***
Арсений устраивает голову на плече у Антона без всяких сомнений и отрубается моментально, последние полчаса хлопая глазами устало. Старый затхлый вагон покачивается на рельсах. Антон оглядывается по сторонам, от скуки разглядывая людей в метро, и перебирает прядки на вихрастой голове Арса. Сказать, что он совсем не ожидал увидеть сиреневый отлив на тёмных волосах — ничего не сказать совсем, и выглядел он, наверное, достаточно смешно, потому что Арсений хохотал с выражения его лица, сверкая зубами, так громко, что едва не перебудил полгостиницы. «Это я тебя так?» — только и спросил Шастун, стоя в полном замешательстве. Арсений закивал и похлопал по стулу рядом с собой, а сам потащился за пивом. Антон усмехается и окидывает умиротворённое лицо Попова туманным взглядом, задерживаясь на родинках, которыми усыпаны щёки, на чернющих синяках под глазами и на изредка подрагивающих веках. Красивый. Арсений, конечно, красивый, несмотря на измотанность — Антон это приметил давно. Тому бы просто двенадцать часов сна без перерыва, пару пустых дней, чтобы по квартире призраком побродить и на кухне сидеть часами, и будет лучше — ещё красивее, чем сейчас, потому что есть куда. Арсений ему нравится — тоже давно, став Шастуну почему-то близким; Попову не идёт вся эта серая хмарь, и нет в нём ничего от обычного — вплоть до мыслей, и такой Арс, который не гонится за постоянством, нравится ещё сильнее. Не то чтобы Антону нужна была ходячая хлопушка — он бы влюбился всё равно, за глаза, за улыбку, за то, что он хранит молчание о том, кто Антон есть, хотя Арсения об этом даже не просили с молчаливой надеждой на благоразумие и понимание — влюбился бы, но просто когда человек попроще, без лишней пыли, всё только быстрее идёт. Антон приобнимает его за спину и гладит большим пальцем плечо, даже не собираясь оглядываться — люди пусть думают, что хотят. Ему так хочется обнимать Попова чаще, крепче, прижимать его ближе, но он не знает, можно ли вообще — так по-дурацки, потому что кажется, что очевидно — можно, но пока не разрешили, Антон сам не полезет, чтобы не было потом лишней неловкости из-за того, что кто-то понял что-то не так. Просто надеется, что когда-нибудь разрешат. Арс ни разу не заикался об отношениях, о бывших, вообще — будто всю жизнь один, или не было просто никого, чтобы было, о чём рассказать. А Шаст песочные замки не строит никогда, чтобы никто не посмел оставить от них лишь груду разбитых грёз, которые он сам себе в голове возвёл. Он просто гладит его спину по пути от Владимирской до Гражданского, а ехать долго — и бережёт его сон. Антон смотрит на него, и чувствует, как что-то внутри ёкает от каждого удара сердца; он сам не понимает, как так вышло, что после всего этого бестолкового вороха поблёкших в памяти влюблённостей, он встречает Арсения, который простой до невозможности, серый, в котором нет ничего умопомрачительного, но который всё равно — и красивый, и цепляющий, и Антона просто ведёт. — Что ж ты делать-то будешь, — выдыхает Антон. — В голову засел, как заноза в палец, блин, а мне теперь думай, что делать с этим, да? — Я не знаю сам, — отвечает вдруг Арсений скомкано, не открывая глаз, и Шастун напрягается, резко отдёргивая руку с его спины, но тут же успокаивается, понимая, что тот всего лишь говорит во сне, — и что мне с этим делать я не знаю тоже, — добавляет Арс и устраивается на плече мага поудобнее. Антон оглядывается осторожно, стараясь избежать лишних движений, чтобы не побеспокоить Арсения, но тот спит совсем бестревожно, приоткрыв забавно рот, и Шаст усмехается, а потом прижимает его к себе крепче и оглядывается на сидящего перед ними мужика маргинальной наружности, который с отвращением глазеет на парней — негоже, педики в России. Антон смеряет его достаточно злым взглядом, чтобы мужик отвернулся, и сам прикрывает глаза, которые уже болят от тусклого жёлтого света