***
4 месяца назад Арсений чувствовал под рукой мерное дыхание Антона и не желал прощаться со сном, хватаясь за остатки дрёма — давненько Антон ему не снился. С тех пор где-то, когда они неожиданно встретились у парадной — скорее, падика, потому что раздолбанную коричневую дверь и скамейки вида постапокалипсиса навряд ли можно назвать таким красивым словом; действительно пошли пить вместе вино, забурившись в квартиру-таки Шастуна, потому что со всей этой нервотрёпкой Арсений и вовсе забыл, что у него ночует мама, прилетевшая ради вручения диплома. И Арсений, гогоча над очередной его дурацкой-смешной шуткой, тоже думал, что ему всё это снится и этого нет, но хотелось дать побыть себе хоть немного счастливым рядом с тем, кого он потерял. И он дал. А потом проснулся утром на том самом диване, который он видел в Пашиных воспоминаниях уже, кажется, слишком давно, уткнувшись носом в его плечо. И даже похмелье не могло испортить ему настроение. В этот раз у них всё шло, летело гораздо быстрее — Антона к Арсению тянуло с первой встречи, он сам писал, предлагал встретиться, и Арсений, правда, очень-очень хотел, но не давало время, обстоятельства, театр, Эд, который всё ещё считался его парнем — и уже начинал догадываться что Арсений ходит такой окрылённый не из-за внезапно проснувшейся любви к нему. Арсений обещал себе порвать с ним в понедельник, попытавшись, хотя бы, весь этот бред объяснить, но так и не порвал; ни в понедельник, ни в четверг, ни в следующую среду. Тем не менее Вселенная жила, звёзды взрывались, вспыхивали и рождались ровным счётом так же, как и всегда. А у Арсения от всей этой суматохи мир пошёл по совсем иной траектории. Антон снова существовал — наверное, и это значило, что всё было хорошо. Арсений пытался выведать у Паши почему так могло произойти, но тот лишь жал плечами и уклончиво говорил, что давно чувствовал, будто всё не так, как кажется, но не решался давать Попову ложную надежду; а тут надежда далась сама и оправдалась почти сразу. Только теперь Арсению стало сложно тянуть время, не позволять себе лишнего, не давать всем видом показывать весь свой спектр, ведь Арсений давно любит, а в Антоне точно не было — совсем точно, он присматривался к глазам — магии, и это значило, тому не от чего бежать. Но Шастун тоже не пальцем деланый, а ещё, кажется, запал на Арсения в первую же их встречу; то ли потому что старые, пускай и головой забытые — это всё ещё казалось каким-то пустяком — чувства давали о себе знать, то ли просто так. Арсений был красивым, и смеялся звонко, и шутил странно — всё как любил Антон и во что влюбился в первый раз. Отсутствие памяти действительно не казалось ничем значительным до тех пор, пока у них не случилось свидание. Кажется, второе или третье уже; до этого было проще. Арсений заканчивал за Антона предложения, продолжал его мысли, ловил буквально все его слова, и Антон был, как восторженный мальчишка, который наконец нашёл своего человека, с которым можно поговорить обо всём на свете; вот только Арс знал о нём очень много, и это было будто обманом, а Арсений не в ладах с совестью ещё со времени его исчезновения. Было, конечно, в нём что-то новое, отличное от того, что было раньше, но этого нового было недостаточно; Арсений много о нём знал, слишком, чтобы не раскрыться в первые же разы. Он не понимал, есть ли в голове Антона что-то о магии, чтобы всё ему рассказать, нет ли этого — и он был потеряшкой, забытой в песочнице игрушкой, которая ждёт, что за неё всё решат. — Там что, хоккейная коробка? — спрашивает Антон, когда они бредут недалеко от дома Арсения. Их настиг ужасный ливень, что не новость для лета, но высушить одежду и волосы всё же стоило, а дом оказался рядом. Антон впервые — в новой жизни — полноценно побывал в квартире у Арсения, задорно рассмеявшись со своего потрёпанного и мокрого вида, потрепал по голове Алёнку и самого Арса, будто это было у него в привычке, а потом наугад достал вазу для букетика ромашек, которые сам же и подарил. Везением и удачей это было только для него — для Арсения же это всё ещё сбивающее с толку понимание правдивости всего происходящего. Арсений был очень тронут, хоть и не любил цветы; ромашки напоминали о чём-то простом и беззаботном, ведь когда не хватает цветных карандашей, любой цветок на рисунке может стать такой ромашкой. Пока Арсению этих карандашей и правда не хватает, чтобы сложить картинку в единое целое. Ему бы давно поверить, что раз, есть одна магия, то есть и другие, но он всё ещё бегал от действительности, будто с этим знанием на нём будет гораздо бо́льшая ответственность, чем была раньше. — Да, — коротко бросает Арс. — Заливают зимой. Антон улыбается и как ребёнок несётся на своих длинных, но путающихся ногах к хоккейной коробке, перепрыгивает её бортик резво и скачет по покрытию, якобы выделывая давно знакомые Арсу пируэты. Арсений смотрит на него и улыбается тоже, подходя к заборчику неспешно. На улице лето вовсю, к полуночи едва темнеет, и это классно — они могут встретить рассвет вместе, с сигаретой, как раньше. Как раньше уже никогда не будет только — Арсений бегает и от этого осознания. Он узнавал, почему теперь у Антона был сломан клык; потому что неудачно раскусил малиновую косточку, пока варенье ел — вот такая вот глупость. Вселенная с её хитросплетениями сюжета могла бы придумать этому что-то получше, но вышло что-то крохотное, что разрушает крепкие и нерушимые объекты — впрочем, Арсений не очень удивлён. Такие же маленькие в наших глазах звёзды могут разрушать планеты, а малиновые косточки — зубы; Арсений, кажется, немного поехал головой. Он усмехается и потирает уставшие без линз глаза. — Эй, Арс, а ты умеешь кататься? — из другого края коробки орёт на весь спящий двор Антон. Арсений решает немного расслабиться — правда, пора бы уже, третий раз видятся, а он словно заевшая заводная игрушка, которая дёргается в конвульсиях; всё равно он уже никогда не узнает, что там было, в этой Вселенной, на самом деле. Ему хватит и того, что помнит он сам — а там, вдруг повезёт, и Антон окажется угасшим мальчиком-солнцем. Главное, что Антон рядом, и у них снова есть все шансы бродить по ночному зимнему Питеру и целоваться в переулках, спать до двух по выходным, быть вполне счастливыми и не разбираться в том, что творит Тьма где-то за пределами их видения. Арсений, правда, иногда перебарщивает с драматизмом, но ему разрешено по профессии — он перебирается через бортик и бредёт к Антону по засыпанному камешками пути. — Умею, конечно, ты же сам меня учил, — фыркает он с мечтательной улыбкой, а потом вдруг осекается и понимает, что сказал, и уже не первый раз так осёкся. — Или это не ты был… да, да, прости, — он неловко опускает