***
Если понаблюдать за Арсением, можно подумать, что он живёт на кухне — выезжает только на работу и учебу, а всё остальное время сидит только там, на табуретке, откинувшись спиной на неровную, испачканную давно засохшей потолочной краской стенку; пьёт что-нибудь, смотрит как капли стекают по стенкам посуды, думает о чём-то о своём, беседует, видимо, с тараканами. Сменяются часы, месяцы, времена года, а его там в свободное время найти можно почти всегда — следует Бродскому и не совершает ошибок. Иногда они сидели с Антоном вдвоём, пока Шастун курил в форточку и хлебал пиво из пластиковых банок, или что-нибудь, что пил Арсений, и тогда это точно было не пиво, а потом перестали. Теперь ведут себя, как всегда, разве что на таких посиделках крест — слишком много в этом было. Антон смотрел на него украдкой и улыбался многозначно, Арсений шутил глупо и пошло иногда, они не обращали внимания на подтексты, в самом деле. А потом Арс решился озвучить то, что между ними было, и это стало чем-то неправильным. У них не холодная война, и не прозрачное безразличие, у них — тяжёлые взгляды и система сдержек. Арсений улыбаться пытается искренне, Антон смотрит на него виновато и будто с сомнением, и Арс знает, что в его словах — фальшь. Вспоминает, как они сидели по ночам на этой кухне едва ли не возбуждённые, как они на балконе курили, едва касаясь мизинцами, как он Шаста обнимал — впервые крепко, когда тот решил поизображать «Титаник» и, поднявшись на перекладину балкона, раскинул руки — они долго спорили, кто будет Джеком, а кто Розой. И в итоге, Антон — Роза, грациозно выбросившая окурок с высоты в семь этажей и хохотавшая с актёрства Арсения, который сыпанул драмы мама не горюй. Тот сделал вид, что не услышал, как Антон добавил голосом особенно грустным: «Только в конце мы все утонем». И было это уже не о «Титанике». Он вспоминает всё и связывает события, пытается найти причины того, что Антон хочет — хочет с ним быть, но что-то его держит, и Попову нужно знать, что. Он всё поймёт, только скажите ему правду, потому что он за несколько дней, за которые Антон смотрел на него так печально и порывался всё на близость, но сам себя тормозил, понял — Шастун врёт совсем неправдоподобно о том, что он не влюбляется. Потому что Антон давно уже влюблён, и у Арсения сердце не на месте от этой мысли. Шаст приходит незаметно, и Арсений замечает его только когда по кухне разносится звон стекла — Антон достаёт бокал, запихнутый в самый угол полки, и задевает всё, что можно. Садится на табуретку у холодильника и наливает себе вина, молча, морщится от кислого привкуса и оглядывается на Арсения. Тот вздёргивает головой то ли в вопросе как он, то ли в вопросе, зачем пришёл, то ли — нормальные ли они люди вообще. Антон кивает в ответ и выпивает вино совсем бесцеремонно — до дна, и Арсений смеётся хрипло. — Диалог двух долбаёбов, — роняет Попов. — Ну, а ты как хотел? — смешливо отвечает Антон. — Посидим? Первый спрашивает, полный решимости, и Арсений удивлённо брови дёргает вверх, не ожидавший такой перемены резкой, но ухмыляется и кивает чуть хмельно — треть бутылки он уже выпил один. — Посидим. Можем в «Вопросом на вопрос» поиграть. Я тебе один, ты мне — отвечать честно. М? — спрашивает Арсений чуть лукаво, и Шастун ловит его мысль. Не просто так же предлагает — они не друзья, и у них не пьянка прямо чтобы очень — не чтобы время скоротать. А Антон необъяснимо смелый вдруг, и Арсений удивляется искренне, когда тот отвечает легко: — Играем. — Так просто? — спрашивает Арс. — Ну да. Дров мы уже наломали, и теперь ведём себя как два подростка после