я не умею заботиться, не могу создавать комфорт. неисправный жилет. бракованный парашют. на пустынной дороге загоревшийся светофор — или убиваю, или бешу.
В первую встречу с Сиэтлом они ссорятся и ругаются: она со слезами злости и разочарования бросает вещи в сумку, воет от боли в разбитом сердце и клянется, что больше не вернется в этот дурацкий город, который заставляет ее чувствовать. Она совсем не понимает, что сейчас делать; неужели снова придется плакать, ждать, сбегать на вокзал и уезжать отсюда — из места, в котором нет ничего дорогого сердцу; из места, где все каменное, шумное и холодное; из места, которое, как она сама для себя решает, ей больше не нужно? Она не знает. Но оказывается — нужно. Когда они встречаются с Сиэтлом в тридцать четвертый раз подряд, то тепло здороваются, жмут друг другу руки и желают счастливого Рождества. Сиэтл вытирает ее слезы — на этот раз от счастья — и поздравляет с повышением. Белый халат ложится на плечи саваном крыльев; она поправляет бейджик: PRICE, CHLOE Cardiology department* * *
Огни отделения кардиологии горят слишком тускло, и оттого Хлоя долго блуждает по заставленной парковке, то и дело щелкая брелоком сигнализации, но не слыша заветного писка в ответ. Она злится — и каблуки ее высоких сапог чеканят шаг все раздраженнее, пока, наконец, Прайс не натыкается на знакомые номера, заснеженные и едва видные в темноте. Прогреть машину, протереть зеркало, стекло, стряхнуть снег с номеров и долгожданно поставить ногу на педаль газа; сорваться с места и гнать за восемьдесят по ночным улицам январского Сиэтла под U2, навстречу ветру. И — совершенно случайно, она клянется себе, что в последний раз на этой неделе — заскочить в такой привычный ресторан по пути домой, заказать китайскую еду и ковыряться в ней дома, в десятый раз пересматривая «Клуб завтрак», победно поднимая руку вместе с Энтони Холлом в самом конце. Хлоя уже ложится спать — на часах почти полночь, — когда домашний телефон трелью врывается в тишину квартиры, заставляя синеволосую Прайс встать с кровати и побежать обратно на кухню, ежась от ночной прохлады. — Я отключу его завтра же, — вместо приветствия говорит Хлоя. — У тебя завтра интерны, ты помнишь? Запах крепких сигарет Джастина — он курит исключительно ядреные «Mild Seven» — доносится до нее даже сквозь пластиковую трубку, и Прайс сама тянется к своим вечным «Marlboro». — Скажи, что ты звонишь посочувствовать. — Хлоя зевает, и затяжка срывается. — Это не для наших профессий, — хохочет он. — Я звоню сказать, что ты спишь на час больше. Уэллс присылает их сначала ко мне. — У тебя в приемной так много свободного времени? — хмурится Хлоя. — У меня завтра выходной!!! — отчаянно кричит Джастин и вешает трубку. Хлоя осторожно ставит телефон на базу, слышит щелчок зарядки и тянется к кружке недопитого черного кофе. «Интерны — плохо», пишет она черным маркером на липком стикере и, подумав, ставит рядом знак вопроса. «Интерны — плохо?» Хлоя смотрит в окно; ночной Сиэтл манит огнями другой стороны жизни, вот только Прайс — из тех, кто разгребает последствия после; оттого и заполняет эту грань между собой и наружностью цветными листиками и вырезками из записных книжек. На облепленном стекле среди других стикеров ярко выделяется прямоугольник тетрадного листа, заламинированного и служившего для нее путеводным знаком — в подростковых вырезках из газет, кривых набросках и с одним-единственным предложением, написанным не ее почерком. «Папа бы тобой гордился». «Папа бы мной гордился», — горько думает Хлоя, да вот только папу не спасли, хотя могли — она узнает это, когда вырастает; когда Джойс говорит: «Доктора — дураки, дочь»; когда слова «диализ», «мембрана», «сепсис» становятся для нее понятными; когда «врачебная тайна» перестает быть тайной. Осознание, что никто не платит за эти ошибки по счетам, бьет ее под дых и ломает ребра. Ее внутренняя девочка-бунтарь делает себе эвтаназию и умирает, обложившись словом «справедливость» вокруг себя. Хлоя смотрит в прошлое, допивая остатки смоляного кофе: медицинский колледж, тонны книг, убитые нервные клетки, интернатура, ординатура, запись в приложении к лицензии: «Кардиохирургия», Аркадия