в старом вагоне; не замечает, как проваливается в сон сам, слыша только, как механический голос озвучивает одну за одной остановки. С неохотой глаза разлепить приходится, когда они стоят в туннеле между Академкой и Граждосом — в простонародье — и разбудить Арсения, чтобы не уехать на конечную. Тот вздыхает и, голову подняв вяло, с прищуром глядит на соседа, как сонный кот, а потом встаёт и тянется, хрустит затёкшими костями. Поезд трогается именно в этот момент, и Арсений едва не летит на пол, на что Антон лишь смеётся злорадно и получает сердитый взгляд в ответ. — Идём? — когда перед окнами мелькает мерзотно-бежевый кафель знакомой станции, спрашивает Антон. — Идём, — отвечает Арс и лениво поднимается с нагретых сидений. Улица уже не встречает их дождём, зато встречает промозглостью и противным ветром, и Арсений всю дорогу гундит и кутается в куртку — благо, идти недалеко, а Антон стебётся над ним в открытую, и Арс упорно пытается делать вид, что ему не смешно, но улыбка всё равно прорывается сквозь попытки быть обиженным. Жалко, что домой — только поспать пару часов, а потом дальше пахать; но есть все шансы, что завтра утром он свой холодный и горький чай выпьет сам, если Антон, конечно, приготовит, а Арсений почти уверен, что приготовит, потому что не было ещё ни одного дня, чтобы не. Завтра — суббота, и философия тому, конечно же, не нужна — пофилософствовать он и сам может, а поспать лишний часик — не всегда. И готовить чай придётся тогда ему — у Шастуна три пары, и ни одна из них — не философия. Но Арсений не против вскипятить чайник и кинуть пакетик в чашку — это он хотя бы умеет — а даже за. У Антона горят сроки сдачи рукописи, у Арсения полный завал с учёбой, работой и с чем только не, но у обоих внутри одинаково просто всё — проще, чем когда-либо ранее, и кажется ясным, впервые, кажется, за всю жизнь, и они идут по проспекту, пока над их головами расцветает утро, и разговаривают о чём попало, и именно это сейчас кажется правильным, пока люди спешат, кто куда.***
— Да где же вы, блин? — зовёт Арсений очки. Он не поехавший, но вдруг поможет? Не то чтобы Попов без них ничего не видит, но хочется отличать пакет от голубя, поэтому весь вечер он тратит на поиски стёклышек вместо соблазнительной стирки или глажки; перерывает все полки в своём шкафу, в тумбочке и на ней, заглядывает под кровать, где его чуть не сжирает сантиметровый слой серой и мерзкой пыли, и все ящики маленького стола в углу, но ничего так и не находит, и приходится вторгаться в обитель раскиданных цветастых носков и толстовок — в комнату Шастуна, у которого он уже привык забывать что-то — шмотки, тетрадки, да разве что не бельё. Хотя, с чем чёрт не шутит. Арсений проводит с Антоном подозрительно много времени; они киношки смотрят по ночам — что очень условно, потому что трепятся они всё-таки больше, чем смотрят фильмы, а потом находят привлекательным сходить покурить, и «чё, щекотки боишься?», и «отстань от меня, Шастун, руки убери свои», и «слушай, а ты задумывался, как медузы размножаются?» — но это всё, естественно, когда Попов не тусуется на работе в компании чая и первого попавшегося сериала на слабеньком интернете. Они с Антоном разговаривают о всякой фигне за завтраком, если пересекаются, ездят в окнах между парами друг к другу — потому что скучно, конечно же, касаются друг друга по поводу и без, даже не подделывая касания под «так надо было», а просто вот — хочется, а ещё Антон засыпает часто, или Арсений, на плече у другого, потому что усталость косит ряды, и что ещё остаётся, кроме как до окончания фильма сидеть неподвижно и ждать, пока второй проснётся от затихшего звука — и это было нормально, хотя иллюзию вины они всё-таки поддерживают уверенно. Просто для проформы, потому что ну, друзья же — на грудь друзей завалившись, не спят обычно, так-то. — Антон, ты очки мои не видел? Я их у тебя тут