Встретимся на рассвете

Вот так. Арсений смотрит на Антона, в глазах которого отражаются гирлянды новогодней ёлки на Дворцовой, что покачивается на ветру — живая, искрящая, н а с т о я щ а я. Прямо как Антон сам. Арсений смотрит и думает — вот так должно быть. Без неловких осечек в разговоре, мол, «я тебя никогда не знал, и я безбожно тебе вру», без обманки самого себя — «это не ты, я знал другого тебя». — Это ты. Самый что ни на есть, — говорит он в пустоту, и Антон оглядывается на него, улыбается. Вот так и должно быть. Он уже не тощий, не лечит, не искрит огнём буквально — но фигурально больше, чем кто-либо. Он улыбается всё так же, любит всё так же, помнит — на словах помнит, но точно чувствует: что-то уже было, чего-то не было. Вывод один — всё так, как и прежде, и абсолютно иначе одновременно. — Я люблю тебя, — Антон на него не смотрит, глядит на красавицу-ёлку, на ёлочки пониже рядом, тоже светящиеся и живые. Арсений знает — у Антона нет влечения к растениям, но есть — к нему. Это смешит, и Арсений смеётся своим мыслям, снежинки с ресниц на щеках оставляя. По-прежнему. Антон снова крашеный, розовый, на полголовы — модно так, видите ли, ничего вы не понимаете, Арсений Сергеич; мандарины мёрзнут в пакете. Скамейка стоит на месте — Арсений бегал проверял, а Антон задумчиво семенил следом, то и дело задавая уточняющие вопросы. «Это она?». «Да». «Клёво». Клёво — не достаточно ёмкое слово. Замечательно. Н е в е р о я т н о. Шампанское выдохлось и было выброшено, они как свиньи поели в «Макдаке», на улице толпы людей — на дворе тридцать первое, и поцеловаться у них на пустой площади не получится. Но это не печалит — Антону ведь никуда не нужно. У них не вечность, а многим больше — у них сейчáс, которое не ограничивается сжимающимися атомами или его огнём. Огонь этот бесконечен — Арсений знает. Имбирные домики и огромные шары, гирлянды из флажков, как мама любила в детстве. Они притягивают взгляд на пару минут, обвораживают с ребяческим «вау» — но Антон всё равно больше. — Посмотрели? Счастлив? — спрашивает тот скорее ласково, чем насмешливо — Арсений безумно хотел после последнего спектакля просто прийти вот так, на сопливое месиво из снега на площади, и посмотреть. В итоге смотрит Антон, будто иногда собой из прошлого цепляя ценность жизни. Будто бы он тот же, что и раньше. Впрочем, так и есть. — Счастлив. — Очень? — Больше, чем очень. Антон целует его в макушку и берёт заледенелую руку. — Клёво. Пошли? Ребята скоро соберутся. Выграновский гундеть будет, что его Белобрысую булочную жопу морозят на холоде, — хихикает Шастун. — Пошли, — улыбается Арсений заворожённо, и заторможенно кивает. Арсений отфыркивается от снежных хлопьев, опять рассказывает про вчерашний аншлаг, про премьеры, про то, как едва влез в костюм и как звонил «Дону»-отцу узнавать, что он забыл положить в оливье — Антон снова смеётся. Полярной звезды не видно за грузно-фиолетовыми облаками — и ладно. У Арсения есть своя. Вот так и должно было быть всегда — и неважно, в каком порядке и временном перепутье. Вот так.