взгляд и замирает на полпути. Арсений просто проваливается сквозь землю по ощущениям; вроде правду сказал, но стыдно так, словно он действительно перепутал парней. Всё это глупости такие — думать, что всё было бы просто во второй раз. Арсений глубоко вздыхает и тянется за пачкой в кармане, но Антон длинными пальцами с кольцом на мизинце забирает её у него и убирает к себе. Арсений поднимает голову, глаза раскрыв возмущённо, но тает под мягкой, понимающей улыбкой Шастуна. Тот смотрит ему в глаза, а потом слитным движением, дёрнув руку вперёд, притягивает Арсения к себе за талию; руки их переплетает, будто в школьном вальсе, не переходя границ с каким-то даже сожалеющим выражением лица, а Арсений наблюдает за всем этим настороженным зверьком, но поддаётся на неожиданно смелые действия Антона. В первый раз всё было по-другому, тогда… Сейчас — не тогда. Арсений вдруг думает, в замешательстве опустив голову — ему дали второй шанс, шанс начать всё сначала, а не продолжить старое, а его это прошлое так заботит, будто оно было лучше, чем сейчас. Будто умирающий пацан-солнце лучше, чем не умирающий просто пацан, который уже не тот, потому что много лет прошло, но и Арсений уже не администратор в гостинице, серая мышка с равнодушным лицом. Арсений чувствует себя таким дураком. Он улыбается, чувствуя, как Антон начинает покачиваться в ритм музыки из плохого динамика телефона, кружит его вокруг своей оси в предрассветных сумерках белых ночей, едва ли упуская его взгляд. Арсений поддаётся на все его жесты, не прекращая улыбаться и впервые, кажется, так долго не отводит от него взгляд. До этого было либо приятно-хорошо под вином, либо неловко и странно, потому что Арсений совсем разучился флиртовать — и быть проще. А сейчас что-то ёкает, так тихо, но ощутимо до кончиков пальцев — будто они ловят одну волну, и Антон уже не держит его ладонь, а Арсений закидывает руки на его плечи, продолжая покачиваться в этом интимном, медленном танце; им, кажется, идёт всё это — танцевать, читать стихи, гулять по забытым переулкам и дворам, потому что лишние глаза ни к чему. У Антона лицо вдруг вытягивается в удивлении и так забавно приоткрывается рот, и Арсений смятённо как-то усмехается, сохмурив брови. — Что такое?.. — спрашивает он тихо и нехотя, потому что рушить вакуум, в котором они оказались, кажется преступлением. — Ты знаешь, — говорит Антон как-то неверующе даже. — О чём? — спрашивает глупо Арсений, а потом вспоминает, что не надел сегодня линзы, оставив только очки, а сейчас стало слишком темно, чтобы скрывать внутренний свет. Он пытается отстраниться испуганно, но Антон удерживает его крепко. — Ты — блик? — спрашивает Антон, и Арсений обессиленно барахтается в его руках, мрачнея секунда за секундой. — Кто? — Человек-солнце. Арсений замирает, а потом хихикает тихо. — Так вот, как вас называют. — Нас?.. Откуда ты знаешь? — О господи… — шепчет Арсений, взъерошив себе волосы. Он успел подумать, что это можно будет скрыть хотя бы ненадолго, но сам проебался тут же; ему хотелось побыть обычным рядом с ним — с таким же обычным Антоном, потому что Арсению никогда не было важно, насколько он там особенный. Для него — всегда. — Нет, я… мне спас жизнь один такой человек. Один замечательный человек, — говорит Арсений, наконец набираясь сил, чтобы взглянуть Антону в глаза своими фонариками, которые не могли не зажечься тусклым светом при виде Шастуна. — Господь, прости, ты наверное уже подумал, что я весь такой из себя… развязный, встречаюсь со всеми подряд, но это не так, правда. Я просто пока не готов, понимаешь, сказать кое-что важное, — выдаёт Арсений, сложив руки на груди в защитной реакции. Он понимает, что в самом деле не готов к этому ко всему; к вопросам, к рассказам, к объяснениям, хотя раньше грезил о том, чтобы Антон знал о них. Его просто переключает, как по щелчку, и всё это кажется страшным и ужасающим. Смирение с переменами даётся тяжело, но это не повод превращать всё в хлипкое месиво в его и так перегруженной голове. Он ждёт, что Антон просто предложит пойти дальше, или обидится, что ли, но слышит только тихий смешок перед собой. — Ты не человек-солнце, ты человек-загадка, Арсений, — говорит он тихо и расслабленно и снова тянет Арса на себя. Тот сначала сопротивляется инстинктивно, но потом всё же подходит, растерянно бегая взглядом по округе. — Конечно, я так не подумал, Арс, — добавляет Антон, сжимая в ладонях чужую талию. — Расскажешь, когда будешь готов. Меньше запары, Сеня. — Загрызу, — агрессивно говорит Арсений. — Не нравится? — вскидывает брови Антон. — Понял. Арсений снова кладёт руки на его плечи, и музыка из телефона снова становится значимой, переливается фортепьянными нотами, напоминает, что они тут забыли. Антон вновь кружит его, и они смеются, когда Арсений запинается о свои же ноги. Они качаются под песни, кажущиеся тёмным окнам пьяными, и в определённый момент Арсений откидывает в сторону все свои былые сомнения. Он был слишком занят мыслями обо всём, чтобы заметить, что Антон действительно очень много — и очень по-особенному — на него смотрит. Это воспринималось как данность, как хорошо забытое старое, о сейчас Антон глядит в его чуть сверкающие глаза с такой осознанностью, что Арсений впервые по-настоящему понимает — для него «забытого» нет и не было. И это, если так посмотреть, не так уж и плохо в паре моментов. Арсений кладёт голову ему на плечо, скользнув руками по груди, и Антон обнимает его крепко, получив зелёный свет. Пару минут кроме шума крон деревьев и музыки на фоне их вообще ничего не тревожит, а потом Антон, поглаживая его по спинке, начинает тихо рассказывать: — А я все силы потерял, — тихо говорит он. — В аварию попал серьёзную, и всё ушло на то, чтобы я выжил. До последней искринки. А потом всё просто не вернулось, и всё. Но знаешь, так даже проще, — хмыкает он. — Меньше ответственности. Я снова обычный, и так даже проще как-то. Хотя я иногда скучаю по этому чувству огня в теле, — Антон тоскливо улыбается, а потом издаёт смешок. — Не думал, что рассказать тебе об этом будет так просто. Сидел и думал, вот, если у нас дальше пойдёт, то как я буду делиться этой хуйнёй? А тут оно вот что. Как же я раньше не заметил? Арсений поджимает губы, голову подняв; наверное, лучше так. Когда-нибудь Арс обязательно расскажет, как всё было на самом деле; или это «на самом деле» настало сейчас, когда мир лишился инородных вмешательств, но сейчас ему хочется просто быть — без моральных дилемм и эмоциональных встрясок. Антон, кажется, вполне согласен с таким планом. Он смотрит так восторженно, и при этом осмысленно, что ли, так по-особенному, как никогда не смотрел; возможно потому, что в этом больше нет