поищу, окей? — кричит Арсений из комнаты, хоть в этом нет необходимости — стены в хрущёвках разве что не бумага вообще. В ответ ему слышится только неразборчивое бормотание, значит, Антон опять ест что-то на кухне — он всё время что-то ест, как Арсений понял, но и готовит тоже всё время, так что претензий Арсений не имеет. Арс принимает этот бубнёж за утвердительный ответ и лезет шарить по тумбочкам, диванам, подоконникам и столам в поисках чёрной оправы. В шкафу только ошмётки рукописей — некоторые злостно разорваны, потому что чуши Антону много всякой присылают — непишущие ручки, носки опять, но очков нет — Арсению охота полезть в фикус уже, вдруг домовой утащил, или бабайка, как вдруг видит конверт чуть поодаль, пухлый такой, потрёпанный, из которого виднеются фотографии с подписанными именами и какими-то датами. Арсений бы и не трогал его, потому что это не его ума дело, что там у Шастуна в конвертах хранится, и непременно сделал бы это, не заметь он среди фотографий знакомое лицо. Тёплый взгляд небесно-голубых глаз ни с чем не спутать за столько лет — его давняя подруга Оксана, которая с доброй улыбкой смотрит прямо в камеру, улыбается — кажется, снимок из их выпускного альбома, и Арсений дивится даже тому, что он лежит здесь. Конверт точно Шастуновский, потому что Арсений предпочитал всё-таки электронку. А на обратной стороне фотографии число — первое апреля семнадцатого, выведенное криво карандашом, будто дрожащей рукой писали — резковатые хвостики букв выдают нервозность. Он берёт вещицу в руки и начинает перебирать и другие фото — чистый интерес. Некоторые фото перечёркнуты чёрным маркером, разорваны и склеены снова, может, даже не один раз. Несколько парней, девушек, одна из них даже отдалённо напомнила Арсению кого-то своими острыми скулами и тонкими губами, с улыбкой светлой — Попову кажется, будто он где-то видел её уже, но не может вспомнить. И везде цифры, перечёркнутые карандашами, ручками, фломастерами — чем придётся — кроме двух фотографий — Оксаны и ещё одного парня, татуированного всего, со взглядом каким-то чуть резким. — Арс, — процедил Антон у него над ухом, и Арсений, испугавшись, отскочил в сторону и чуть не снёс несчастный фикус. — Сказал же, не лезь на нижние полки. — Говорить надо разборчивее, — отвечает Арсений. — Что это за люди, Тох? — спрашивает зачем-то, хотя действительно — не его же дело совершенно. Решает просто утолить свой интерес — отговаривает себя так, чтобы стыдно не было, что преступил грань какую-то, которую не стоило нарушать. — Тебя лезть просили? — огрызается Антон, и Арсений губы поджимает. Шастун злится, руки в кулаки сжимает — Арсений никогда раньше его не видел таким. Он аккуратно откладывает конверт в сторону, но глаз с Антона не сводит, ждёт чего-то, надеется, что Антон на вопрос всё-таки ответит. — Тут просто подруга моя затесалась, вот я и решил посмотреть, — оправдывается он. — Не расскажешь? У Антона в глазах проскальзывает паника мимолётно, ужас буквально, и он теряется на секунду, опускает взгляд. — Нет. Стальным тоном говорит, пожав плечами и стараясь совладать с агрессией. «Нет», — и всё тут. Вот не скажет, и думай, что хочешь. — Антон… — вкрадчиво начинает Арсений, но его обрывают на полуслове. — Нет, блять, сказал! Не твоего это ума дело, понятно тебе? — Ты чего завёлся-то, Шаст? — удивлённо спрашивает Арсений. Шастун для обычного письма с фотками слишком резкий, и это напрягает; причина для злости Арсу понятна, конечно, но не понятен трепет к старому жёлтому конверту. У него вежливость и обходительность в крови, но у Шаста разве что молнии из глаз не летят, и это пугает даже немного. — Потому что нехер по чужим вещам лазать. — Что с этим письмом не так? — не сдаётся Арсений. — Просто фотографии людей, в чём проблема? — Если это «просто фотографии», то хули ты спрашиваешь тогда? — Потому что ты трясёшься так из-за