неудавшегося секса. А до него не дошло даже, о как. А у меня день хуёвый был и так, я с тобой тут не особо хочу напрягаться ещё. Ты мне всё-таки сосед. — Прямо только сосед? — подхватив волну веселья, задаёт Арсений ещё один вопрос. — Криво. Моя очередь. Криво — прикольно. И Арсений подтекст слышит даже, если его нет — он всё-таки тот ещё фантазёр. — Давай. — Тебе реально по хуям, что я людей убивал? — Нет, выдуманно, — передразнивает Арс, и Антон усмехается, наливая себе ещё один бокал и выхлёбывая его в ту же секунду. — Вино так не пьют, душа моя. — Да пофиг. — У нас тут всё цивильно, между прочим. Не налакайся раньше, чем вопросы кончатся. А так — да, по хуям, ты же всё объяснил. — А если ты тоже в списке? — Не-а. Моя очередь, — отрезает довольно Арсений. — Кто день испортил? — Серьёзно? — спрашивает Антон, изогнув бровь. — Да заебал один препод, а потом ещё один, ну там и покатилось. — У всех бывает. Твоя очередь. — То есть ты даже не думал о том, что живёшь с убийцей? — Думал, конечно. — И как? — Ты всё ещё здесь сидишь, — пожав плечами, отвечает Попов. — Понял. — С меня два вопроса. — Ага. Они замолкают на добрую минуту, глотая вино и быстро опустошая одну бутылку. Тишина, как передышка, потому что слишком резкие вопросы и быстрые ответы, неожиданно легко дающиеся и будто со злобой выплюнутые, как пулемётная рябь звучат — копились почти неделю. Жить в одной квартире с такой высокой температурой долго нельзя, даже, если вы — соседи, или, даже лучше сказать, хуй-пойми-что, но точно соседи. Арсений не ожидал, что говорить вдруг станет просто, обо всём — кроме того, что его волнует больше всего. Он собирает причины по крупицам, бисером, и почти может сложить картинку — почему и как, но чего-то не хватает будто. Антон идёт за другой бутылкой, которая стоит среди кастрюль — по неясным причинам, и они есть последнее, что его интересует; разливает алый по бокалам и встаёт у плиты, как привык. Глядит прямо в глаза Арсению, и если когда он сидел ещё за столом, шанс укрыть хоть одну эмоцию от чужих наблюдательных глаз был, то теперь нет. Он сам принимает это решение и сам же сознательно соглашается на последствия. — Спрашивай. Арсений усмехается и говорит первое, пришедшее в голову: — Почему розовый? Антон не может сдержать нервного смешка, потому что он ждёт других вопросов, но Арсений будто нарочито обходит всё то, от чего внутри сжимаются органы в комочек, спрашивает всякую и без того известную Попову чушь, но упорно не задевает раны, пока Антон ждёт, чтобы сорвали пластырь. — Друзьям показалось смешным, девчачий цвет типа, — пожав плечами, отвечает Антон. — А мне понравилось потом. — Тебе идёт, — хмыкает Арс. — Спасибо. Арсений смотрит на него непроницаемо, не моргает, губы облизывает пересохшие и прислушивается к себе — к абсолютному штилю, который предвещает грозу — или очередную бессонную ночь, проведённую лежа в надоевшей постели. Он допивает вино, и Антон порывается налить ещё, но останавливается, схватившись за бутылку. Арсений смотрит трезво, как никогда не, и будто ранено, страждуще так, что Антон опускает взгляд стыдливо, и говорит на выдохе: — А теперь по-серьёзному давай, Шаст. И больше ничего не говорит. Замирает, заломав пальцы, и только; мол, додумай сам, но Антон, кажется, понимает, к чему он это всё. Попов чувствует электричество на языке — скажешь слово — ударит, но рискует, по буквам слова перебирая. — Тох, если бы ты действительно не хотел, ты бы хотя бы пытался изобразить, что тебе всё равно, и не потому, что тебе жить негде, — не бьёт, что удивительно, ни разу. — Если вся эта хуйня — единственное, что тебя останавливает, то мне, может, не совсем плевать, но я верю тебе. Ты выглядишь подбитым, и это заметно, — он поджимает губы и глядит терпеливо на Шастуна, надеясь на хотя бы слово в ответ, но тот теряется — по лицу видно. Сцепляет длинные пальцы вокруг бутылки, абсолютно безоружный, выдыхает резко, и Арсений понимает, что попал, и ему хочется вернуть слова обратно, не дать себе сказать этого всего — потому что он не имел права лезть, но сказанного не воротишь, как мама в детстве говорила, и он скорбно поджимает губы, не отводя взгляда — показывает, что любой удар на себя принять готов, раз сам начал стрелять по своим. Но Антон отмалчивается, сверлит взглядом пол, потому что не знает, что ответить и сделать такого, чтобы было правильно, и как вообще поступить не знает уже даже, кажется, Бог. — Ты мне сказал достаточно, чтобы дать понять, что ты не маньяк, — зачем-то продолжает Арсений, добивает Шаста, который скрючено стоит, прижавшись к столешнице, которая врезается до боли в ноги. — Сказал бы ещё чуть потише, и было бы вообще шикарно, но ладно уже, — выдыхает он и поднимается, аккуратно поставив бокал на стол. — Шаст, просто… И тут слова предательски заканчиваются. Стреляешь по своим — получай месть, забывай, что вообще должен говорить — или что не должен говорить совсем, и лупи очередью пулемётной, что первое в голову лезет, без фильтрации базара вообще — лупи, что-нибудь, да зацепит цель. Вот только Арсений — боец хороший, и в неё попадают все. Он подходит к нему медленно и стоит, голову чуть наклонив и рот приоткрыв безвольно, тянется рукой к пальцам, поддевает их слегка, привлекая внимание, и выходит — тоже. Шаст взгляд поднимает и глядит чистейшими глазами на Арсения, честным, искренним взглядом по лицу бегает, прикусив уголок губы, сомневается и молчит, пытаясь найти в Арсении ответы на все свои вопросы; а потом подаётся вперёд резко и приникает к чужим губам абсолютно безрассудно, вопреки всему сказанному и здравому, так, что Арсений в шоке отшатывается на секунду, но осознание в голову бьёт сразу же, и он впечатывается в Антона с новым поцелуем. Арс вцепляется пальцами в его загривок, целует, едва перехватывая воздух между касаниями губ, а Антон прижимает его за талию к себе, грозясь выломать обоим рёбра, но это последнее, что их обоих волнует. Антон оказывается на столешнице как-то нечаянно, и Арсению голову задирать приходится до боли, потому что Антон не метр с кепкой, но ему плевать — он игнорирует ноющую шею и сжимает его бёдра, чувствуя, как чужие холодные ладони прижимают его за затылок ближе, волосы взъерошивая, и как его губы раздирают в поцелуях, и Арсений победно улыбается. — Я пытался… — выдыхает Антон шёпотом ему в губы, пытаясь перевести в край сбитое дыхание. — Я пытался же тебя уберечь. Арсений хмурит брови и чуть отстраняется, давая воздуху чуть больше пространства, смотрит в упор в глаза, которые горят зеленью так, что слезинки в углах глаз собираются, и усмехается довольно; но Антон выглядит более, чем серьёзным, глядя на него из-под полуприкрытых век, но не спеша убирать ладони с Арсеньевых щёк. — Ты же не?.. — спрашивает Арсений, но Антон тут же мотает головой. — Есть кое-что, чего я тебе не сказал, — говорит Шастун и сползает со столешницы, вынуждая Арсения отойти назад. Тот делает пару шагов и останавливается у стола, руки на груди сложив, и смотрит уже чуть настороженно, губы не растягивает в улыбке, ртом хватая воздух. — Мне осталось не больше полугода, — приглушённо молвит Антон и, усмехнувшись, добавляет: — Ну, жить. И усмехается совсем не весело. Арсений сначала