благодарности или сожаления — всё это в прошлом. Воротиться сюда через двадцать лет, отыскать в песке босиком свой след — и понять, что это какая-то придурь. Арсений читает позже вечером эти строки Антону, пока они хлебают «бабские лимонадики» в двушке на окраине, и Арсений впервые готов признать, что Иосиф Александрович неправ и за пределами комнаты нет ошибок. А пока они целуются на никому не нужной в этот час хоккейной коробке впервые, прочитав по глазам и губам друг друга достаточно, чтобы ступить на зыбкий путь опять и совсем не сомневаться в своих решениях. Тем не менее, Арсений просыпается сейчас и тормозит на секунду, потому что под рукой Антон слишком ощутимый. Ему всё это сложно, и каждый раз Арсений надеется, что этот сон окажется правдой, и на него будут смотреть влюблённо, как раньше, а не влюбляясь. В этом есть большая разница, как в присутствии скамейки или в её нехватке. Но сегодня всё как-то иначе — Арсению тянет всё тело, но не болезненно, а приятно, будто ему делали рельсы-рельсы-шпалы-шпалы где-то три часа подряд. И кожа Антона под пальцами такая тёплая, настоящая до мурашек; зрение вернулось, а острота ощущений осталась. Но Арсений не против — ему нравится чувствительность, потому что когда его целуют в шею, проводят горячей ладонью по внутренней стороне бедра и толкаются внутрь, мягко сжимая талию — это что-то из области катастеризма*. Арсений тихо стонет, вспоминая эти касания, как будто они были вчера; а потом понимает, что, кажется, они и были вчера. Он хмурится и голову устраивает удобнее на чём-то тёплом, и дымка сна рассеивается, и мысли становятся яснее — горячая кожа под ладонью уже не кажется далёкой и несуществующей, и Арсений ведёт по ней, рисуя то ли пентаграмму, то ли просто звёздочку; всё это неважно. Глаза он открывает почти решительно в этот раз и сталкивается взглядом с сонным Антоном, который мягко гладит его по спине и улыбается ему. — Глаза у тебя красивые, — сипит Антон и поправляет прядку у Арсения на гнезде из волос. — Тебе больше идёт. — Блик? — спрашивает он всё ещё неуверенно, будто это всё сейчас распадётся на атомы тоже. — Блик. Но мир крепче, чем когда-либо; и время идёт так, как должно было. Губы Арсения трогает улыбка, растерянная и довольная — ему пора к врачу. А потом его кроет счастьем, которое внутри взрывается жгучей волной. Он поднимается на локте и тянется ладонью к чужой щеке. Они целуются, хоть губы и жжёт немного; доходит полдень.***
Арсений смеётся и утыкается Антону в плечо, блеск глаз и сверкающую улыбку укрывая в шрамике в виде звёздочки. Он целует её по привычке, и Антон поглаживает его по плечу ласково, но крепко, укрывая даже от самого себя. Они все пьяны, молоды и в моменте бессмертны — комната прокурена, стоит густой спиртной запах, и никто уже не сдерживает смех, руки и громкость голоса — Эд почему-то лежит на Егоре, Дана с Серёжей пьют на Брудершафт, а Арсений как всегда, будто сторонний зритель, наблюдает за этим с непередаваемым счастьем, ощущая, что он оказался в нужном месте в нужное время. — Ну что… — выдавливает порядком пьяный Серёжа, — правда или действие? Арсений усмехается и мотает головой; всё меняется, да и тем более знают они про друг друга всё, а действия скучные и заезженные. — По мне всем и так весело, — усмехается Арс. — Зануда, — фыркает Матвиенко, и Арсений только крепче притирается к Антону. Он вспоминает о том, как однажды они сидели так же — пускай у другого дивана, и компания была другая; это не имеет никакого значения. Когда-нибудь прошлое для Арсения станет безразличным, потому что его прошлое уже не имеет никакой реальной ценности. Узнавать о том, как жил эту жизнь Антон или же сам Арс последние полтора года интересно до слюнок — потому что всё, что в голове у Арсения, кажется бредом уже даже ему самому, но Антон с охотой слушает и спрашивает. Но некоторые события стираются из головы, подменяясь новыми — впрочем, всё это тоже не имеет значения. Проще было бы, наверное, вовсе не помнить былое, чтобы не сравнивать, но такая у Арсения участь; Паша, заметив его задумчивость, кивает понимающе и подсаживается со свободной стороны. — Пойдём покурим, пьянь, а? — спрашивает. Арсений хихикает и кивает, нехотя отлипая от тёплого бока Антона, который провожает его влюблённым взглядом. На балконе холодно, и Арсений кутается в толстовку Шастуна остервенело, но холод кончики пальцев кусает всё равно. Дым от сигареты забавными завитками поднимается и ускользает в открытое окно. — Спасибо, — вдруг говорит Арсений, а Паша только того, видимо, и ждёт. — Ты же знал, правда? Воля молча кивает и улыбается ему в ответ. — Догадывался, — хмыкает, — у нас замкнутая система, Арсений. Энергия не появляется из ниоткуда и не пропадает никуда — значит, и Антон исчезнуть не мог тоже. И я не могу. Баланс, чуешь? — Чую, — прыскает Арс. — Почему не сказал? Я убивался год с лишним. — Потому что я сволочь, ты же знаешь. — Нет. — Нет, не знаешь, или нет, не сволочь? — Паш, прекращай уже драму ломать. Ты не главный антагонист. Да и вообще… мы же не в книге или не в спектакле, чтобы тут был кто-то стопроцентно плохой или хороший. В жизни нет героев, в жизни нет злодеев… — Есть только дорога, повод что-то сделать, — гордо заканчивает Егор. — Я рад, что тебе зашло. — Пришла звезда-пизда, — фыркает Паша, но Арсений знает, что он не со зла. — Чё вы тут застряли? Шастун там шляется без тебя, как брошенный пёс. Пошлите тусить, — закатив глаза на Пашины слова, говорит Егор, который настолько умилительно пьяный, что Арсений трепет его по волосам и следит, придерживая за плечи, чтобы тот не споткнулся о порожек на балконе. — Ща придём, Булкин, — бросает Паша ему вслед. Егор бурчит «хуюлкин» едва ли обиженно и уходит, а на балконе снова воцаряется молчание. Из комнаты слышатся вступительные мотивы одного из Егоркиных треков; Арс оборачивается и смотрит через стекло в соседнюю комнату — там Эд отжигает под эту глупую песню про самую-самую. Егор добивается успехов и, вроде как, едет на съемки клипа через неделю — а Эд почему-то поддерживает всё, что он делает, присыпая это всё уймой тупых, но совсем не обидных шуток. — Ты заметил, что наш Эдик-педик влюбился? — вдруг роняет Паша, глядя в ту же сторону. Арсений вздёргивает бровь и фыркает. — Чего? — Ну, а ты не видишь, что они с Булавкиным трутся друг о друга, словно две палки, которые разжечь костёр пытаются? — с улыбкой говорит Паша. Арсений улыбается тоже и мотает головой, возвращая взгляд к почти спящим высоткам напротив. — Он же ещё разрыв со мной не пережил. Паша смотрит на него, как на конченного, минуту наверное, и Арсений успевает напрячься, а потом тот начинает ржать как сука во весь голос, чуть ли не до соплей. — Смешной