них, будто это последняя фотография твоей горячо любимой кошки. Может, просто скажешь мне, в чём дело, и всё? Ты же знаешь, я всё пойм… — Ладно, если тебе так необходимо. Только потом не жалуйся, что впустил в дом убийцу, блять, — выплёвывает Антон, — потому что ты думаешь, что я такой светлый и неиспорченный, но я раньше убивал людей, сука, понимаешь? Может, меня заставили, я не знаю, я ничего, нахер, не знаю. Я потом только стал таким клоуном весёлым, потому что я пытаюсь уговорить себя, что я не виноват! А тут мне подворачиваешься ты, и я совсем не хотел говорить тебе об этом, ясно? Потому что ты мне, блять, чем-то дорог, — тараторит он пулемётной очередью, пока Арсений стоит с глазами по пять рублей. — Попробуй понять это, ну же, попробуй! — орёт он. Арсению кажется, что это глупый розыгрыш. Очень сильно глупый розыгрыш, чтобы правду не раскрывать, потому что выглядит как сюрреализм, абсурд какой-то совершенный. И он засмеяться хочет действительно, но Антон смотрит на него в упор, вскинув брови, и у него на лице нет даже намёка на шутку, и тогда Арсений просто млеет и отступает назад на шаг, упираясь в шкаф. — Ч-чего? — только и давит из себя вопрос, а на большее не хватает выдержки. Он путается совсем, и ему теперь страшно, потому что вопрос Серёги про маньяков и насильников не кажется теперь таким глупым; он сжимается в тонкую струнку, боясь пошевелиться лишний раз, и Антон это видит, и отходит на пару шагов, якобы давая понять, что Арсению ничего не будет. — Ты хотел знать правду, вот тебе правда — я убил всех тех, у кого перечёркнуты даты на обратной стороне, потому что мне сказали сделать это! И речь даже не о деньгах, но лучше бы, честно, о них, — он вскидывает руки и ухмыляется чуть безумно, — потому что как только я дал слабину и не смог пристрелить ту девчонку, это обернулось гораздо более худшими последствиями для меня. Я стараюсь себя в этом не винить, но мне больше и некого, потому что я не знаю, кто меня заставил пойти на убийства! — он кричит так, что уши режет, смотрит в глаза Арсению, который всё ещё зажимается в угол шкафа, но начинает слушать его слова. Ему всё ещё страшно до вспотевших ладоней и до холодного пота, он смотрит и не узнаёт Антона, который живёт с ним; безумство в глазах неудержимое, боль непроглядная настолько, что ей только и можно убить. Убивал — это кажется Арсению бредом, но он не смеётся, а боится пошевелиться лишний раз, и Шаст понимать начинает это потихоньку. На глазах меняется, и сумасшествие из взгляда уходит, злость красными пятнами по коже тоже, и он хочет податься было вперёд, но осекается вовремя и говорит спокойно, прося выслушать будто его: — Я тебе не причиню вреда. Я правда убивал, но никогда по своей воле, Арсений, правда, честное пионерское, или что угодно там честное. Я не знаю как, но я не хотел этого. Я не один же маг такой, Арс, — говорит вкрадчиво, мягко, умоляюще, тянется руками к нему, но Арсений к шкафу жмётся всё и пытается успокоить пульс и поумерить страх — слушает. — Я не могу тебе всё объяснить, потому что не понимаю этого сам, но я правда не хотел этого, Арс. Я своим расплачиваюсь, Арс. Не бойся меня, пожалуйста, прошу тебя. Арс. Арсений вздыхает глубоко и сглатывает, отлипая, наконец, от шкафа, и, прикрыв глаза, прогоняет в голове одно и то же: «не по своей воле». Ему хочется верить, и довериться тоже хочется, но он держит дистанцию, не подходит ближе, не подаётся к рукам, стоит, сжавшись всё ещё, и пытается всё в голове уместить. — Ну что, нравится, правда-то? — язвит Антон, делая ещё один шаг назад и давая Арсению больше пространства. Арсений не отвечает всё ещё, молчит, думает, пытается заставить шестерёнки вертеться, запустить механизм. Спрашивает себя, чего он ждал ещё, когда узнал о том, кто есть Антон на самом деле, а теперь понимает — Шаст соткан из Солнца, но он не солнце в том понимании, в котором