не может понять, а потом его обдаёт льдом будто изнутри, и он распахивает глаза поражённо. — Как так? Твоё тело тебя лечит, почему? — слова находятся быстро, и он тараторит все, без разбора. — Я же только тебя обрёл. Последнее срывается с уст случайно, шёпотом и не совсем уместно притирается к другим, но Антон сглатывает и смотрит виновато, руки замком сцепив. Он пожимает плечами и отвечает — уже совсем тихо и невыносимо грустно — размыто, потому что боится зацепить только что появившиеся и у него, и у Арса — они точно появляются у Арса — раны; после его слов хочется обнять его просто и не посвящать во всё это, или лучше снова оттолкнуть, но он не может, да и Арсений сам не дурак. Поэтому он роняет сухое и кроткое: — Вышло так. — Не пойдёт ответ, — совладав с собой, серьёзно отвечает Арс. Не понимает. «Забери свои слова назад, забери», — кричать охота, но Антон этого не в силах сделать, и остаётся только послушать и попытаться разобраться — опять. — Ты мне вопрос уже задолжал, — говорит Антон с ухмылкой, но на самом деле ни о каких вопросах и речи уже не идёт. — Чай сделаешь? Арсений пространно кивает и идёт к чайнику. Он с каким-то очень озадаченным видом скидывает всё, что находит на полках, в заварочный чайник, и получается странная смесь всякого разного, но вполне сносно, на самом деле. Он иногда за спину оглядывается на сидящего теперь у стола Антона, смотрит, будто ищет в нём что-то — возможно, просто жалеет — этого не отнять. Шастун губы поджимает и мотает головой, мол, хватит, сдалась мне эта жалость вселенская. Арсений честно пытается прекратить. На столе скоро оказываются две чашки, а на стул напротив падает Арсений и тут же отхлёбывает из одной — прожигает себе горло кипятком. — Давай, — уверенно потом говорит. — Ты не поним… — пытается уйти от разговора Антон, но Арсений стоит на своём. Устал уже от недомолвок этих, да и тем более — речь идёт о чём-то более серьёзном, чем дружба или сожительство, и ему нужно знать непременно, чего ждать. Ему думается, что так не бывает, чтобы единственный человек, в котором он нашел что-то близкое, был в шаге от смерти. Или бывает, всё-таки. — Всё я понимаю, блин. Я жду, давай, добивай, — говорит он надломившимся голосом. Антон вздыхает тяжело и головой ведёт; отпивает из чашки тоже и замолкает опять, сосредоточенно глядя в пол. Думает явно, как подступиться правильно, но верных путей, наверное, и нет — Арсению кажется, потому что разговоры о смерти не могут быть простыми. — Ладно, — выдыхает Антон, — У любой магии побочки есть. Я это всё себе не выбирал, да я вообще всю эту хуйню волшебную не контролировал никогда. Был обычным ребёнком, как и все, с кучей друзей и мечтами стать космонавтом, а потом мне стукнуло шестнадцать. Ты когда-нибудь просыпался от угарного газа в комнате, пока твоя квартира в угли превращается? Я так проснулся в день своего шестнадцатилетия. Едва смог спасти бабушку с сестрой, она тогда была мелкая совсем, годовалая. Ютились, где только можно было, благо, сейчас с ними всё нормально. Так вот, — он вздыхает тяжело и стучит пальцами по стенке кружки, — в том году было что-то, встретил я, что ли, кого не надо было, и получил и письмо это, и стучащий в голове набатом приказ убить каждого. Я не знаю, кто контролировал меня тогда, зачем я делал это, но выбора не стояло. Был кто-то, кто хотел этого, и всё. Кто — я не знаю по сей день, потому что у меня воспоминаний об этом человеке не осталось, ни одного вообще нет, и я до сих пор диву даюсь, что меня не посадили и не нашли даже, — Антон взгляда с пола не сводит, говорит это всё едва ли беспристрастно, и