Лабиринты забвения: Золотое кружево

почему мне нельзя умереть почему почему почему Нет, дело было не в перебитых руках: и руки, и ноги выжгло огненным жаром. Последнее, что он помнил о городе — мостовая и его собственные руки; он шевельнул плечом, и то, что казалось пальцами, рассыпалось угольками. Он подозревал, что его лечат, чтобы потом пытать, но не знал, как им удастся придумать пытку хуже, чем то, что он чувствовал все эти недели. Пронзительный и резкий голос помощника Тёмного, который принёс его в эту лабораторию и поместил в специальный раствор, пугал его больше, чем вкрадчивый голос самого Моргота. Эктелион открывал глаза, и голова у него кружилась — потолок слегка покачивался. — Ты поправишься, — сказал Саурон. — И да, ты по-прежнему самый красивый из нолдор. Даже не знаю, что тебе помогло сохранить твоё хорошенькое личико. А руки и ноги я тебе приделаю. Тебе понравится. — Я не хочу, — выговорил Эктелион. Голоса не было — он говорил одними губами. — Да, это может стать проблемой, — согласился Саурон. — Чтобы приживить эти протезы — а это самая сложная для меня работа такого рода, и, откровенно говоря, я очень хотел бы завершить её, — нужна твоя воля. Если ты не захочешь, всё бесполезно. Эктелион снова остался один. Из ванны с раствором его переместили на ложе, где его тело укутали специальными повязками — и он по-прежнему оставался беспомощным кульком. Лечение ещё продолжалось, и он с ужасом думал, что с ним случится, когда оно закончится — а он откажется от протезов. Не нужно было даже придумывать никаких пыток: достаточно просто сбросить его с этого ложа на пол, оставить без еды и воды, чтобы его тело заживо сгрызли крысы. Его отделение было тайным, секретным; Саурон никому не показывал его. Через особое стекло он видел, что происходит в остальной лаборатории; иногда туда приходили помощники Саурона; редко, два или три раза — посетители. Потом он увидел знакомое лицо: это был мальчик, родившийся в Гондолине, на год-два младше его собственного сына. Эктелион не мог вспомнить, как его зовут, и с трудом узнал — такой отпечаток наложили на того месяцы плена: юноша запомнился ему прежде всего необыкновенно обаятельной улыбкой, а её не было и следа. Он каждый день утром и вечером мыл полы в лабораторном зале. Эктелион понимал, что пленникам приходилось терпеть пытки и голод, но было и что-то, о чём он не подозревал. Однажды Саурон показал свою лабораторию двум аданам — судя по одежде, это были знатные истерлинги. Сам он на какое-то время вышел, оставив их наедине с чучелами странных кожистых тварей. Это было рано утром, как раз, когда здесь проходила уборка. Эктелион увидел, как мужчина постарше дёрнул второго за рукав, останавливая — но тот отмахнулся, подошёл к эльфу, мывшему пол, и изнасиловал его. Видимо, он привык поступать так с рабами. Тот даже не отбивался: просто застыл на месте, как испуганная мышь, потом стал неловко подтягивать штаны. Сквозь слёзы Эктелион видел, как сюда спустился один из помощников Саурона, эльф, который несколько раз перевязывал его; он спокойно перекинулся парой слов с людьми, покачал головой и одним резким движением отрубил насильнику голову. Убрав меч, он повернулся и отвалил пленнику пощёчину — так, что тот упал на пол. Через мгновение после того, как второму человеку удалось на дрожащих ногах взобраться по лестнице, помощник зашёл в комнатку Эктелиона и сказал: — Чего удивляешься? Майрон не любит, когда трогают его вещи. — За что ты ударил мальчика? — спросил Эктелион. — За то, что не кричал. Он тоже отвечает за порядок в лаборатории, а позволил этой швали творить, что он хотел. Теперь пусть вымоет пол ещё раз и подумает об этом. Высокий эльф в чёрном явно тоже был гостем: он оглядывался по сторонам, спокойно, но не проявляя внешне ни недоумения, ни удивления. По узкому лицу с высокими скулами, раскосым глазам и густым, с резким изломом, бровям, Эктелион подумал, что это, должно быть, какой-то высокородный лаиквенди, возможно, из королевского рода