люди привыкли возносить его — яркое, приятное, греющее. Он только на долю такой. Светило же всё-таки убивающее, ошпаривающее, губящее. Не созданное, чтобы спасать людей. Вот Антон и не спасает — только его самого от скуки если. — Если ты не прикалываешься, то чего ты хочешь этим добиться? Чтобы я тебя выставил? — тихо начинает говорить Арс. — Мне совесть не позволит, да и не могу, понимаешь, не могу, не разобравшись ни в чём. Даже если бы хотел, ты мне в память въелся, блять, как пятно от шоколадки в белую футболку, хотя я не думал, что такое возможно вообще. Я никогда к себе людей не подпускал так близко, как подпустил тебя, и я не понимаю, что дальше делать! Одна моя часть сейчас кричит о том, что ты реально людей, кажись, убивал, и я должен написать заяву в полицию и выбросить тебя из жизни, но вторая говорит, чтобы ты в моей жизни был, виноват ты там в этом, не виноват. Потому что ты, блин, это что-то другое совсем. Ты со мной непонятно что творишь, — он демонстративно откинул фиолетовую чёлку. Антон на словах о полиции даже не дрогнул, а только губы поджал; и смотрел на него тем самым мученическим взглядом, больным настолько, что у Арсения сомнения все стирались, и мораль всякая следом. Больше не кричал никто, но слова эти в тишине комнаты просто оглушали обоих. Шаст ждал упорно, что Арсений скажет, какой вердикт вынесет судья — сегодня Попов сменил профиль деятельности. — Я привык к одиночеству так, к стабильности, потому что сила в постоянстве, знаешь? — спрашивает Арсений, но не требует ответа. — Так почему ты не прогоняешь меня, несмотря на то, что на моих руках кровь? — отвечает Шаст вопросом на вопрос, не повышая больше тона голоса. — Или хотя бы потому, что тебе не нужны перемены? — Потому что я медленно, но верно влюбляюсь в тебя, — выдыхает Арсений, не задумываясь об уместности этих слов, и не думая, по правде говоря, вообще. В комнате молчание воцаряется, тишина — гробовая. Арсений может услышать, как атомы ударяются друг о друга в воздухе, если захочет, и тем более — собственное сердце, бьющееся как умалишённое. Признался, в конце концов, просто озвучил то, что давно уже вертелось на языке, но не осознавалось в полной мере. Антон опускает голову и облизывает губы; не улыбается, только вздыхает тяжко, будто решает что-то, прислушивается — хотя чего там думать? — Проблема в том, что я — нет, — говорит сипло. — Я не влюбляюсь в тебя. Сердце Арсения ухает куда-то в пятки. Сначала просто не понимает — снова, что значит «не влюбляется». Потому что ну не может быть такого, чтобы он сам себе всё это выдумал, в самом деле. Или всё-таки может быть? А потом уже понимает — в него не влюбляются в ответ. И весь этот бред про привязанность, про доверие, ничего не значит, в самом деле, а Арсений просто глупый пацан, которому вроде как уже двадцать один, он уже взрослый мальчик, чтобы не убиваться из-за чувств и не питать надежд, но ранит всё равно. Потому что хотелось, конечно, ласки. Хотелось, чтобы был кто-то рядом — не кто-то, а Антон, потому что, ну, надо так. Потому что парень с ним непонятно что творит, и такой железной стабильности ему всё-таки не нужно, если речь о Шастуне идёт. Но что уж думать теперь. Переживёт. Ему много времени не нужно, чтобы выйти из комнаты и, накинув куртку и кроссовки наспех, закрыть за собой дверь, чтобы от гнетущей неловкости и безвозвратно чего-то разбитого убежать, куда ноги унесут вообще, и плевать, что посреди ночи. Арсений хоть и глупый, но взрослый мальчик, и пора бы решать свои проблемы самому, и мысли свои разгребать тоже — и что, что больно? Больно и о бумагу порезаться, просто степень разная, да и как-то о бумагу не приходилось. А о человека вот пришлось. Но это всё, конечно, временно; пройдёт пару недель — или месяцев — и отляжет. Это Арсений себя так уговаривает, чтобы боль тошнотворную убрать. Переживёт.***