у Арсения все внутренности свинцом наливаются. — Магией не мог, приходилось всем, чем ни попадя — ножами, ножницами. Шастун морщится и руки потирает, будто хочет кровь смыть, стереть с себя, но не может никак — будто впиталась в бледную кожу. Описывает всё так ярко, помнит до сих пор, а Арсений слушает и даже не вздрагивает — ему не хочется дрожать даже или бояться, а жалеть только, но Антон понять даёт ясно, что это — последнее, в чём он нуждается. — Я не мог отделаться от этого приказа, как бы ни старался. Лил слёзы над теми девятнадцатью жертвами, откладывал, пытался уйти, но не выходило. Девятнадцать, понимаешь? Я убил девятнадцать ни в чём неповинных людей, — выдавливает Антон, и Арсений замирает, глядя на его профиль. Парню всего двадцать лет, а он уже сделал столько, сколько люди за всю жизнь не творят. Парню всего двадцать, а у него слёзы в уголках глаз собираются, потому что ему пришлось пойти на то, чего он бы никогда не совершил по своей воле, и он даже не может вспомнить, почему. — Я бы этого не сделал сам, понимаешь? — спрашивает он тихо, вторит Арсеньевским мыслям. — Понимаю, — кротко отвечает Попов и делает ещё глоток горьковатого чая. — Я не смог убить двадцатую. И двадцать первого тоже. Девушка, я должен был пристрелить её, но, стоя на пороге её комнаты, я не смог. Совсем ещё студентка, как я, второкурсница, кажется, с едва появившейся любовью. И я не смог её убить просто, и всё. И паренька того тоже не стал, потому что они все молодые такие ещё, кому они вообще навредить успели? А потом тьма. Я несколько дней был то ли в отключке, то ли в аду, потому что очнулся я в больнице в следующий раз, с этой татуировкой на плече и головой перебинтованной, проклятый за нарушение несуществующего договора, за свою слабину, — выплюнул Шаст. — Проклятый? — спрашивает Арсений в неверии. — Прикинь, — сухо бросает Антон. — Проклятье, как у Белоснежки, только я яблок никаких не жрал. Ну, наверное. Захотелось кому-то, блять, чтобы я пострадал ещё. Арсений сглотнул и перевёл взгляд на клеёнку с ромашками, несколько минут сверлил их глазами, пытаясь всё сложить в голове, потому что магия — странно, проклятия — странно, и всё это есть какое-то безумие, в котором он нечаянно оказался, и теперь у него мозг просто вывернут наизнанку, будто разворочен просто слишком большим количеством открытий за последнее время. А Антон продолжает тем временем, даже не дожидаясь ответа. — Этот рисунок считает, сколько мне осталось. Мелкие звёзды стираются, оставаясь шрамами, как песочные часы отсчитывают время. Шестая уже меркнет, — говорит, не поднимая на Арсения глаз. — А семь больших, самых ярких — это семь нареканий мне, чтобы избежать смерти. Исцелить, спасти, переступить через себя, полюбить, попросить о помощи, простить и отпустить кого-то, — считает он звёзды, пальцем их на себе показывая. — Исполню все — буду жить. Не исполню — не буду. Два плюс два — четыре. Я ни одного ещё не выполнил. Сил — меньше, глаза — тусклее, короче, фантастика, а не история, правда? — язвит Антон, и Арсений понимает его. Как ещё можно о таком рассказывать? — Значит, мне не показалось, что твои радужки на пару тонов тусклее стали? — зачем-то спрашивает Арс. Просто, чтобы спросить, потому что сказать ему нечего на это — понять бы ещё до конца. Сидит, рассматривает несчастные косые ромашки и водит пальцем задумчиво по краю чашки, а на большее его просто не хватает. — Неа. Арсений вздыхает тяжко и откидывает чёлку со лба, а потом выдаёт с чувством: — Пиздец. — И не говори. Арсению дышать нечем, в самом деле, потому что он не понимает, но пытается