ты, Сенька. — В жопе фенька, — раздражённо бросает Арс. — У-у, — тянет Паша, — я оскорблён. Арсений вздыхает и выкидывает бычок в банку из-под кофе, по классике прямо. Он и правда уверен, что Эд немного тоскует по нему до сих пор, но почему-то у всех вокруг это вызывает смех. Арс смотрит на зажигающийся и гаснущий в домах напротив свет, губы облизывает, вздыхает — строит из себя чёрт пойми что. На душе как-то тянет; наверное, осознание, что он не настолько важен, насколько ему эгоистично хотелось быть, думать, что он центр планеты — так проще, наверное. А на деле понимать, что это значит просто утешать собственное эго, осознавая где-то в закромах уставшей головы, что тебе и не хочется быть никаким центром. Арсений оглядывается снова — там Антон хохочет снова над какой-то шуткой, пьяно заваливаясь на бок, и Арсений вспоминает себя прошлого — забыть его сложнее, чем кажется. Когда ему и не надо было кроме его внимания ничего, когда только остывший зелёный чай и твёрдые горькие шоколадки; но с тех пор уже полтора года прошло. И это главный фактор, который Арсений учитывает всегда и не учитывает при этом вовсе. Он закончил универ, стал общительнее, ему нужно быть общительнее, чтобы выбиться со своими детскими мечтами в люди, а Антона тут вовсе не было, чтобы зависеть от кого-то одного; и он начал зависеть от всех, словно стараясь гиперкомпенсировать недостаток. И сейчас одного человека уже мало, да и вообще, это как-то нездорОво — зависеть от одного. Да и зависеть в принципе. На душе становится ещё тяжелее, потому что он был уверен, что теперь точно счастлив — на сто процентов, а тут оказывается, что чего-то конкретного недостаточно. Счастье — это совокупность множества факторов. Любые три звезды тоже в созвездие не собрать, чтобы оно было уникальным. — Паш… — выдыхает Арсений, глубоко вдыхая холодный воздух и намереваясь продолжить забытый разговор. — Не надо, — отрезает Паша, намекая, что ему больше нечего сказать. — Пойдём уже, а то Булкин опять припрётся и будет бухтеть. Ты же знаешь, он такой, — Воля отталкивается от оконной рамы и делает было шаг к выходу, но тормозит. — Прекращай уже драму ломать. Заебал, ты последние три года этим и занимаешься. Арсений усмехается невесело и шлёпает за ним, ощущая, что задубели ноги, только в комнате. Его в свои тёплые руки, накинув на плечи рубашку, заворачивает Антон; Арсений с полу-улыбкой оглядывается на него, а потом на подошедшего с коктейлем Эда. Мысли сметает махом, но тяжесть оседает на душе осадком — то бишь везде сразу. Но думать о ней нет времени — голоса вокруг слишком громкие; Арсений удивляется, как к ним до сих пор не рвались соседи, оседая на то же, уже охладевшее место у дивана, и в себя опрокидывая стакан.***
4 месяца назад — Чё звонил? — спрашивает Эд в какой-то там четверг. Арсений молчит в ответ; подбирает слова. Но, кажется, правильных нет, чтобы сказать — ко мне вернулся мёртвый бывший, и я люблю его, а тебя нет, давай расстанемся. Эд выглядит и без того пасмурно — устаёт последнее время сильно, потому что решил помимо основной работы ещё стримить, и снова начал писать треки, а ещё, кажется, догадывался, что Арсений обманывает его. Тот поджимает губы и вздыхает — всё оказалось сложнее, чем Арсений представлял. — Пройдёмся? — предлагает он с какой-то толикой надежды, что не придётся смотреть Эду в глаза. Выграновский соглашается, и Арсений доволен хотя бы этим. Они бредут по будто специально затихшему проспекту; в лицо дует тёплый ветер, сопровождаемый раздражающим мелким дождём, при котором если откроешь зонтик, будешь выглядеть дураком, а на голову холодные капли неприятно капают, будто из сломанного крана. — Так и будешь язык жевать? — фыркает Эд, сегодня будучи хмурнее обычного даже. Арсений поднимает голову к броско-серому небу, затянутому от и до, которое заставляет щуриться, и Арсению на нос падает крупная капля; тот дёргается, и Эд даже издаёт короткий смешок, будто чуть теплея — с мыслями, какой же Арсений дурак. — Ты будто не рад меня видеть, — обречённо роняет наконец Арсений. Эд усмехается и качает головой. — Я должен быть рад тому, что меня хотят бросить? Арсений замирает на месте, немного растерянно глядя на него — не так он себе это представлял. — С чего ты?.. — С того, шо мы не виделись уже две недели, а ты ходишь, как лампочка ебучая, как я и говорил, явно не от внезапной ко мне любви. Тебе даже секс со мной перестал быть нужен, — пожимает плечами Эд. — Арсений, я, может, и тупой, но не дурак. Ты мне прямо когда-то сказал, — он закуривает, — что не любишь меня, а то, шо мне теперь больно, не твоя проблема. Он произносит это так буднично, будто расставания и невзаимная любовь у него в порядке вещей — словно в этом нет ничего ужасного и никто не страдает. Арсений поджигает сигарету тоже — потому что больше нечего делать или говорить. — Да, — только и остаётся бросить, разве что. Эд снова усмехается — но уже не весело. — И как? Они, может, не сильно хорошая пара были, но друзьями всегда отличными — не приходилось тратить лишние слова — будто бы они хоть когда-то были ограничены. Хочется и остаться ими, но это не кажется сильно возможным теперь — Арсения чувство вины кроет мгновенно; не за любовь к другому человеку, а за обман. Эд не выносит обманщиков и предателей; говорит, что это травит так, что физически чувствуешь. Что люди готовы на всё ради плёвых вещей, и Арсений понимает его в какой-то мере, но тем не менее, всё равно недоговаривает. Они сворачивают во двор, и Арсений плюхается на неудобные качели на цепях, в которые едва влезает; курить на детских площадках запрещено и неэтично, но ему надо как-то собраться с мыслями. Но проще, наверное, сказать всё как есть. Правда в «как есть» Эд не поверит, даже если очень постараться и подумает, что Арсений ещё и издевается над ним. На улице день, а Арсений не загорается безумными чувствами к нему, и глаза рядом с ним не засияют — это было возможно хотя бы когда они только начали; тогда Арсением руководила ветренная влюблённость, которая потом сменилась простой человеческой симпатией и благодарностью. Арсений просто не полюбил в ответ. Не его. — Эд, я люблю другого человека, — твёрдо произносит Арсений вдруг и сам же пугается своей решительности. — И всегда любил. Просто раньше он был мёртвым, а теперь… — А теперь воскрес, блять? — вдруг вскакивает с соседней качели Эд. — Блять, я всё мог понять, но так безбожно мне пиздеть, Арсений? Я шо, на долбаёба похож конченного, чтобы в это поверить? Пиздец, я надеялся, ты хоть правду мне скажешь, шобы у меня был хотя бы шанс быть твоим другом, но ты мне противен, блять, — он хлопает по изношенному дереву качелей. Арсений вздыхает и смотрит на него