Ленвэ. Кроме того, на нём было традиционное платье — Эктелион знал, что на самом деле оно не чёрное, а тёмно-зелёное, и что у лаиквенди знатность определяется по оттенку одежды — чем темнее, тем знатнее. Правда, одежда отличалась от обычной — на ней были кружева. Золотые кружева на рукавах и вороте. В отличие от других посетителей, лаиквенди заметил дверь комнаты, где был Эктелион (в те несколько раз, когда его выносили оттуда, он видел, что она полностью сливается со стеной) и заглянул к нему. Эктелион с любопытством смотрел на чужака. Тот прислонился к притолоке и спросил: — Ты Эктелион? — Да, — ответил он. — Ты из Гондолина, — сказал тот. — Да, — ответил Эктелион. — Слышал про тебя. Твой сын сейчас у меня в рабах. Эктелион почувствовал, как кровь отливает от лица, потом приливает; он потерял бы сознание, если бы не лежал. Он видел, как сын получает удар по голове, как он падает, как откатывается шлем, как рассыпаются по окровавленной мостовой его блестящие чёрные волосы. — Его убили, — ответил Эктелион. — Нет, он у меня, — сказал незнакомец, проведя рукой по кружевной полосе золота, которая шла вокруг его предплечья. — Зачем он тебе? — спросил Эктелион. — Я сплю с ним, — ответил холодно незнакомец. — Сейчас я привёз его сюда, потому что хочу детей. Гортаур умеет изменять тела мужчин так, чтобы они рожали детей. Я хочу, чтобы он родил мне наследника. — Нет. Нет, — выговорил Эктелион. — Нет. Нет, этого не может быть. Нет. Нет! Будь ты проклят! Будь ты проклят! — выкрикнул он в лицо лаиквенди. — Будь ты проклят! Негодяй! Мерзавец! Насильник, будь ты проклят! Будь ты проклят! — Он громко закашлялся; наверное, ему пришлось говорить громко — не то, что орать — впервые за все эти недели и месяцы. — Будь ты проклят! — Он больше не мог кричать, ему не хватало дыхания; по лицу катились слёзы. — Ну ладно, — сказал лаиквенди. — Я пошёл, больше мне здесь делать нечего. Саурон зашёл к Эктелиону и проверил его состояние; к этому времени он уже не мог произнести ни звука; наверное, не мог бы пошевелить руками и ногами, если бы они у него были. Его заставили что-то выпить, и он погрузился в забытье. Очнувшись, он стал перебирать в уме вчерашнее и ужаснулся собственной глупости. Что же он наделал? Почему даже не попросил о свидании с сыном? Почему не убедился, что тот действительно жив? И, проклятье, зачем было бранить этого мерзавца? «У него же в руках мой ребёнок, — с ужасом думал Эктелион. — Да, Гортаур охраняет тайны этой лаборатории, и, я думаю, этот негодяй не расскажет даже моему сыну о том, что видел. Я надеюсь. Но у него в руках мой ребёнок — а я оскорблял его последними словами. Если он захочет выместить на нём зло? Если он… Я должен был умолять его быть милостивым к нему… да, умолять, пусть умолять…» Шли дни и недели — то есть Эктелион догадывался, что они шли, в этом подземелье не было времени. Наверное, прошло несколько месяцев прежде, чем Эктелион снова увидел незнакомца за стеклом. Он хотел крикнуть, позвать его — но тот зашёл к нему сам. — Ну здравствуй, — сказал он. — Здравствуй, — сказал Эктелион. — Друг, я прошу прощения за то, что наговорил тебе в прошлый раз. Я был очень расстроен. Я думал, что мой сын погиб. Знаю, что пленникам нелегко приходится, но я надеюсь, что ты не стал вымещать на нём зло. Он очень хороший мальчик, правда. Скажи мне, как он? — Да неплохо, — сказал тот. — Ждём ребёнка. Вот полгода уже. Эктелион судорожно выдохнул. — Бедный, — выговорил он. — Ты не думай, — сказал лаиквенди. — Я с ним хорошо обращаюсь. Ничего ему плохого не делаю. Я бы не стал тебе докучать, но я хотел у тебя одну вещь спросить. Что он любит? В смысле покушать. Эктелион не смог ответить сразу. — Ну понимаешь, — продолжил гость, — ему иногда нехорошо, бывает, что его тошнит, а потом он не хочет есть. Это же плохо и для него, и для ребёнка. Я думал, предложить ему что-нибудь, что он больше любит. Эктелион зажмурился. Он вспомнил, как идёт среди полей в долине Тумладен — здесь использовался каждый