понять, потому что оказывается звезда по имени «Антон» — не «Солнце», на этот раз — не такая и непогубимая, а вполне себе гаснущая; и Арсений точно узнает сразу, когда она умрёт, потому что её свет не будет виден Земле ещё пару тысяч лет — она погаснет здесь и ни о каких сотнях тысяч километров пространства и речи не идёт. И что делать с этим, и что делать дальше — Арсений не знает и в помине. — Пошли курить, — говорит Антон вдруг, тут же вскочив с места и исчезнув в темноте коридора спустя секунду. Не оставляет Арсению выбора — идти или нет. Арсений же этот выбор даже не ставит. Зато знает, что делать в следующую минуту, а там уж разберутся, как-нибудь.***
Арсений делает шаг на балкон на ватных ногах; в голове тоже, кажется, вата, или туман, непроглядный такой, клубистый, ни одной мысли не уловить. Антон стоит с сигаретой между губ и яростно щёлкает пальцами, но искры нет всё, даже намёка на неё нет, и Арсений губы поджимает чуть скорбно. Арсений протягивает ему зажигалку, но тот отмахивается, продолжает истязать пальцы свои, которые уже краснеют. После трёхэтажного мата Антону всё-таки удаётся маленькой-премаленькой искоркой сигарету поджечь, и он выдыхает шумно воздух вместе с дымом; всё ещё что-то может, и это облегчение читается на лице. Глаза прикрывает устало, опирается на окно позади и стоит, смотрит в темень горизонта. Попов глядит на него как дурак, зависает на долгие минуты, стискивая пачку сигарет в руках, позабыв о ней вовсе. Оглядывает накусанные губы, глаза-стекляшки, в которых могло бы что-то, наверное, отражаться, если бы не полная темнота на высоте семи этажей. Дым срывается с его губ, мягко в воздухе пропадает, режет ноздри едким запахом. Антон красивый очень, и Арсений отмечает это ещё раз в голове, чтобы не забыть точно; склоняет голову, пытается рассмотреть с разных углов света и ракурсов, любуется, узнаёт — всякое. Шастун сейчас — прямо-таки фотка из интернета, и Арсению хочется сделать свою, но разрушать момент нельзя — бессловесно запрещено. Шаст чувствует взгляд на себе и усмехается. Арсений видит, как он нагибается к нему и сигарету меж губ вставляет, чужих, приоткрытых немного, и Арсений в себя приходит. Антон смеётся, и у Арса мурашки. Смех этот — дух перехватывает. Шаст возвращает взгляд к сонному городу, и думает, кажется, о своём, потому что смотрит потерянно — как-то даже и не поймёшь, куда; у него в голове, наверное, настоящий хаос теперь, ещё хуже, чем до этого был. Попову даже стыдно, наверное, должно быть. По коже проходится холод — не стоит стоять на морозе в середине ноября в одной футболке. Арсений чуть вздрагивает, но остаётся на месте. — Холодно? — зачем-то спрашивает Антон, и Арс кивает легонько. — На, держи, — протягивает ему олимпоску свою. Она, конечно, не толстая совсем, но тоже одежда; Арсений не пытается даже играть в стеснение — тут же кутается в бирюзовую ткань. — Страшно? — спрашивает он Шастуна вполголоса, тоже неясно зачем, и тот отвлекается от созерцания видов далёких высоток. — Умирать-то? — хрипло уточняет Антон. — Страшно иногда. Ожидание этой смерти порой страшнее самой смерти, говорят. Я согласен, в общем. Арс кивает и всё-таки закуривает. — А что дальше? — за вопросом следует вопрос, хоть Арсений уже и много ответов должен. — Ну, думаю, какое-нибудь чистилище. Не задумывался об этом. Пораскину мозгами на досуге, — отшучивается бесцветно Антон. — Да нет, дурак, я про нас с тобой, — со смешком говорит Арс и улыбается одним уголком губ. — А, ты про нас… — роняет задумчиво Шастун, опустив взгляд, а потом вскидывает руками и отвечает: — Не знаю. Это как