долго, ждёт, когда гневные морщинки разгладятся; с Эдом же всё так — он колючий, но не злой. С ним бережно надо, с заботой, не приторной, но приятной, чтобы чувствовал, что нужен, что не просто так это всё. Он выглядит как грубый панк, но на деле чуть мягче, чем кажется, и Арсений уже тогда знал, что у него всё будет — когда человек будет готов преодолевать некоторые полиэтиленовые стеночки у него на душе, чтобы заслужить чужое доверие. Но делать это будет не Арсений. Он ловит мельчайшие эмоции на его лице, наблюдает, как разглаживался лоб и брови он перестаёт хмурить так, что самому неприятно, наверное. — Ты не так понял, Эд, — наконец продолжает Арсений, прогоняя по задворкам мыслей давно выдуманную историю. — Он в автокатастрофе погиб. Я так думал, по крайней мере. Не здесь, в Воронеже. Мне сказали, что он умер, но недавно… оказалось, что у него отшибло память, и он просто не помнит меня. Мы встретились случайно, после той тусовки на выдаче дипломов и… я понял, что хочу пробовать снова, — мягко говорит он. — У нас вроде как получается. А я… — Любишь его, я помню, — отрезает Эд. Он не выглядит больше разозлённым, просто разочарованным глубоко — и Арсений не может сказать, что хуже. — Я знал, шо ты моим не буш никогда, — говорит он, опускаясь на качели назад. — Но… не так, блять, должно было быть. Те поскрипывают ему в ответ, вместо флейты водосточных труб играют его ноктюрн как-то робко, а может, просто говорят «ты весишь семьдесят кило, нам тяжко». Арсений думает об этом и хохочет коротко — Эд поворачивает к нему голову неохотно, даже не удивившись. Дурак же, и вправду. — Мог бы и раньше сказать, — роняет Эд. Арсений открывает рот, чтобы снова сказать кучу ненужных слов, но потом кивает только как-то беспомощно. — Но не сказал. — Но не сказал, — вторит за ним Эд и поднимается с качелей. Его тяжёлый вздох в Арсении что-то ломает с хрустом. Они молчат, пока Эд отбивает носками кроссовок какой-то ритм, пихнув руки в карманы, пока его не взрывает вдруг. — Ты же знаешь, дядь, как я отношусь к пиздежу! Но нет, ты, блять, решил, что так будет лучше, чем в ту ночь сказать мне, блять, сразу всё! — Ты б… — Замолчи! Я ценил в тебе то, шо ты никогда мне не пиздел, а ты просто мурыжил мне башку последний месяц. И то, шо я всёк во всё, нахуй тебя не оправдывает, Арсений! Так шо знаешь? Пошёл ты в пизду. Будь он космической сингулярностью, тут бы была создана в этот миг огромная вселенная. Но это просто Эд. С его обычными человеческими чувствами. Арсений улыбается горько, глядя на Эда открыто и виновато; смотрит, как тот пинает смятую пустую жестянку, кинутую на покрытие площадки, а потом уходит, голову опустив как всегда. Арсений смотрит на то, как уходит его друг, который никогда им не был; у него внутри всё ноет, двигает побежать за ним, но Арсений не идёт, даже не извиняется, потому что знает — не простит. Общаться, может, даже будет потом, друзьями станут, как Попов всегда хотел, но не простит. Поэтому Арсений продолжает жить дальше, иногда в пустоту вкидывая мемы по привычке. Мониторит соцсети, где спустя время становится довольно много Егора, его соседа, и он рад, что Эд нашёл себе поддержку; а через месяц Эд сам скидывает ему мем с человеками-пауками, после предлагая поиграть в плойку на его хате. Арсений не может быть счастливее. И всё становится на свои места.***
Арсений с пустой стекляшкой дёргается под всяких «Пошлых Молей» из колонки, потому что Антон пытался отнять у него алкоголь; но у Арсения есть ещё в заначках — надо всего лишь добраться до кухни. И совсем неважно, что у Арсения в глазах уже не двоится, а десятирится, да и завтра будет плохо, и они с Антоном на пару будут отсыхать весь день. Хотя из минусов здесь только наличие «плохо» и то, что Арсению уже слишком много лет, чтобы тусовки проходили бесследно; сам факт, что они будут вместе сидеть в ванной под душем, кряхтеть и лежать в обнимку, по очереди таскаясь за таблетками и водой, вполне себе ничего. И в горе, и в радости, как говорят, и Арсений считает, чтобы это работало не обязательно быть женатыми. Достаточно просто любить друг друга, и с этим у них нет никаких проблем. Арсений вваливается в кухню, где помимо коржей Макса и всяких белорусских Тим какие-то чавкающие звуки; которые оказываются целующимися Эдом с Егором. Арсений бы прошёл дальше и не стал мешать им, особенно с учётом того факта, что Антон, курящий с Ильёй на балконе, скоро заметит его исчезновение и придёт отнимать его портвейн, ведь «Арсень, тебе хватит, родной». Но Арсений никакой не Арсень, и дайте ему выпить хоть раз на несколько месяцев, потому что роль Сталина в его алкогольной жизни играет сейчас театр, в котором он пашет на второстепенных ролях приблизительно всегда. Но Арсений не проходит, потому что он слишком удивлён. В крайней степени удивлён — в народе это зовут «ахуем». И этот ахуй сияет ярче, чем новые зубы Эда. Они с Егором чувствуют чужое присутствие, и отрываются друг от друга, но не пытаются сделать вид обоссавшихся и виноватых котов; такое вряд ли можно было бы объяснить каким-нибудь условным падением на чужие губы, да и они в целом никому не должны ничего объяснять — к этому Арсений приходит той частью мозга, которая Эда отпустила так или иначе. Просто Арсений глупо держится за чужую любовь, будто бы одного Антона ему мало — будто бы ему надо знать, что есть кто-то еще; запасной вариант. А Эд сразу сказал, что отказывается им быть — и Арсению становится стыдно. — Ты чё подвис? — спрашивает тот, сидя на столе, а потом гладит бёдра Егора и говорит тому: — Кисунь, шуруй в комнату, а? Я с Арсом перетру тут. Егор пьяненько хихикает, целует его в «Эди» над бровью и, потерев глаза, уходит; по пути чуть не встречает косяк лбом. Эд усмехается и тянется за сигаретами. Он протягивает Арсению пачку, но тот качает головой — горло уже саднит. Арсений становится на излюбленном месте у столешницы; в театральном им рассказывали про приём, названный «кухонной драмой», когда всё самое проникновенное происходит именно здесь, и Арсений, кажется, по ней должен получить «Оскар». Они сошлись здесь с Антоном в первый раз, ругались, спали тут, и второй раз сходились тоже — и с Эдом они тоже разгребали всё дерьмо на кухне, только на другой квартире. Арсений думает об этом и понимает, что Паша в чём-то прав — страданий ему не занимать. Но сейчас, почему-то, успокоившись и глядя на то, как Эд, мутным взглядом блуждая по комнате, курит «Винстон» красный, Арсения немного отпускает. Как будто бы вся его драма уже непригодна и истекла по срокам годности, прячась за его чувством собственной значимости. Как будто чтобы Арсений перестал держать его образ как что-то ему принадлежащее, ему нужно было