Ближе, больше, ярче — так зачастую говорят про несчастья, и Арсений согласен. Ни одно счастье не заденет так, как может зацепить горе, прожечь дыру внутри, оставив от тела лишь обугленные куски кожи — чисто метафорически. Страдание всегда подпускаешь ближе; оно кажется таким великим и бросающимся в глаза, въедливым до едва ли не пигментных пятен, и оно своей слепящей тьмой тебя на кусочки режет, запрещает дышать очень по-детски, топит, и не даёт всплыть — что-то вроде. Арсению именно так кажется, когда он ночью оказывается на пустом проспекте, где воздух рвут только редкие возгласы пьяных компаний и проносящиеся по дорогам мотоциклисты и тачки с русской попсой. Фонари заставляют его щуриться, а от холода сводит челюсти, но он всё идёт и идёт, плутает беспробудно по обшарпанным дворам, сидит на качелях, найденных чёрти пойми где, жёлтые с обкоцанной краской на железных перилах — качаются размеренно, почти неслышно поскрипывая. Арсений бродит; обводит глазами дома и площадки детские, которые в тусклом рыжеватом свете выглядят местностями фильмов ужасов: раздолбанные стены с отваливающейся каменной кладкой, паутины железных перекладин и косых, врытых в землю каруселей, и все такие голые, эти места — уже даже деревья не скрывают их недостатки, потому что листва опала уже почти вся. Их никто чинить не станет: нет денег или желания — просто, Арсений знает, пиши-не пиши во все властные структуры — никому дела нет; оставят так, пока по стенам самим трещины не пойдут и жильцы не начнут штурмовать ТСЖ, а там — косметический ремонт. «Мы покрасим и зашпаклюем стены снаружи, а лестницы прогнутые в подъездах даже не подметём», — называется. Но Арсению, по большому счёту, почти без разницы; ему есть, о чём подумать, пока он виляет меж причудливых домов и пытается найти выход на широкую дорогу. Но в самом деле, в этом есть что-то: красоты снаружи никогда не достаточно, потому что внутри жить и дышать туберкулёзной сыростью подъездов всё ещё невозможно. Раньше Арсений никогда внутрь не заглядывал и старался тёмными вечерами по освещённым улицам дворы обходить — мало ли, кого встретишь — но теперь в переулках есть что-то — не красивое, а больное — соответствующее. У Арсения, например, по несущей стене трещина пошла, распарывает стенку напополам, а ещё всё внутри сюрреалистично накреняется, будто становясь иллюстрациями к «Алисе в стране чудес». И в Шасте есть и трещины, и несовершенства, копоть и чернь — у кого нет — Арсений рисует в голове картинку подбитого человека, и это не отталкивает, а вызывает жалость, потому что кажется, будто Антон не такой: он же весёлый и безрассудный, какие там трещины? А оказывается вот оно как, оказывается — и кровь, и разбитые вдребезги чувства. Не укладывается как-то совершенно в голове, что Шастун правда убивал — навряд ли беспощадно, но в Арсении свойства ему не верить нету — он всё берёт на чистую монету. Арсений раньше во дворы так глубоко не заходил — теряется, уходит от послышавшихся где-то неподалёку пьяных голосов, сворачивает, огибает детский сад и выходит на другую дорогу, которая светит далёкими вывесками. Арсений раньше так глубоко в человека не заглядывал, и ему правда страшно ещё глубже полезть, потому что он либо пропадёт там, либо его специально запутают и усыпят бдительность — он боится Антона, но иррационально хочет понять мотивы, сложить воедино всё сказанное и поверить — снова, надеясь, что его не убьют следующим. Навряд ли — Антон бы давно уже мог, если бы хотел, или должен был, или что у него там за причины. Осознание подбирается, согнув пальцы и семеня тихо-претихо, и по голове бьёт неожиданно, но Арсений удивительно рассудителен и старается не бросаться в крайности, обдумывает каждое волокно — или из чего там сделаны мысли. Арсений смотрел на эмоциональные глаза, на потрясающую мимику, на неприметные жесты, которые редко проскальзывали в действиях парнишки, на