Бэй — Сиэтл — Аркадия Бэй — Сиэтл... Она и не помнит, когда пыталась дышать свободно с тех пор, как умер папа; за каждый глоток воздуха приходится вгрызаться кому-то в глотку: будь то отличница, спавшая с ректором, или водитель автобуса, решивший выпить кофе по пути на работу, из-за которого она могла опоздать на экзамен. Хлоя откусывает протянутые к ней руки, много курит, мало говорит и превращается в антоним слов «здоровый образ жизни». Жить по-другому она больше не умеет, да и переучиваться нет смысла: трижды брошенный медколледж с аттестатом «выше ожидаемого» говорит сам за себя; университетский диплом с отличием — тоже, но Хлоя все равно не может перевернуть время вспять; она — не доделанный природой Савант, и все, что она может — резать и зашивать. В том числе и себя. Когда Хлоя засыпает, часы показывают половину четвертого утра. И именно поэтому, как только она влетает в больницу, Элла — девушка со стойки информации, — забыв поздороваться с ней, протягивает бланк с плановыми операциями, и Прайс облегченно вздыхает — ее имени в списках на сегодня нет. «Значит, Хейдану придется отдуваться самому», — сочувственно думает она, подписывая кипу бумаг и хватая со стола огромный стакан с кофе. Никогда не спящая больница кипит пятничной жизнью: в воздухе пахнет холодным металлом и свежестью мороза; отовсюду слышатся разговоры — телефонные, врачебные или небольшие междусобойчики посетителей; яркий свет холодных галогенных ламп теряется в светлых стенах, мешая увидеть вычеканные надписи. Но Хлоя и без того знает их наизусть — от клятвы Гиппократа и цитат Лео Бокерия до законов здравоохранения и строк из кодекса США. Хлоя кивает каждому, но не здоровается — иначе бы ее язык онемел от постоянных «Здравствуйте», поднимается по красивой стеклянной лестнице и, дважды свернув направо, толкает дверь из темного стекла. Окна кабинета Прайс выходят на Стендалл Плэйс: небольшой парк, несколько сдающихся в аренду домов, красивые фонтаны и скульптуры; и, вдобавок, совершенная тишина — в такое время года дома пусты, фонтаны выключены, и парк кажется почти заброшенным. Хлое не нравится расположение больницы, она считает его бессмысленным и глупым: со стороны сто двадцать второй улицы располагается озеро Холлер, привлекающее много туристов, а со стороны сто пятнадцатой — городской парк Evergreen вместе с двумя кладбищами, и Прайс долго хохочет, когда узнает это. Зато сейчас в ее кабинете гуляет обеденное солнце — Сиэтл оказывается не настолько мрачным, как его рисуют в книгах, а к постоянным туманам и высокой влажности здесь быстро привыкаешь. Хлоя выполняет привычный ритуал: повесить в узкий шкаф парку с меховым капюшоном, размотать длинный темно-зеленый шарф, снять вязаную шапку и растрепать короткие синие волосы еще сильнее; а после — бережно надеть белый халат, одернуть на бедрах, прикрепить бейдж и сменить ботинки на бордовые, туго зашнурованные конверсы. Ноутбук отчаянно мигает красной лампой зарядки, запах кофе заполняет собой все пространство в кабинете, и Прайс, повинуясь внутреннему порыву, распахивает окно, впуская холодный воздух. Мир сразу же разделяется на две части: суетливую больничную и размеренную уличную, а небольшой прямоугольник посередине — ее кабинет — становится местом их пересечения. Хлоя опускается в кресло — кожаное, ярко-красное, совершенно не подходящее к строгому белоснежному минимализму кабинета — и закидывает ноги на стол. Пара минут перезагрузки мозга, глоток кофе — и она готова. Ее день размерен и расписан по минутам; Хлоя ненавидит корректировки и изменения, и даже внутренний бунтарь бастует против смены расписаний — лишний час сна и огромная надпись «Интерны» в промежутке между десятью утра и двенадцатью дня рушит ее график, заставляя отложить бумажные дела еще на пару часов. — Саймон сказал, что ты его пугаешь. Вместо Виктории Чейз в кабинете сначала появляется ее запах — неизменно-сладкий Givenchy, — а уж потом плавно входит и она сама. При виде начальства у Хлои начинают зудеть зубы: еще никогда черные лодочки Чейз не приносили ей ничего хорошего. Виктория брезгливо садится на стул у стола Прайс; запахивает полы белоснежного, отутюженного ее личным