увидеть правду своими глазами, а не из чужих уст. Егор целует его в татуировки и позволяет лежать на себе, как минимум; он возвращает Эду всё то, что Арсений брал себе безвозвратно. Его переключает по щелчку, и всё, о чём говорил Воля, становится ясным. Выграновский то ли чего-то ждёт, то ли просто залипает в стену от степени пьянства, но Арсений говорит, тем не менее: — Давно вы? — с мягкой, почти нежной улыбкой. — Два месяца, — хмыкает Эд, взгляд на него не поднимая. — Хорошо, — отвечает Арсений как-то слишком радостно. Ему, несмотря на всю свою нетрезвость, очень легко, он вдруг осознаёт всю степень собственной глупости, и счастья, и внутренней свободы; как будто комета разгоняется до такой скорости, что обращается в пыль. Канат якоря обрубается после лязга сабли, потому что никакой якорь Арсению больше не нужен вовсе; Антон никуда не уйдёт больше, и Арсению не нужно место, куда прибиться. В крайнем случае, Арсений не знает о своих возможностях, и, вероятно, когда-нибудь огонь внутри спасёт кого-то из них ещё раз. Но Арсений надеется, что это никогда ему не понадобится — только чтобы зажигать сигареты или пускать огоньки для веселья. Он не помнит, чем кончился «Маленький принц», но почему-то уверен, что чужие планеты — это не для него. Эд поднимает на него взгляд и улыбается немного растерянно, будто ожидавший совершенно другого ответа; но эта улыбка становится шире по мере того, как до его хмельной головы доходит. Что-то подсказывает Арсению, что они теперь не ебанутые бывшие, а просто друзья, потому что больше нет ни одного варианта, в котором их связывает что-то больше. — Клёво, — кивает Арсений ещё раз, но уже сам себе, а потом всё-таки лезет за портвейном. — Очень хорошо. — Эй, Арс, Арс, ты чего это? — приходит Антон, которого алкоголь уже отпустил, и пытается забрать у него бутылку. — Ну тебе же плохо будет, ну. — А я не просто так. Я за Эда с Егором. Ты знал, что они встречаются? — юлит Арсений и забирает свою бутылку назад. — А плохо мне и так уже будет — стаканом меньше, стаканом больше. Не бухти. Антон усмехается и качает головой. — Все знали, что Эд с Егором встречаются, кроме тебя. Арсений возмущён. — И ты не сказал мне?! — Ну, они никому сами не рассказывали, просто это видно. Я ждал, пока ты сам это поймёшь, — улыбается Антон, а потом приобнимает его за талию и целует в висок. Против этого у Арсения нет аргументов; тем более, так и правда было лучше — он смотрит на Эда, и на Егора, который уже снова стоит рядом, и понимает, что ему, на самом деле, и правда пора разобраться в себе и отпустить всё, что его гнетёт. Понять, что прошлого, которое он знает, уже не существует, и никогда не существовало боле. И больше никогда не оборачиваться назад.***
Месяц назад. Арсений пиздит фигурку Гермионы в приставочном «Лего» по «Гарри Поттеру», чтобы посмотреть, как Эд ноет и бесится, что Арсений ворует все его деньги. Тот выбрал Гермиону, потому что «Эд, это моя приставка, и я буду Поттером», а ему в ответ «ну тогда буду этой девчонкой, а не рыжим нытиком». Арсений вообще считает, что это вопиющее неуважение к Уизли, и заставляет Эда признать, что Фред и Джордж иконы. Жаль, что один из них чуть ли не буквально — Арсений до сих пор не понимает этой ещё более вопиющей жестокости. Между ними наконец всё в порядке, хоть Эд и пассивный агрессив порой; Арсений всё-таки нехило его задел своим недоговариванием и умалчиванием, хоть лжи как таковой и не было. Это же измена, по сути — и ощущается она так себе, как Эдом, так и Арсением. Эд шутит, что рога, те, что на груди, у него уже есть — но за этим сквозит обида. Арсению не остаётся ничего, кроме как кормить его, звать на приставку, сбрасывать мемы пачками, чтобы хоть немного искупить свою вину — хотя в том, что он не может почувствовать то же, что и Эд, он не виноват. Но его и не обвиняли. Они играют уже часов пять и почти прошли «Узника Азкабана» до конца; и Арсений хочет закончить сегодня первую из двух игр, раз Антон с учёбой воюет уже которую неделю — в середине семестра всего лишь. А это ещё и выпускной год, так что Арсений допускает вероятность, что трахаться Антон будет с дипломом, и с госами, но точно не с ним. На самом деле, Арсений как будто восполняет нехватку его касаний последние месяцы, и постоянно, бесконечно пытается быть ближе. Они так и не поговорили, впрочем, о бликах, о том, как с ними связан Арсений; потому что он трясётся и дрожит, как осиновый лист, и чего-то боится. Может, что Антон не поймет; может, что обесценит всё то, что Арсений бережёт так сильно — потому что оно было настоящим, Арсений готов кричать, что оно было. Это разъедает ему сердце, поэтому он молчаливый и грустный. Иногда ему хорошо — иногда ему замечательно, потому что Антон здесь, и Антон любит его сильнее прежнего. Но их правда — она только у Арсения в голове, и ему кажется, что он сошёл с ума. Арсений живёт дальше, у него всё прекрасно — Антон с ним и, пускай они не были ни в Испании, ни в дворе-колодце на Сапёрном — это же не так важно. Главное, что он есть — а со своей памятью Арсений как-нибудь примирится и начнёт думать, что это просто хороший любовный фильм с грустным концом. Потому что у Арсения счастливый — значит, тот не про него. Но игру они с Эдом допройти не успевают, потому что дверь хлопает; и у Арсения глупое привычное тепло искрой жжёт грудную клетку, как всегда, но он оглядывается на Эда немного встревоженно. Они с Антоном не знакомы — Арсений молча ушёл к нему, и Эд имеет право на злобу. — Это ёбырь твой? — спрашивает крайне спокойно Эд, вопреки всему, что выдумал себе Арсений. — Да, это Антон пришёл, — тихо отвечает он, отводя взгляд. Ему неловко всё ещё, стыдно — Арсений не знает, что должно произойти, дабы он перестал винить себя. Хотя Эд не кажется расстроенным или обозлённым — привычно задорным только, открытым, и Арсений как-то странно, чужеродно это ощущает; как будто бы Эд должен быть замкнутым, хмурым, оскорблённым. Но он нет — Антон заходит в комнату, и тот улыбается ему, приветливо руку подняв. — О, здарова, — хмыкает Антон и подходит к ним. Он мягко целует Арсения в щёку, нагнувшись, и Эд усмехается рядом; даже не цокает и не закатывает глаза — Антон жмёт ему руку. — Эд, бывший Арсения, — бросает он, и Арсений заливается краской от неловкости — Эд никогда не отличался тактичностью. — Но если чё, я не претендую, на всякий случай, — добавляет Выграновский с усмешкой. Антон смеётся коротко, вообще, кажется, без всякой ревности, и Арсений выдыхает; не хватало ему ещё драки или пассивной агрессии. — Ан… — Антон, я знаю, который память потерял после аварии, — говорит Эд без стеснения. — Приятно познакомиться, я похуярил, короче. Совсем не отличался — в этом