее. Самая дорогая добыча… Он не любил своё имя, да и отец никогда не звал его по имени — просто «сыночек». Ребёнком он был единственным; потом в семье появился приёмный сын, его названный брат, но всё равно он остался «сыночком», самым младшим в доме. Ни у кого из лордов Гондолина детей больше не было (если не считать, конечно, самого короля Тургона и его зятя Туора). В нём самом не было ничего особенного, и он рассчитывал прожить всю жизнь тенью отца, у него за спиной, так, как он в детстве тихо сидел рядом с ним на советах лордов — отец не мог оставить его одного дома. Наверное, прошли бы столетия, прежде чем он смог бы стать таким же учёным, как отец, но он был почему-то уверен — всё равно не стал бы. Ему плохо давалась и обработка камней, и вышивка, и рисование — видимо, потому, что ему не было свойственно умение красиво подбирать цвета; к тому же в мастерстве ювелира и скульптуре его пугала почти полная невозможность исправить ошибку. Как-то он рассказал об этом Тургону, и тот предложил научить его работе, которая не требовала ни того, ни другого. В Гондолине — городе учёных и ремесленников — только его король, как оказалось, владел этим редким среди нолдор и не слишком полезным мастерством. А теперь ещё и он. Несколько первых дней он приходил в себя. Он уже не был привязан к постели, но оставался пленником в покоях Эриласа. Эрилас сказал, что будет использовать его тело раз в день — утром. Остальное время он был один; он просто лежал в постели и смотрел в потолок, потом — в окно. Он всё ещё оставался голым, но в комнате было тепло. Однажды тот, старший (он не знал, кем Глимфинд приходится Эриласу) вошёл к нему с пачкой одежды. Юноша сжался в углу кровати, подтянув колени к подбородку; нервно погладил повязку у себя на руке. — Спасибо, — сказал он, накидывая тонкую рубашку. Голубоватая, белёная ткань оттеняла жемчужный блеск светлой кожи на шее и лбу. — Что-то ещё надо? — Не знаю. — Как тебя зовут? — спросил Глимфинд. Кажется, он уже спрашивал, но ответа не услышал. — Какая разница, — ответил тот. — Зовите, как хотите. Глимфинд стал расспрашивать, чего бы ему хотелось, чтобы не скучать (предупредив, правда, что Эрилас не велел давать ему инструменты для ювелирного дела или иглы). Он сначала и не хотел ничего делать — но потом осознал, что отупение связано не только с ошейником, не только с тем, какой муке подверглось его тело и душа — но и с бездельем. — Мне не нужны иглы… — сказал он. — Но, может быть, у вас есть?.. Он слегка покраснел, не зная, как объяснить Глимфинду, не уверенный, знает ли тот, о чём речь. — Ты умеешь плести кружево? — спросил удивлённо Глимфинд. — Я уже много десятилетий не встречал эльфийских мастеров этого дела. Тебе придётся подождать несколько дней, и я сделаю тебе всё, что нужно. — Можешь сплести нашивки на моё платье? — спросил Эрилас. Юноша вздрогнул, оглянулся. Эрилас стоял рядом с ним — высокий, сильный; он, наверное, был всего лишь на полголовы ниже Тургона и Пенлода, самых высоких из нолдор. С ним он не смог бы справиться, даже если был бы свободен. На Эриласе были чёрные тёплые одежды — рубашка, кафтан и штаны из толстой шерсти и льна, ничем не украшенные. — Вот здесь, — пояснил Эрилас. — Рукава, воротник и подол. — Конечно, — юноша сразу согласился. Эрилас сел рядом и взял его за руку, остановив беспрерывное движение пальцев, которое, когда он вошёл, стало ещё быстрее. — Послушай, — сказал он. — Я знаю, ты меня не любишь. Ненавидишь, наверно. Если сделаешь то, что я хочу, я тебя отпущу. Сможешь уйти куда глаза глядят. — И чего же ты хочешь?