ассистентом халата, поправляет светлую прядь коротко стриженных волос и, театрально-мягко сложив руки на коленях, продолжает: — Твой внешний вид пугает не только его... Прайс закатывает глаза. — Может, тебе взять выходной, чтобы привести себя в порядок? — А резать Марка кто будет? Интерн? — не выдерживает Хлоя. — Может, отменим операцию? Или: «Извините, я не могу его шить, мне надо краску смывать»? У Чейз дергается уголок безупречно накрашенных алым губ. Этот разговор продолжается уже без малого два с половиной года — ровно столько Прайс работает здесь, ровно столько здесь всем заведует Виктория «ну-когда-ее-уже-уволят?» Чейз — заместитель главного врача и сущая стерва, записанная в телефоне у Хлои как «СС». Вместо первого прилагательного Прайс частенько представляет немного другие — и каждый раз новые. — Врач не должен так выглядеть. Прайс бросает на нее раздраженный взгляд. — Мой халат бел и чист, что тебе еще надо? — Убери эту синюю лужу со своей головы, — кривится Виктория. — И это... — она показывает на кеды, — тоже убери. — Не уберу, — отвечает Хлоя и берет в руки первую папку. — Ты хочешь получить карты с опозданием еще на сутки? Чейз теряется от неожиданной смены темы, но быстро соображает: — Не хочу. — Она встает. — Работай, Прайс. Дверь захлопывается. Хлоя откидывается назад. Ее кофе уже успел остыть, и теперь нужно опять идти за новым; но на это в ее графике нет времени: либо сейчас — за кофе, либо в обед — без перекура. Мятая пачка сигарет шелестяще мешается в заднем кармане джинсов, оттого Хлоя достает ее, чтобы переложить в самый нижний ящик, но оказывается застуканной за этим делом. — Привет, Прайс! — Джастин плюхается на стул, и его бейджик с большими буквами «RESIDENT» и фотографией анфас грустно падает на пол. — Куришь в кабинете, хм? — Не-не-не, — машет руками Хлоя, запихивая «Marlboro» в стол. — Брось, я все вижу. — Он улыбается. Белый ординаторский халат небрежно наброшен на плечи — сегодня у Джастина законный выходной, и приемный покой может обойтись без него. Рукава полосатой рубашки неаккуратно закатаны, обнажая золотой ободок часов и выгоревшую полоску бывшего обручального кольца на безымянном пальце, и Хлоя думает о том, что Уильямс сошел бы, скорее, за пациента или визитера, чем за заведующего приемным отделением — взять хотя бы его серые с нашивками джинсы и кожаные оксфорды, совершенно не подходящие под деловой стиль, так упорно внедряемый Чейз. Последнюю мысль Хлоя, не сдержавшись, проговаривает вслух. — Бесит, — соглашается Джастин. — Кстати о Чейз. У тебя завтра внеплановая. Зеленая карта. Хлоя стонет: внеплановая — значит, открытая, трудная, долгая. Изумрудная папка оказывается в ее руках быстрее, чем она успевает сделать выдох. Глаза бегают по строчкам, отпечатывают информацию в мозгу — двадцать два года, женщина, атеросклероз. Облегченный вздох. — Из всего, что тут страшного — только быстрая коарктация, — хмурится Прайс. — Зачем брать ее на внеплановую АКШ? Хейден справится с этим меньше, чем за час. Поставили бы в очередь, к концу недели успели. — Она еще даже не поступила, — отвечает ординатор. — Ей двадцать два, у кого в таком возрасте вылезает подобное? — Мне все равно. — Прайс ставит подпись. — Завтра так завтра. — Ты слишком цинична, — подмечает Джастин. — Разве тебе не интересно, почему так? Хлоя фыркает. — Это тебе в педиатрию. Там все с тонкими душами и ранимыми сердечками. — Которые ты потом вылечиваешь. — Именно. Пуф! Хлоя наставляет на него пальцы пистолетом и выстреливает; Джастин картинно закатывает глаза и хватается за правую грудь, на что Прайс отвечает, что сердце с другой стороны. — Они тоже хватались за правое, — смеется Уильямс и сразу же отвечает на беззвучный вопрос Хлои: — Интерны. Видела бы ты их, Прайс. Я сначала подумал, что они перепутали рок-бар с больницей. — Они тоже так подумали, — улыбается она. — Да иди ты, — машет рукой Джастин. — Иду. Хлоя поднимается, поправляет халат, чертыхается: вновь не успевает подготовить карты пациентов; поднимает с пола бейдж Джастина и криво вешает его тому прямо на рубашку. Уже выходя из кабинета, Прайс оборачивается: — Эй, Джастин, как думаешь, они могут принести мне кофе?