были свои плюсы и свои минусы. Прямолинейность — полезное качество, но только пиво может быть нефильтрованным, а базар должен быть таковым. Потому что сейчас он всё решил за Арсения — у того внутри комок страха скручивается между рёбер; всё должно было быть не так, и он ещё не готов к этому разговору. Но, с другой стороны, можно ли быть к нему готовым? Рассказывать любимому человеку, что они уже были, но как бы без него, что он уже умирал — не то, что хочется слышать в хороший пятничный вечер. Вместо этого они могли бы полежать на диване и посмотреть какую-нибудь ересь на ютубе, или видео в «ТикТоке», воюя за ленту; но этого не произойдёт, потому что рано или поздно этот разговор должен был случиться. Больше отсрочек у Арсения нет. Он шумно сглатывает и смотрит на Антона украдкой — его лицо выражает секундное удивление, а потом их взгляды встречаются, и Антон улыбается уголком губ, мягко, почти ласково, как будто бы понимает. А Арсений не понимает — в Шастуне нет никакого сомнения, искры злости, чего-либо. Арсений смотрит на него, и до него доходит — Антон был готов к этому всему намного раньше. — Я провожу, — говорит Арсений, вяло улыбаясь, и поднимается с дивана. Антон готов, но Арсений — всё ещё нет. Он неспешно закрывает за Эдом дверь, тысячу раз проверив, не оставил ли тот чего, и смотрит, как Выграновский исчезает в лестничном пролёте. Антон же глядит на него из дверного прохода гостиной — уже в домашней футболке, покрытой катышками, и растянутых трениках, и с его витой чёлки капает вода. Он сонный и усталый, и Арсению хочется обнять его, но он тормозит себя — успеют ещё; вся его решительность, что он пытался насобирать внутри, пока стоял, глядя в пустующую, тусклую лестницу, испарится, если он коснётся его тёплой кожи. Арсений искал любовь и находил её дважды; он знает, что Антон простит — здесь нет вины Арса, но почему-то всё равно страшно. Годы идут, а Арсений стоит на месте, и его обыкновенная, простая как чашка чая натура всё ещё его, даже если ему теперь нравятся красные кроссовки и парни с розовыми волосами; его личный эксперимент с фиолетовым не удался, и он снова посерел. Потому что ему нравится что-то простое — поэтому сейчас с Антоном ему хорошо как никогда. Никаких проклятий, никакой жести, слёз, страха потери — когда человек мёртв, с этим ничего не сделать, если он не Антон Шастун. Но второй раз им может так не повезти. Арсению хорошо с несложным, понятным Антоном, который за полтора года порознь чуть набрал и возмужал, и его щёки, когда на лице расплывается улыбка, делают его только мягче. Арсению нравится всё то, что происходит между ними теперь — более взрослое, осознанное, не такое болящее и лихорадочное, потому что это любовь — особенно для Арсения. И любовь самая сильная. — Поговорим? — кротко бросает он и головой чуть дёргает в вопросе; он шлёпает тапочками в сторону кухни. Антон терпеливо ждёт, пока Арсений из двух десятков кружек выберет ту, что по настроению, пока вскипит чайник, пока кухню затянет химозный запах чая со смородиной; Арсений собирается долго, молчит, глубоко дыша, потому что руки подрагивают и губы напоминают бескровно-белую полоску. Он сам не знает, чего боится на самом деле, а Антон, кажется, не опасается ничего; как будто что бы он не узнал, это будет неважным, потому что прошлое на то и прошлое, чтобы оставаться там. Арсений проливает чай, пока пытается взять кружки в руки, и шипит от горячего, упираясь ладонями в стол. Он чувствует себя таким трусливым и жалким; нет же ничего сложного, чтобы сказать любимому человеку правду. Но Антон не видит его таким — он обнимает его со спины, своими ладонями накрывая его трясущиеся кисти, и носом тычется куда-то в висок, пока Арсений стоит и дышит, как рыбка, немо и дрожаще. — Всё хорошо, — шепчет Шастун и целует мягко волосы, обнимает его, как маленькую ложку своим тёплым, почти горячим телом. — Ты можешь вообще не рассказывать никогда, мне не важно, почему и что ты всем наплёл. — Мы уже встречались, Антон, — выдыхает Арсений, чтобы не смотреть ему в глаза. Стаскивает очки, потому что своими минус шесть он не будет видеть микроэмоций, да и никаких эмоций в принципе; потому что он боится, что Антон будет его жалеть и правды не скажет сам. — Я знаю, — тихо отвечает тот. Арсений вздрагивает — такого не может быть; всего, что между ними было, больше не существует. — Глупо было бы не замечать, что ты постоянно осекаешься, когда говоришь. «Мы» про море, про каток, про «Чернышевскую», — поясняет Антон, и Арсений сникает — какая-то надежда успела промелькнуть и оставить царапину. — Не вспоминать ту тусовку, когда мы познакомились. Ты смотрел на меня так, будто поехал крышей, или увидел корюшку с ногами. Арсений усмехается — он купил такой шоппер в одно из их свиданий, окончательно демонстрируя Антону себя настоящего. — Арс, я же не тупой, ну. Сначала я как-то не сращивал, конечно, но потом это всё стало происходить чаще и складываться в единую картинку. Ты бы удивил меня, будь я просто пацаном с района. Но я бывший блик, Арс, а с бликами много чего может происходить, — говорит он мягко, поглаживая его по рукам, а потом берёт кружки сам и ставит их на стол, приглашая сесть спокойно. Арсений вздыхает ещё раз и чувствует, как тревога постепенно уходит, рассеивается на кончиках пальцев; самое пугающее Антон сказал за него сам. — Ты можешь не… — начинает снова Антон, но Арсений прерывает его. — Я хочу, — роняет он. — Это гложет меня с самого начала, я думаю, что схожу с ума, потому что это не знает никто, кроме Паши и меня. Потому что для всех всё было как всегда, а я буквально прожил другую жизнь, — тараторит Арсений и лицо в руках прячет бессильно, почти горько, надрывно перебирая слова. На смену всему приходит усталость; он вяло опускает руки и садится на стул напротив Антона, но взгляд всё равно опускает, хоть он мало что увидит, если посмотрит на него сейчас. Он не понимает, что Антону стоит узнавать о себе другом — Арсений не может называть его «старым» Антоном, потому что он один и тот же, и Арсений не подвергает это сомнению. Его клык ровный, как спина Арсения на сцене, а шрам в виде звезды никуда не ушёл. И это единственное, что осталось Арсению, чтобы не сходить с ума, на самом деле. Но тем не менее, он не имеет право навешивать на него вину за то, что обернулось вспять. — Ты уже умирал, — говорит он обтекаемо, постукивая пальцами по кружке. — И мы уже были вместе. Арсений только теперь, почему-то, чувствует поразительную лёгкость и безмятежность; его страх уходит — пути назад нет. Он поднимает взгляд на Антона, который пялит в стол, осознавая, но много времени ему не нужно — он щиплет себя за руку, будто хочет убедиться в факте своего