клочок земли. Поросшие злаками террасы, низкие фруктовые деревья на шпалерах, золотистый утренний туман; он держит руку сына в своей, потом берёт его на руки, и тот сразу засыпает от усталости… — Он любит персики. Апельсины. Рисовую кашу с яблоками или грушами… — Ох, — вздохнул гость. — Рис-то я, может, и куплю, а вот персики? Апельсины, наверно, достать можно… ну да попробую. А ещё что? Эктелион стал вспоминать; он столько всего знал о том, что любит сын… — Как тебя зовут? — наконец, догадался спросить Эктелион. — Я Эрилас, — ответил незнакомец. — Эрилас… а мой сын сейчас здесь? — Нет, он остался у меня дома. Но ты не волнуйся, за ним хорошо смотрят. И я скоро вернусь. — Но ты ведь будешь с ним, когда… когда придёт время? — сказал Эктелион. — Я так боюсь, когда думаю о нём. Ведь его тело не предназначено для этого. Он… — Эктелион замолк. — Я скоро вернусь и буду с ним, — повторил Эрилас. — Послушай, я не хотел тебя спрашивать, но он сам мне не говорит — где его мать? Может быть, я могу написать ей — передать, что её сын тут, чтобы она помогла. — Нет, — сказал Эктелион. — Её нет… то есть она уехала совсем. Она не вернётся. — Это как? — спросил Эрилас. — Она… понимаешь ли, моя жена была из ваньяр. У них есть обычай — потому, что их очень мало, я думаю: обычно в семье два ребёнка. Но они хотят, чтобы у детей было больше родных и друзей. Поэтому второго ребёнка обычно отдают в другую семью — они обмениваются детьми, и у детей двое матерей и двое отцов. Моя жена воспитывалась вместе с Эленвэ, супругой Тургона, в её семье. Они с Эленвэ не могли расстаться, и поэтому она сопровождала меня, хотя всё это предприятие — и всё, что происходило с королевским родом, и всё наше путешествие в Средиземье — вызывало у неё отвращение. Когда Эленвэ погибла, для неё всё потеряло смысл. Когда мы перебрались в Гондолин, стало несколько легче… мы просто всё время жили поодиночке, она — в своих покоях, я — в библиотеке. К сожалению, дочь Эленвэ — Идриль — не полюбила мою жену, но та всё равно пыталась вмешиваться в жизнь королевской семьи, хотела подружиться с сестрой короля, Аредэль; пыталась распоряжаться обучением Идриль — пока Тургон откровенно не попросил её перестать. На мне груз вины за всё это, Эрилас… сложно объяснить постороннему, но я попытаюсь. Когда в городе появился Маэглин, племянник Тургона, моя жена решила, что Идриль должна выйти за него замуж: она подчёркнуто заботилась о Маэглине, рассказывала ему, какими они с его матерью Аредэль были прекрасными подругами, хотя на самом деле всё было не так. Увы, для Идриль это скорее стало поводом возненавидеть Маэглина. Если бы не моя жена… — Эктелион закрыл глаза: ему хотелось плакать. — Когда стало ясно, что со свадьбой ничего не вышло, она потеряла интерес к Маэглину, но зато вдруг захотела собственного ребёнка. Я не возражал, я наоборот, очень хотел детей. Случилось так, что… что… наш ребёнок родился в тот день, когда тело Верховного короля Финголфина было доставлено в Гондолин для погребения. Как только мать моего сына пришла в себя, она сказала, что возвращается домой, в Аман — её должны принять, она, дескать, ничем не запятнана — в отличие от меня и Тургона. Насколько я понял, ей это удалось — вместе с посланниками из Хитлума она доехала до Гаваней, и… в общем, она там. — Но, Эктелион, — сказал, наконец, Эрилас, — если она сочла, что тут всё так плохо, почему не взяла дитя с собой? Посчитала, что он слишком мал, чтобы вынести дорогу? — Нет, дело не в этом. Она сказала, что её родные в Амане не примут его, что он — мориквенди, тёмный эльф, рождённый в Средиземье — он не нужен там. Мой сын совсем не знает матери — ему тогда и месяца от роду не было. — Вот как, — кивнул Эрилас, — ну и женщина. — Я всё время думал, что сыну одиноко, — сказал Эктелион, — потом, в дни перед Битвой Бессчётных слёз, усыновил мальчика из синдар, который остался сиротой. Может быть, ваньярский обычай не так уж плох — так подумал я. Не знаю, что с ним случилось. Думаю, погиб.