Hallelujah

      Уже стемнело. Холод дождливого вечернего Глазго сменяет холод вековых стен сиротского приюта святого Винсента. Джеймс живет здесь уже почти десять лет, и жалеет о каждом дне, проведенном под этой сводчатой крышей. Эти дни разрушили его детство, его юность и его самого. Он один из тех немногих «счастливчиков», удостоенных особого внимания братии, насчитывающей восемь святых отцов. Им оказался заинтересован сам директор приюта — отец Мартин.       Шотландец бесшумно закрывает за собой тяжелую дубовую дверь и, стараясь не создавать лишнего шума, быстро проходит мимо столовой, в которой ужинают остальные мальчики. МакЭвой есть не хочет, вернее, у него нет на это сил. Сегодня был тяжелый день, но он стоит всех усилий. Ирландец Майкл, как ожидалось, оставил приличную сумму, ее хватит на то, чтобы расплатиться с прошлыми долгами и оставить пару фунтов на сигареты. А еще он обещал сделаться постоянным клиентом, хотя это, вероятно, было шутка.       Но проскользнуть незамеченным не удается. Едва добравшись до спальни на втором этаже, МакЭвой слышит отчетливый звук шагов, эхом раздающийся по всему зданию и отражающийся о каменные стены. Инстинктивно обернувшись, шотландец видит отца Тома, пухлого мужчину средних лет, носящего очки и преподающего в приюте историю.       — Джеймс, отец Мартин просит тебя зайти к нему, — доносится до МакЭвоя. Он знает, что это значит. Слишком хорошо знает. Он слышит эту фразу почти каждый день на протяжении десяти последних лет своей чертовой жизни. Джеймс выдыхает, у него нет сил сопротивляться. Расправив рукой влажные волосы, он судорожно нащупывает в заднем кармане джинсов купюры, приятно хрустящие между пальцев. Развернувшись на каблуках, МакЭвой направляется в кабинет своего мучителя.

***

      — Здравствуй, Джеймс, — мягко произносит отец Мартин, даже не поднимая глаз на вошедшего. За десять лет он наизусть выучил походку МакЭвоя, ее ритм и скорость. Мартину за сорок, но он хорошо сохранился для своего возраста — на лице нет даже намеков на морщины, а на его голове вы с трудом найдете хотя бы десяток седых волос. Карие, почти черные, глаза обычно пронзительно впиваются прямо в душу, но сейчас они бегло просматривают какие-то документы.       — Я принес деньги, Мартин, — холодно выплевывает шотландец вместо приветствия. За неловкие пять секунд молчания он не приблизился к директору ни на сантиметр.       — Я всегда знал, что ты хороший мальчик, Джеймс, и не будешь расстраивать своего папу, верно? — Мартин оторвался от бумаг и оценивающе проскользил взглядом по телу МакЭвоя снизу вверх, остановившись на губах.       — Нет, — устало протянул шотландец, доставая из заднего кармана деньги и нехотя швыряя их на учительский стол.       — Ну же, Джейми, подойди к папочке, он скучал, — Мартин, пересчитав, убирает купюры в ящик и улыбается кончиками губ.       — Вы мне не отец! — вырывается у семнадцатилетнего, и лицо его в гневе заливается краской. Он осознает, что зря сказал это, что проще и лучше было просто отдаться, сломиться окончательно, стать игрушкой. Но сегодня он не мог так поступить. Хочется кричать, бежать, собрать все свои вещи и просто исчезнуть раз и навсегда. Но это невозможно. Эта черноглазая бестия найдет его везде, выкопает из-под земли, снова и снова превратит его жизнь в сущий ад. Ноги подкашиваются и МакЭвой понимает, что больше не чувствует своего тела, не может совладать с собой. Теперь он снова марионетка в руках этого беспощадного циркача.       — Что же ты такое говоришь, Джейми? — голос Мартина дрожит. Но дрожит он не из-за страха или тревоги, он дрожит от нарастающей внутри него злости. Джеймс чувствует это, Джеймс знает это. — Если не я твой отец, то кто же тогда? Разве не я воспитываю тебя, кормлю тебя, одеваю тебя, даю тебе образование, обучаю религии последние десять лет?       — Религия? Вы называете это религией?! Вы грешите каждодневно на протяжении не менее чем десяти последних лет, и вы позволяете себе называть это религией?! — слова вылетают одно за другим, словно МакЭвой готовил эту речь уже давно. Директор встает из-за стола и плавно подходит к шотландцу, делаю по одному шагу на каждое сказанное им слово. Когда речь заканчивается, Мартин стоит на расстоянии вытянутый руки. Глаза его налиты кровью, а нижняя губа по-старчески дрожит.       — Как ты смеешь!.. — не то шепчет, не то шипит директор, оставляя след краснеющей пощечины на бледной, почти прозрачной коже подростка. От неожиданности МакЭвой хватается рукой за место, куда всего пару мгновений назад пришлась ладонь Мартина. — Я не хотел причинять тебе боль, Джеймс, но ты сам вынуждаешь меня.

***

      Удары остаются на коже ровными красными полосками. Они приходятся на спину и обнаженные ягодицы. Джеймсу не больно, Мартин причинял ему куда больше страданий, если не физических, то моральных. Он давно уже перестал считать количество соприкосновений розги с кожей — сейчас директор получает удовольствие, а в этом он себя ограничивать не умеет, это МакЭвой знает не понаслышке.       Снова шотландец стоит на четвереньках, на этот раз упираясь острыми локтями в вековой деревянный пол. Зажмурившись, он сдерживает крики, до крови кусая губы и внутреннюю сторону щеки. В голове совсем неуместно всплывает профиль Майкла, и Джеймс, не сдержавшись, размыкает губы, выпуская наружу тихий стон, представляя, что розгу держит в руках этот чертов ирландец, а не ненавистный ему директор.