энергию нескончаемую и думал, что должно быть что-то ещё; кроме того, как он потирал кончик носа; того, как он смеялся без продыху от дурацких шуток Попова, когда стрелки часов перевалили за три ночи; того, каким спокойным, но удивительно мягким он бывал, даже когда уставший — улыбался и возвращался к сверлению пола взглядом. И вот, оказалось, действительно было, Арсений напророчил, и такое тёмное, что действительно ужасаться надо и уносить ноги, но Арсений почему-то уносит ноги только на улицу, игнорируя звонки соседа, и собирается, как бы то ни было, вернуться домой чуть погодя, потому что задубеть на скамейке около памятника учителям он не был намерен. А что там у Антона раньше было, его волнует лишь вполовину — вторую занимает мысль о том, что его оттолкнули. И это даже больнее, кажется. Это как соединить два кусочка пазла из трёх неправильно; Арсений не может связать воедино тоскливо-нежные взгляды и не-влюблённость. Он не может связать так же и устроенную на плече голову во время ночных просмотров кино и невзаимность, поэтому он не связывает. Арсений просто продолжает ходить по району, чтобы решение нашлось само. Доходит до другого проспекта, сворачивает к парку, который пугающе-тёмный по ночам, потому что освещена там только одна дорожка — зато самая безопасная. Арсений поворачивает в темноту. Сознание проясняется понемногу, от эмоций отходит, и мир кажется чуть проще, несмотря на то, что он спотыкается о кочки и ударяется о скамейки, и Арсений вскоре возвращается в ту точку, на которой повернул во дворы, и поворачивает туда снова, потому что уже предполагает, как идти; но всё равно поворачивает не так и находит другой путь. Потихоньку всё приходит в норму кроме, конечно, бардака в голове. Решает — если Антон действительно убивал кого-то, во что он верит всё же не до конца — не укладывается — то явно не по своей воле, иначе бы его боль так сильно в глаза не бросалась. Это первое. Решает — если Антон действительно не влюбляется в него в ответ, во что он верит всё же не до конца — не стыкуется — то ничего сделать с этим нельзя, заставить он его не может, а мог бы — и то не стал. Это второе. Решает — если Антона выгнать, то это будет не по-людски — объективно — учитывая, что маг его и пальцем не тронул за всё это время, а времени прошло порядочно. В его неяркой жизни Антон совсем не лишний, а наоборот, встраивающийся, сливающийся с обстановкой так, что кажется чем-то непреходящим, неизменным при искажённости и резкой перемене окружающего. Может, для других паренёк и обжигающий, по-настоящему огненный и опаляющий до ожогов кожу, но Попова он греет, пускай и на словах — хоть как-то. Это третье. А когда сможет всё это воспринять правильно, так, чтобы точно детальки соединились, то уже будет дальше разбираться, что к чему, потому что ночь не есть лучшее время для чего бы то ни было. Он сворачивает во двор, проходит мимо тёмных окон старой школы и слушает, как шелестят голые ветки, едва ли не ударяя по стёклам пятиэтажки рядом; больше не плутает, потому что знает эти места, и уверенно шагает по кривому асфальту. Подъезд встречает его зеленью стен и оглушающе громко открывающимися дверями лифта. В лифте мигает мерзко свет и режет уставшие и без того глаза; Арсений трёт их тыльными сторонами ладоней и выходит на седьмом. Квартира встречает его тишиной и полным отсутствием всякого света кроме льющегося сквозь цветные стеклышки на двери лунного — с кухни, где штор нет. Ключи летят на комод с истерическим звоном, куртка следом, потом шипит вода в маленькой раковинке. Арсений смотрит на изнеможённое лицо и понимает, что пора бы спать — и взять выходной, чтобы продрыхнуть весь день и не искать выхода из этого творческого беспорядка — одним словом срачевника — в голове. Он падает на кровать ничком и отрубается мгновенно, укутываясь в скомкавшееся тут же одеяло, плюнув вообще на всё.