Не тебе нас ломать, Господи

      — Наша вера крепка, как вера самого Господа, наши слова ранят, как шипы ранили руки Спасителя нашего Христа на кресте, — Роберт словно произносит речь, хотя он просто стреляет из охотничьего пистолета. Попадает в цель, — старый доспех с грохотом падает на землю. — И ты, мой драгоценный кузен, когда-нибудь это поймешь и осознаешь. А сейчас я просто прошу тебя поработать над слогом моей книги и помочь мне дописать ее конец, — дабы королева смогла с легкостью узреть чистоту наших помыслов и нашей веры.       Уилл мнется, потом резко всовывает в руку Роберту сумку с книгой:       — Я больше не буду этим заниматься, — это ставит под угрозу семью Элис Бербидж, моих друзей и наш театр! А я поклялся, что никогда больше не подвергну близких мне людей опасности. Хватит с меня, Роберт, твоих сладких речей о свободе, счастье и справедливости, — я виде. Как ты легко отправляешь своих соратников на пытки и смерть, — не хуже Топклиффа, честное слово! Да, впрочем, ты тот же Топклифф, — только носящий маску религиозности, как он носит свою золотую маску, когда ему нужно посетить особые бордели! Хватит с меня твоей сладкой лжи, и, если ты еще раз приблизишься к Элис, — клянусь, я убью тебя!       Уилл задыхается, — он дивно прекрасен в эту минуту: острое худое лицо с голубыми глазами облито солнцем, кудри растрепались, ноздри жадно трепещут, вдыхая воздух. Роберт невольно любуется им, — но тут же мысленно одергивает себя:       — Уилл, Уилл, ты слишком пылок и наивен: юная девчонка-шлюха заморочила тебе мозги, и твоя истинная вера подвергается тяжкому испытанию. Но я знаю: это пройдет, и однажды ты придешь ко мне, попросишь прощения и вновь встанешь в наши ряды. А сейчас мне пора, да и тебе — тоже. До встречи — когда ты очистишься.       — Иди к черту! — бросает Шекспир и уходит — своей неповторимой танцующей походкой лицедея. Саутвелл целится ему в спину:       — Я метко стреляю, братец, — вполголоса говорит он, затем опускает пистолет.       — Я метко стреляю, — продолжает он говорит сам собой, — но что в этом толку, если тебе плевать, Уилл? Если я не могу прострелить твое сердце своими убеждениями, своей горячей, истовой верой, как ты однажды прострелил мое своим лицедейством? Тогда, в детстве…       Роберт замолкает — коренастый, он не был красавцем в прямом смысле этого слова, но в нем чувствовалась уверенность и стабильность.       И фанатичное упорство, гибельная преданность идее, которую разгадал Уильям — здесь стабильность перерастает в деспотичность, когда ты стремишься сделать прочным не только себя, но все, что тебя окружает, не спрашивая у других, желают ли они этого или нет.       «Просто установи свой порядок, дабы тебе стало лучше жить, а остальные обеспечат твой покой и комфорт — вот чего ты добиваешься?! Плевать ты хотел на судьбы других — ты жаждешь собственного величия на костях твоих сподвижников!»       Да, именно эти слова бросил Роберту Шекспир во время одной из их последних бесед в доме одного из друзей «отца Коттона» — Саутвелла. И Роберт понимал в глубине души, что Шекспир был прав: величие — то, что его волновало. Стать мучеником во имя Господа, запомниться во веки веков, стать тем, кому поклоняются — да, все это было ему нужно, чтобы…       Чтобы один-единственный человек во всем мире припал к его ногам и сказал ему:       — Люблю тебя, отче. Люблю тебя, и готов жизнь мою, пьесы мои отдать за тебя.       Только вот Уилл никогда этого не скажет. Никогда.       С тех пор, как Роберт помнил Уилла, он всегда поражался живости и восприимчивости юного кузена, умению преломлять мир через себя, декламируя стихи или разыгрывая сценки: казалось, юный Шекспир ловил самое ценное, что есть в любой мелочи, и передавал это через свою игру, через свои сочинения. Его мальчишеские стихи, еще такие неумелые, затронули сердце Саутвелла. И он ошибочно решил, что Шекспир станет его глашатаем во имя новой веры, — что он будет проповедовать католичество, писать книги и памфлеты, что он будет служить Господу вместе с ним, Робертом С аутвеллом.       И прогадал — жестоко прогадал: мальчишка был дерзок и желал применить свой талант во благо себе и в ином, не религиозном русле. Уилл хотел стать драматургом, а не проповедником, а Роберт с неудовольствием осознал, что Шекспир сможет все, что захочет: уж слишком его кузен был талантлив и напорист — во всем, что касалось творчества, но не обыденной жизни.       А еще Роберт стал чаще бить себя плетью и молиться, — образ юного Уилла с его масляными, влажными глазами, изящными губами и непокорными кудрями часто преследовал будущего отца Саутвелла по ночам. Слишком часто, чтобы назвать это простым дьявольским искушением.       Роберт понял еще одну простую вещь: его кузен, сам не зная того, совратил его, влюбив в себя, — лишь одним движением тонкой, почти девичьей брови, лишь одним взглядом светло-голубых развратных омутов. И Роберт совершенно не знал причины своей пагубной страсти: молитвы не помогали, проповеди — тоже, более того, когда Саутвелл сочинял очередную речь для тайного общества, ему мерещился образ насмешника-кузена: «И это ты называешь речью? Да они ничего не поймут, просто испугаются!», — и удары плетью все сильнее сыпались на плечи святого отца, а потом через сжатые зубы вырывались проклятия…       Саутвелл знал, что это тупик, что Уилл никогда не полюбит его, никогда не захочет приходить к нему по ночам, — но он надеялся, что тот сможет помогать ему в Лондоне, рассылая послания тайного общества католиков, что они смогут сотрудничать, — хотя бы так быть вместе. Но кузен и тут разбил его надежды: Уилл обвинил его во лжи и желании собственного величия вместо спасения душ последователей католичества, — и опять Роберт осознавал, что Уилл был прав, прав, прав, черт его дери! Вечно его кузен-лицедей, презренный актеришка и жалкий драматург, был прав, вечно он обставлял надежного и уважаемого католиками Роберта Саутвелла, и, что печальнее всего, он вел за собой толпы зрителей в театре, а не Саутвелл — толпы прихожан в храме.       Удар за ударом по спине Саутвелла. Удар за ударом — на душу Роберта.       «Гори ты в аду, Уилл Шекспир!»       И лишь один сон иногда спасал Роберта от окончательного погружения в безумие: кудрявая голова у его бедер, спазмы наслаждения и тихий шепот медового голоса:       — Люблю тебя, отче. Пойду за тобой, отче. Умру за тебя, отче.