***
– В чем дело, милый? – нежный, полный беспокойства голос мамы заставляет морщиться сильнее, чем саднящие ссадины и синяки по всему телу. Лучше было, когда она ругалась. Тянь пытается сделать вид, будто не по себе ему из-за ватки, которой она протирает царапины на его лице. Не такая уж и неправда, пахнет действительно мерзко, а щиплет больно. Миссию свою он выполнил – от песчаного замка ничего не осталось, раз уж его и так ненавидят, то пусть хоть за дело. Вот только лучше от этого почему-то не стало. В горле сухо, будто кто туда песка насыпал, а в груди засело это неприятное, странное чувство. Как когда рыжеволосый мальчишка опрокинул его на спину и придавил к земле локтем, насквозь протыкая взглядом своих злых карих глаз. Локоть давно исчез, как и мальчишка, но ощущение, что на грудь все еще кто-то давит, осталось. Тянь сглатывает и уворачивается от руки мамы, спрыгивая со стула и убегая к себе в комнату, пока в спину ему летят просьбы вернуться и что-то там о наказании. Зарывшись лицом в подушки, он делает вид, что не замечает, как ткань пропитывается соленой влагой. Кожу под напульсником жжет пламенем, будто кто-то прикоснулся к ней своими рыжими волосами.***
Карие глаза. Рыжие волосы. Огонь, оставлявший волдыри на запястье правой руки. И гневное, презрения полное: «Ненавижу». Несколько месяцев он просыпается в холодном поту, глядя на свою за ночь разодранную правую руку. Тупыми ногтями. До крови. Напульсник обычно можно найти затерянным где-нибудь в сбитых простынях. Со временем кошмары почти сходят на нет, лишь изредка, но весьма прицельно вырывая из сна, ударяя по самому больному. Глаза же и волосы продолжают преследовать везде, виднеются в каждом человеке, за каждым поворотом, даже когда образ мальчишки почти стирается из памяти. А в ушах набатом гремит: «Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу».***
– Ненавижу тебя! – он чувствует, как губы сами собой растягиваются в улыбке и, судя по испуганно округлившимся глазам напротив – в ней нет ничего приветливого. Вот и хорошо. Он ненавидит карие глаза. – Неправильно ненавидишь, детка. Как и десятки людей до тебя. Поднявшись, он разворачивается и уходит, оставляя за своей спиной очередную обиженную на весь мир дуру. Завтра он не вспомнит, как ее зовут. Послезавтра он найдет ей замену. Вскоре он опять услышит еще одно «ненавижу», выплюнутое ему в лицо. И это «ненавижу» опять будет неправильным.***
За ним тянется шлейф из самых разнообразных «ненавижу», сказанных шепотом и во весь голос, с отчаянием и злостью, иногда даже с какой-то совсем уж глупой, саморазрушительной надеждой. Но никто из них не говорит так, как нужно. Никто не частит сбивчиво своей ненавистью, никто не прошибает одним словом внутренности, никто не заставляет кровоточить затянутые коркой раны. Надпись на правом запястье ни с кем не жжет так правильно. Но все это в любом случае бессмысленно, потому что он так и не отыскал больше ни одного человека, который первыми словами выплюнул бы ему в лицо свое «ненавижу». Не так уж и сложно заставить кого-то ненавидеть тебя с первого взгляда – гораздо сложнее заставить с первых же слов в этом признаться. Люди – это вежливые, трусливые, лживые мрази. Хамоватый рыжеволосый мальчишка оказался в разы храбрее их. Так что Тянь просто коллекционирует и почти гордится своей коллекцией. Почти. Потому что, по сути, нечем здесь гордиться. В этой коллекции так и не появилось того, кого он искал, доказательства, что он не встретил в гребаные семь лет свою родственную душу. Не то, чтобы он собирался связать жизнь с этим человеком, даже если бы его нашел. Да и как можно связаться с тем, кому с первой же встречи суждено – блядь, суждено, ни одно слово не звучит