существования, и кивает. Но Арсения задевает так сильно этот жест — как будто бы часть своего безумия он решил отдать ему, и это стягивает грудную клетку; Арсений закусывает губу, чтобы горячие слёзы вернуть назад, но всё то, что было с ним последние два года уже не может оставаться внутри за семью замка́ми. Он скользит ладонью по его руке, лежащей на столе, а потом мягко оседает на его колени, продолжая наглаживать его руки, шею, лицо. — Ты живой, чувствуешь? — говорит он сквозь редкие всхлипы и целует его лоб, скулы, губы мельком. — Ты живой, Антон, самый настоящий, — Арсению нечем дышать, и слёзы остаются на чужой коже. Он ревёт навзрыд, и Антон обнимает его так цепко, сжимает его тело, потому что Арсений знает — плохо не ему. Антон сейчас осознает и проглотит — он всё равно живой, а это — чужое, ненастоящее прошлое, которое осталось ничего не значащим шрамом на шее и отколотым зубом. Но Арсений жил этим ненастоящим прошлым больше года, пока не встретил его снова. Антон что-то говорит ему, ласковое, наверное, пальцами стирает слёзы, а Арсений скребёт его по плечам бессильно, цепляясь за них, будто у Антона есть шанс исчезнуть вновь. Рассыпаться в его руках. Как тогда. — Арсень, ну тихо, тихо, я больше не буду, — говорит Антон, и Арсений слышит это, когда к нему возвращается эта способность, и даже почти улыбается; как по-детски и легко. От слёз стучит в ушах, и он вздрагивает на полувдохах, куда-то в линолеум глядя потерянно. Под его щекой — кудряшки и жаркий лоб, под пальцами катышковая футболка — Арсений стискивает её и вздыхает тяжело. Комок вины, злобы и горького чувства потери наконец рассасывается. — Я люблю тебя, — говорит он и знает, что есть тот, кто ему ответит. Арсений улыбается облегчённо и устало — его душу больше ничто не тревожит. Антон гладит его по копчику и целует плечо. — Я тебя тоже. Расскажешь, почему ты — блик?***
Арсений стоит у подъезда и смотрит в небо. Время доходит к четырём, но никакого рассвета — розового, жёлтого, голубого — нет в помине. На дворе ноябрь, и небо застлано фиолетовым полотном из редко разорванных облаков; среди них видно только спутник и полярную звезду, но Арсению достаточно. Созвездий он насмотрелся уже, и нет ничего плохого в том, чтобы иногда видеть только одну их часть. На улице тихо. Она трезвит, и его так уже не шатает от празднований дня рождения Эда, их отношений с Егором, песни «Зверей» из колонки, жизни — невероятной, чудно́й жизни, и всего, что попадалось на глаза. Арсений вдыхает морозный воздух и кутается глубже в куртку. Ему хорошо. Холод кусает пальцы, скамейки рядом с ним тоже нет, но это мелочи. Жизнь сама — сплошная мелочь, и Арсению кажется, что у него наконец нет поводов о ней переживать. Он стоит у подъезда — горло саднит от алкоголя и сигарет, и всего этого не хочется даже для чувства момента — он ловит пристальный взгляд хвоста Малой Медведицы, и этого хватает, чтобы этот момент поймать. Он пускает искру из пальцев, чтобы ответить ей тем же, даже если никому на ней это не надо. Он и сам в какой-то мере звезда, так что они почти родня; часть планетарного центра. Арсений за эти два года пережил столько, что язык уже не поворачивается назвать жизнь обычной и серой; но теперь он хочет её обычную, потому что серое и простое не значит что-то плохое — это значит спокойствие и тепло. У него есть Антон, и, пускай у него даже волосы не розовые теперь, это ничего не решает — потому что у них есть томик Бродского, зелёный чай и горькие шоколадки. И это правда важнее и ощутимее каких-то фундаментальных вещей — им не дотянуться до звёзд даже если они встанут на скамейку; а дотянуться до тёплой кожи не составляет труда. Арсений откидывает голову на его плечо, и Антон чуть хмельно усмехается ему в ухо; выдох щекочется, и Арсений улыбается. Антон обнимает привычно со спины — они часто делают так, жест кажется интимным, потому что ближе уже некуда. Потому что так проще смотреть в томики Бродского, кусать шоколадки и смотреть на спутник и одну звезду; чай пить не проще, проверяли. Но то слишком далеко даже до понятия мелочи, чтобы концентрировать на нём внимание. — Ты жалеешь, что узнал обо всём? — вдруг спрашивает Арсений, на ощупь находя чужой шрам. — Всё-таки не каждый день тебя радуют новостями, что ты уже сдох когда-то. Антон молчит всего секунду, а потом целует Арсения в висок; это воспринимается, как извинение, и тот готовит себя к «да». — Если о чём я и жалею, то о том, что не помню всего этого сам. С проклятьем или нет, я люблю тебя, и проебать полгода как-то грустно, — признаётся Антон с мягкой улыбкой вопреки. — Для этого у тебя есть я, — отвечает Арсений ему такой же. Он вздыхает и притирается к его плечу, будто пытается его собой вытереть. — Мы когда-то стояли на побережье Испании, и ты показывал мне Орион. Я так и не увидел его, но стоял и думал, как сейчас помню, что так, как тогда, уже никогда не будет. А ещё, какой ты красивый. Жаль, наверное, я бы хотел показать тебе всё то, что у меня в памяти. Но только хорошее. — Оно такое одно, — усмехается Антон. — Ты просто будешь помнить это за двоих, пока случается что-то новое. — Ну, я могу показать тебе скамейку, — довольно заявляет Арсений, не отрывая взгляда от неба. — Скамейку? И Арсений рассказывает ему: про скамейку, про Испанию, про шапку с мышонком, про библиотеку и про мёрзлые мандарины. Он рассказывает ему всё, что помнит, что у него осталось, с таким рвением, с жестами, и голос свой сажает и без того осипший сильнее, потому что всё это в нём живо, даже если Антон теперь не помнит себя участником этих событий. Арсений рассказывает всё до конца, вытряхивая свою копилку, захлёбывается словами, смеётся и грустит местами, как тогда, выводит пальцами «когда-нибудь здесь будет стоять скамейка» в воздухе, а потом ещё и ещё — и с каждым словом это всё обретает смысл и вес. Потому что пока это помнит хотя бы один человек — это правда. Даже если у кого-то другая. И с каждым словом Арсению становится легче. Он отпускает эти воспоминания в свободное плаванье, куда-то в дебри вселенной — другие части планетарных центров приберегут их вместе с миллионами других. Арсений говорит и больше не хочет оглядываться на прошлое — он оглядывается на Антона и целует сухие губы. Потому что он есть, и они могут быть, как и раньше, и будут обязательно, с чем-то новым, ярким и простым. Рваные облака скрывают собой полярную звезду — Арсений больше не ловит её сверкающим в ответ взглядом, но ловит другие чувства: холод рук, которые он уже пытается греть внутренним огнём, горячие губы на своей шее, то, как мороз колет ноги в летних кроссовках. И думает, что всё так, как должно быть. Арсений стоит у подъезда и смотрит в небо.