ты сам решишь, я тебе тут не советчик. — Я себе сам тут не советчик, — хмыкает Арсений. — Мне терять уже нечего, Арс. Всё, что можно, я уже сделал. И Арсений, кажется, понимает, о чём он. Антон молчит и, замахнувшись, выкидывает бычок с балкона, игнорируя банку из-под кофе, полную таких же. Складывает руки на груди, будто взваливает вес на себя многотонный и спину гнёт крюком — выглядит уставшим донельзя и просто измотанным всем этим — всей жизнью своей, кажется. Арсений думает, что пройди он столько, наверное, тоже был бы. Он и так изнеможён своими мелочами — работой, учёбой, прочим всяким, а тут такое — Арс игнорирует все эти кровавые слова даже в своих мыслях — и человек ещё улыбается как-то. — Хотя нет, — говорит тот вдруг. — Ещё не всё. Он делает шаг к Арсению и, положив широкие ладони на его шею, приникает к губам. Перехватывает нижнюю, прикусывает слегка, пальцем большим гладит местечко за ухом, ловит чужой вдох и улыбается в поцелуй; ему отвечают почти сразу. Арсений проталкивает язык в рот Антону, углубляя поцелуй, и внутри что-то стягивает приятным волнением. Ему хорошо — просто вот так. Он сцеловывает с его губ горечь, а сигарета тушится о кожу Антона, но тот даже не дёргается. Хочется быть ближе, чувствовать больше, больше, ярче, хотя у него и так дыхание сбивается от этой близости. «Титаник» некогда исчез в водах Атлантики буквально за несколько секунд. Арсений пропадает в пареньке в мгновение ока тоже. — По… — хватая воздух ртом, пытается говорить Арсений, когда отрывается от тёплых губ. — Попробуем, значит? Антон усмехается и, прижавшись лбом к его, глядит в синие-синие глаза из-под прикрытых век. — Значит, попробуем, — шепчет мягко, неверующе будто, а потом отстраняется и, взяв Арсения за руку, тянет за собой с балкона. — Пойдём, заболеешь же. — Ну, у меня дома живёт один очень классный врач, — с улыбкой говорит Попов, — Я думаю, вы встречались раньше. — Да, да, точно встречались, — вторит ему Антон чуть лукаво. Он останавливается посреди комнаты и снова притягивает Арсения к себе, его чёлку откидывает назад и целует снова, и Арс отвечает жадно, потому что может и очень-очень хочется, чувствует ладони на шее прохладные и свои замёрзшие пальцы ему под майку запускает, хватается за складки одежды. Антон вздрагивает, но от губ не отрывается. — Будешь моим парнем, Арс? — шепчет в самые губы, и Арсений коротко смеётся. — М? — Буду, — только и отвечает, потому что тянуть больше незачем. Он всё, кажется, ещё на кухне для себя решил. Вдруг Антон отскакивает резко и шипит от неприятного покалывания над ключицей; хватается за будто прожжёную кожу и подлетает к зеркалу в один миг. Арсений глядит на него с тревогой безумной и отнимает с трудом его руку от болящей кожи; думает, что увидит шрам новый, и застывает в шоке, когда большая звезда пропадает, просто выцветает в пару секунд, оставляя на своём месте непривычно пустое место. Шастун долго бурит зеркало глазами, проходится пальцами по былому месту её нахождения, и не понимает совсем ничего. Только одно ясно как белый день. — Шаст, это то, что я думаю? То же, да? — тараторит Арс. Антон вспоминает, что его организму воздух нужен, и вздыхает тяжело, а потом улыбается легко, когда резь в плече сходит на нет совсем. — То. — Какая из, Антон, какая? — не унимается Попов, бегая взглядом по его лицу. — Неважно, Арсень, — сипит Антон с улыбкой и целует Попова в висок. Тот сбит с толку и бурит его взглядом ещё долго, пока Антон разглядывает опустевшую кожу и не может перестать лыбиться, как дурак; у него впервые за это время появляется надежда не умереть. Минус один.