так пиздецово, – тебя возненавидеть. Нет, он просто хочет знать, что предназначенным ему человеком не был тот глупый, вспыльчивый ребенок. Это же, блядь, просто смешно. Когда Тянь осознает, что все его избранники, калейдоскопом сменявшие друг друга парни были неизменно кареглазыми и рыжеволосыми, уже оказывается слишком поздно с собой бороться. Все, на что его хватает – для разнообразия вклинить в эту вереницу все таких же рыжеволосых девушек. Идея откровенно хреновая, пусть добиться от них слов ненависти проще – но терпеть истерики слишком удручающе. Хотя, справедливости ради, иной раз среди парней встречаются субъекты похлеще. И все же, никогда не поздно продолжить отрицать то, что он ищет не кого-то другого – он ищет вполне определенного мальчишку, ищет единственного, что умеет так искренне, сбивчиво частить своей ненавистью, прицельно ударяя ею по внутренностям. А еще Тянь хочет заставить весь мир себя ненавидеть. Потому что это просто. Потому что это то, чего он заслуживает.***
В школе эта рыжеволосая макушка неоднократно мелькала на периферии его зрения, прежде чем Тянь решил обратить внимание на ее обладателя. Так уж вышло, что вокруг было множество объектов для исследования поинтереснее… но позже окажется, что нет, не было. Рыжий. Как ебаный приговор вселенной.***
Тянь пересчитывает его ребра кулаками, разрисовывает острые скулы цветастыми гематомами. Будь он художником, сказал бы, что Рыжий – его личный холст. Но Тянь не художник. Тянь просто отбитый на всю голову уёбок. Тянь просто тихо сходит с ума с семи лет. Вереница парней и девушек за ним обрывается. Кажется, Рыжий – концентрат его безумия.***
– Ненавижу тебя, – в голосе столько непривычной, нетипичной для этого мира искренности. Искренней злобы и гнева, тогда как глаза – карие осколки презрения. И все это новое, но такое знакомое, что блядь… Блядь. Блядь. Это ощущается, как удар под дых, как ржавой пилой по внутренностям, будто кто-то нашпиговал сердце гвоздями и с садистским наслаждением проворачивает их. Тянь чувствует, как рушатся в его груди песчаные замки. А он-то думал, что их больше не осталось.***
Фразу с запястья Тяню хочется выжечь кислотой. Жаль, что это все равно не поможет – из памяти ее ничем выжечь не удастся.***
Тянь этого не планировал, никакие ебаные планы не работают с тех пор, как в его жизни появился Рыжий. Он просто идет по улице поздним вечером, лениво скользит взглядом по пустынным улицам, когда замечает, как свет уличных фонарей перебирает знакомые рыжие пряди. Спустя минуту он осознает себя, вжимающим чужое тело в кирпичную стену, сминающим тонкие, потрескавшиеся губы в яростном, злом поцелуе. Тянь чувствует, как его пытаются отпихнуть, как со всей силы дергают за волосы, пробуют ударить куда-то в живот, но не обращает на это никакого внимания и продолжает упрямо выплескивать в чужой рот всю грязь, что существует в нем. А грязи этой за десять последних лет стало так много, что она выливается непроизвольно на людей вокруг, в драках, в едких, бьющих лучше кулаков словах, в колючих прицельных взглядах. Перед ним сейчас – виновник того, что эта грязь начала в нем скапливаться. Тянь ловит губами чужие возмущенные вскрики, хватает запястья и прижимает их к стене, стискивая правую руку с напульсником особенно сильно. Питаясь чужим страхом, чужой ненавистью, чужим презрением, он слизывает их языком с чужого неба и приходит в себя только тогда, когда во рту оседает привкус железа. Рыжий смотрит с неприкрытым ужасом и отвращением, он ожесточенно вытирает губы тыльной стороной ладони и сбегает так быстро, как только может. Пока его рвет на коленях у кирпичной стены, Тянь как никогда отчетливо ощущает себя мразью.***
Тянь хочет знать, что там, на правом запястье Рыжего. Тянь хочет никогда в жизни этого не узнать.***
Тянь твердо решает, что больше никогда в жизни не подойдет добровольно к Рыжему, но решительности этой хватает ровно на два дня. К ушлепку тянет магнитом, и Тянь опять начинает таскаться за ним то ли верным псом, то ли обезумевшим фриком. Тянь не понимает, что происходит, в душе не ебет, что с этим делать, только одного отрицать не может – у него развилась стойкая зависимость, и бороться с ней сил никаких нет. Да и желания, кажется, тоже. Рыжий вначале огрызается и посылает, потом пытается игнорировать, но в конце концов, кажется, осознает, что выбора у него особого нет, и почти мирится с таким положением вещей. Лишь иногда бросает почти беззлобные, какие-то усталые реплики в пружиной натянутую тишину между ними. – Ты что, больной? – Тебе бы в психушку, придурок. – Да отъебись ты от меня, блядь! – Какого черта ты всегда молчишь? Тяню кажется, что собственная ехидная ухмылка разбивает его лицо надвое. Режет внутренности. Пронзает сердце. Он продолжает молчать.***
– Почему ты перестал курить? «Потому что ты каждый раз морщился, стоило мне достать сигарету». Эта мысль вышибает из него дух лучше любого удара; Тянь несколько секунд ошарашенно смотрит на Рыжего, после чего резко разворачивается и впервые уходит первым. Дома он достает новую пачку сигарет, вытаскивает одну и долго вертит ее между пальцев. Тянь так и не закуривает.***
А на следующий день Рыжий демонстративно достает из кармана пачку сигарет, зажимает одну губами и прикуривает – предсказуемо начинает кашлять после первой же затяжки. Тянь подходит ближе, когда Рыжий второй раз подносит сигарету к лицу, и выхватывает ее своими губами из его губ, бросая на асфальт и растаптывая. – Никогда, блядь, больше так не делай, – шипит Рыжий, но к удовольствию и удивлению Тяня в нем нет того ужаса и отвращения, что вылились на него в темном переулке одним поздним вечером. Только раздражение. Тянь вызывающе улыбается. «Заставь». Он достает пачку сигарет из кармана Рыжего, сминает ее в кулаке и выбрасывает в ближайшую урну. Рыжий только хмыкает в ответ, совсем не выглядя хоть сколько-нибудь оскорбленным.***
– Тянь… Тянь… Я… – голос на том конце линии такой непривычно, неправильно сломленный, он вырывается судорожными, сдавленными хрипами, и Тянь чувствует, как от этого звука его каменное сердце немного разбивается. – Я не знаю, почему тебе… Я просто… Больница. Я… Тянь подхватывает куртку и тут же срывается с места.***
У Шаня руки-ледышки, и Тянь обхватывает их своими ладонями, подносит к губам и согревает дыханием. Он сдергивает с себя вязаный шарф и накидывает его на чужую шею. В приемном покое достаточно тепло, но Шаня трясет так, будто он оказался раздетым посреди улицы в лютый мороз. Но страшно не это. Страшно то, что он даже не думает отмахнуться от Тяня, не рычит знакомо, не отбивается, не пытается сбежать. Это еще непривычнее и неправильнее, чем его хриплый, тихий, сломленный голос. Тяня пугает это до легкой тошноты, зарождающейся где-то в желудке. Кажется, Шань даже не замечает, что рядом кто-то есть, он только смотрит отсутствующим, пустым взглядом куда-то вглубь коридора, и хочется встряхнуть его, прогнать этот морок, наваждение. Вернуть к жизни любым способом. Какую-то долю секунды Тяню хочется опять ударить, если это поможет привести его в себя. Тянь вспоминает свою маму. Ее ласковый голос, ее нежные руки, ее сказки перед сном и ее серебристый, оседающий улыбкой на собственных губах смех. Он не хочет, чтобы Шань тоже потерял кого-то настолько же близкого – уже, кажется, и так слишком много терял. Все, что остается Тяню – крепче сжать чужие руки и прикрыть глаза. В очередной раз он ничего не говорит. Не находит слов в гулкой пустоте внутри себя.***
Тянь не знает, когда Рыжий превратился в Шаня. Тянь не знает, когда желание переломать чужие кости превратилось в желание защищать. Тянь не знает, хватит ли в его груди места для того, что там зарождается.***
Тянь окончательно понимает, как сильно влип, когда впервые видит улыбку Шаня. Не то, чтобы он раньше не понимал, просто… наверное, все же не до конца осознавал. Ну, или не хотел осознавать. Он стоит чуть в стороне от входа в клинику и кажется себе как никогда лишним, едва ли не впервые в жизни ощущая такую неловкость и смущение, пока наблюдает за чужим хрупким счастьем. Будто подсмотрел что-то невероятно личное, что-то, не предназначенное для его глаз. Но все же Тянь не может оторвать взгляда. В груди – смесь тоски и щемящей нежности, ощущение собственного гулкого бессилия, и хочется зажмуриться от того света, что льется из чужой чуть усталой, но такой искренней улыбки. Гордость Шаня оказалась слабее его любви к матери. Тянь обещает себе, что он никогда в жизни не узнает, сколько денег было потрачено на ее лечение. Тянь думает, что ради этой улыбки выложил бы все состояние своей семьи, убил бы и умер, и подарил чертово небо. Он отвлекается и не замечает, как Шань подходит к нему. Тянь вздрагивает, когда понимает, что тот стоит уже совсем близко, можно протянуть руку и порезаться об острую скулу, зарыться пальцами в волосы и обжечься о полыхающее в них солнце. Кулаки плотнее вжимаются в карманы куртки. – Я… – кажется, Тянь впервые в жизни видит Шаня таким смущенным и неуверенным, тот отводит взгляд, пальцем теребит выбившуюся из футболки нитку. Но его голос больше не кажется сломленным. От осознания этого так страшно теплеет в груди. – В общем… это… – Шань набирает полные легкие воздуха, как перед затяжным прыжком, перестает теребить нитку и решительно смотрит в глаза Тяня. В его взгляде твердость, граничащая со сталью. – Спасибо. И это так же искренне, как улыбка, которую Тянь видел несколько минут назад, как частящие, гневные «ненавижу». Шань, видимо, и так знает, что ответа не будет, а потому ничего не ждет – просто разворачивается и уходит. Тянь прикрывает глаза и уговаривает себя не разваливаться на куски здесь и сейчас.***
Раньше Тянь интуитивно боялся, что первые слова, которые он скажет Шаню, могут оказаться той фразой, которая вытатуирована на его запястье. Теперь он боится, что они могут ею не оказаться.***
Тянь прощается со своими одноклассниками, когда замечает прислонившегося к дереву неподалеку Шаня, который с незнакомой, какой-то отстраненной задумчивостью смотрит на него. Подойдя ближе, Тянь останавливается, складывает руки на груди и склоняет голову на бок, ожидая. Еще несколько секунд Шань рассматривает его все с тем же нечитаемым выражением, затем хмыкает, отлепляется от дерева и идет в противоположную от школы сторону, бросив напоследок: – То, что ты хоть с кем-то разговариваешь, просто охуительно. От легкой, тщательно скрываемой обиды в его голосе Тяню иррационально хочется улыбнуться.***
Однажды Тянь понимает, что хочет уберечь песчаные замки Шаня гораздо больше собственных. И это понимание до ужаса легко находит себе место в его груди.***
Шань устраивается в забегаловку неподалеку от школы, и Тяню хочется рычать и скалиться, доказывая, что он достоин чего-то получше этой заплеванной, провонявшей дыры. Но он знает, что не имеет на это никакого права, знает, что гордость Шаня и так изрядно пострадала за последнее время, знает, что сделает хуже, если влезет. Боится, как-то по-детски, до желания спрятаться от монстров под одеялом боится, что может потерять много больше, чем получит. Между ними установилось какое-то подобие хрупкого равновесия, доверия, и так легко можно разрушить все одним необдуманным поступком, что даже думать об этом не хочется. Так что Тянь ничего не делает, не подыскивает ему другую работу, не предлагает денег, не лезет со своей ненужной благотворительностью. Шань сильный, такой поразительно сильный, он справится, он имеет право поступать так, как считает нужным. А если вдруг что-то вновь пойдет не так – Тянь обязательно будет рядом, чтобы подставить плечо. Поэтому однажды он просто приходит к забегаловке после окончания смены Шаня – тот выглядит удивленным и напрягается, когда видит его, но ничего не говорит. Они идут бок о бок в свете уличных фонарей, не говоря друг другу ни слова, и расходятся по домам на очередном перекрестке. Тянь вновь приходит на следующий день. И на следующий. И на следующий. Это становится их рутиной. Когда именно тишина из неловкой и напряженной превращается в настолько уютную и правильную, Тянь не знает, но эти вечерние прогулки в какой-то момент становятся его любимой частью дня.***
Ветер задорно перебирает непокорные рыжие пряди, пока солнечные лучи блуждают в них, запутываются и восхитительно вспыхивают алыми огненными всполохами. Ощущение дежавю накатывает неожиданно; Тянь вздрагивает и резко мотает головой, пытаясь избавиться от липкого наваждения. Взгляд сам собой падает на кособокий песчаный замок, края которого подмывают лениво накатывающие на берег волны. Это все кажется до того неправильным, что ощущается единственно верным. Кожу под напульсником в очередной раз начинает нестерпимо жечь. «Бежать, бежать, бежать», – набатом стучит сердце где-то в области кадыка. Ему давно не семь. Он давно перестал ошибаться и осознал, что никогда не был умным – зато глупости в нем столько, что она льется через край. Кто-то из знакомых, с которыми Тянь пришел на пляж, окликает его, и он только отмахивается, не обращая на них особого внимания. Мальчика, с которым Шань до этого строил замок, только что забрала неловко улыбающаяся женщина, а Тянь продолжает стоять и смотреть, не находя в себе сил отвести взгляд. Он делает упрямый шаг вперед, еще один и еще. Подходит, усаживается рядом. Шань поднимает взгляд, смотрит внимательно, но ничего не говорит. Следующий час они вместе выстраивают башенки и бойницы, мосты, переходы; замок становится все больше и больше, а знакомые Тяня давно ушли и солнце тянется к горизонту. Тянь поднимает взгляд и смотрит на Шаня, наблюдает за тем, как играют с рыжими прядями лучи закатного солнца, вспыхивая в них все ярче и ярче, как ресницы отбрасывают тени на щеки, как ярко блестят большие карие глаза. Он эти глаза при всем желании больше никогда не научится ненавидеть. Вставая, Тянь аккуратно огибает замок, чтобы случайно не задеть ни одной башенки, падает на колени и позволяет себе – тянется рукой, проводит пальцем по чужим острым скулам, которые совсем не ранят, оказавшись удивительно мягкими. Шань ошарашенно моргает, но не отшатывается. Отводя руку, Тянь сжимает ее в кулак, открывает рот и, прежде чем успевает себя остановить, выпаливает охрипшим после долгого молчания голосом. – Люблю тебя. Люблю. Люблю. Люблю. Кто-то случайно наступает на их песчаный замок, сбивая несколько башенок и путано извиняясь – ни один из них не обращает на это внимания. Тянь замечает, как рука Шаня дергается к напульснику на правой руке, почти такому же, как у него самого – и улыбается. Шань одергивает руку, недоверие и потрясение сменяются ответной несмелой улыбкой, и Тянь тонет в карих радужках, которые впервые затапливает робким теплом при взгляде на него. Песчаный замок, подсвеченный лучами заходящего солнца, остается на берегу одинокими развалинами. Они обязательно построят новый.