Инспектор кот

Гнойный петлял знакомыми дворами, зная, что от его возвращения ничего не изменится. Обледнелая плюшевая крыса сиротливо валялась там же, под трубой, лезущая в глаза своей брошенностью и взъероешенностью. — Ты мудак, конечно, редкостный, — бросил Гнойный, озираясь. Несло здоровой сильной псиной. Он знал про этого терьера, конечно. Именно зарубцевавшийся след его зубов так некстати белел сквозь бархатистую чёрную шерсть Эрнесто, недавнего противника. Словно сошедший с плёночных фотографий «городской атмосферы», эрмик, этот кот свой шрам явно недолюбливал, стараясь не дать обратить на него внимание живостью и пластичностью движений. Гнойный усмехнулся, кривя пасть. Он тогда был хорош, конечно. Безразлично лакал из стакана под раздражённое чужое шипение, захлёстнутое воем родной стаи: — Вывози, блядь, как хочешь. Эрнесто ёжился, вскидывал отросшую шерсть, начинавшую лезть в глаза, и готовился к прыжку. Кусался достойно, глубоко впиваясь выбеленными клыками, по-своему вывез. Не судили, не суть — прошло и кануло. Как сейчас вывезти? Запах ноздри царапал до тошноты. Хотелось убежать, но он уже сюда вернулся. Не чтоб сидеть и ждать, не пёс же, хоть с ними тёрся постоянно, и шерсть местами до рыжего выцвела. Зачем тогда? Гнойный выдохнул облако пара, изморосью осевшее на усах. Дёрнул плечами, покидая подворотню. У аптечных задворок замер: задрожали лапы. Он когда начинал, знал, что это раз и навсегда, но только было всё давно, за ржавой решёткой, отмеряющей заслуженное пространство и делящей мир чёрными полосами на бледно-жёлтые оттенки. Цеплялся воспалёнными когтями за прутья, лелея больную надежду, то и дело сплёвывающую кровавые сгустки на грязный пол. По ту сторону змеилась толпа, ленивая, скучающая от вольеров, из глубины которых веяло только смертью. Гнойный маскировал запах, агрессивно бросаясь на прутья. Он упивался тенью страха, смешанного с любопытством, втягивая в себя их по-настоящему живые эмоции. Гнойный заметил особенно внимательного посетителя не сразу: потрёпанный тощий бело-рыжий кот с нездорово блестящими глазами и вечно приоскаленной в ухмылке пасти сидел где-нибудь поотдаль, жадно всматриваясь и возбуждённо топча тонкими лапами жухлую траву на подобии клумбы, в ночи два его фонаря растворялись как-то плавно, словно он не уходил, а бесшумно растворялся в прохладном влажном воздухе. Но Гнойный слышал тихое-тихое шуршание гравия под подушечками и от накатившей вдруг ненависти к железному ржавому полупрогнившему полу под собственными лапами, к которому он прилипал боками на царившем тогда морозе, бросил: — Долго по кустам шкериться будешь? Едва различимая тень замерла, покачиваясь. Горевший вдалеке единственный на эту зону фонарь погас согласно интервалу, погрузив котов в непроглядную тьму, пасовало острейшее зрение хищника, не нашедшее возможности зацепиться за пленённую тучами луну. Гнойный упёрся лбом в решётку, заинтересованно выжидая. Тёплое, живое забытое дыхание опалило усы сильнее глупого знакомства с костром котёнка, набредшего на ночную людскую стоянку. — Фаллен. Фаллен значит «падший», — невидимый гость напустил особой игривой торжественности, судя по хрусту, активно топча снег прыжками. — Кээт, ваш зверинец снимается, — Фаллен понизил голос, — в славный город Питер. И это в моих планах. Гнойный навострил уши, отступая к стенке. Ненавидел клетку, но не думал искать жизни, кроме как на окраинах родного города. — Питер, — Гнойный оценивающе процедил сквозь зубы, разгрызая слово до основания. Прутья тихо заскрипели, вновь повисшую тишину смело чужим приближающимся пыхтением: шерсть Гнойного встала дыбом, превратившись в заиндевевший частокол. — Эй! — он наотмашь ударил наугад лапой по черноте, но зацепил лишь железо, ответным гулким звоном дробящее кости. — Да мы друзьями будем, броось, — Фаллен возник где-то совсем рядом, увернувшись от ещё одного вялого выпада, очевидно, пользуясь преимуществами мрака. Он бы бросил, за шкирняк протолкнув сквозь прутья, но агрессия улетучилась так же быстро, как и возникла. Гнойного раздражала собственная беспомощность, выкручивающий внутренности голод, раздражала ноющая боль в лапе, накатившая жалость к себе. Он рухнул на живот, безразлично тараща чуть раскосые глаза в пустоту. Вместе с нахальным Фалленом (куда забился-то, сволочь?) внутрь проник тошнотворный запах свободы. Слишком долго здесь, банальные свежие снежинки с чужой шкуры ноздри противно щекотали до кровавых пузырей. — Съеби до рассвета, — фыркнул Гнойный, дёрганно пытаясь свернуться в клубок, как нечаянно подставивший рыси нежное брюхо ёж старался бы защитить вываливающиеся внутренности обмякающими иголками. — Чувак, ты дохлый пиздец, — Фаллен мяукал странно, проскакивали матёрые нотки, но в целом голос был мягкий, кота молодого. Гнойный дёрнул ухом от неожиданно возбуждённого шипения вплотную: — Я знаю, что поможет! Невыразительно глухое шуршание — клетка, похоже, опустела. Гнойный с силой сжал веки, заставляя себя провалиться в мутную жидкость сна с надеждой захлебнуться. Сейчас словно окатили заново, давно прошлое не вспоминал, дрожа и трусясь у аптеки особенно, оно всё настоящим заменялось как-то, катилось себе чередой, пока изнаночной стороной, капканом не повернулось, в который влетел с готовностью, а теперь только лапу отгрызать — видел калечных, хромых, уже почти в их ряду стоял. Белая шёрстка мелькала снежным фантомом. Убегал, петлял, зазывая хищника. Был бы более доверчивым, котёнок, подпустил, охота давно бы кончилась. А нужно бежать, нужно преследовать, нужно играть. Так много потеряно в неволе, теперь навёрстывать, бороться за идею погони, за последнюю возможность жить. Гнойный нахохлился, с трудом делая маленькие шаги. Остановился снова, утыкаясь мордой в мёрзлую стену. Почти перед баром, доползти бы до подвала — там теплее. Теплее, он помнил, тепло по телу, когда языком коснулся узкого горлышка пузырька, Фаллен притащил, его зрачки огромные, едва на персиковую светлую маску не расплёскивались. Знал давно про эту жижу сакральную, но к людям лезть — не упало, чревато, да потом равно оступился, сами пришли, бежал, опасливо петляя, да длинные лапы бесполезны оказались. А язык всё скользил по горлышку, воспоминания слизывались, пеной выступали и вниз клочьями падали, не было ничего, холод лёгкие не выстуживал, останавливаться не хотелось. Фаллен рядом мурлыкал расслабленно, мягко топча лапами пол, привычный такой, на своём месте словно. Сначала сам себя не узнавал: легко становилось, грусть выветривалась, к решётке жался жадно, лапы на волю тянул: вокруг растекалась оттепель, капли по носу щёлкали, в груди ржавчина стряхивала рыжие хлопья на шерсти, тяжко пытаясь дать ход. Так весну любил, она что-то в ответ шелестела крыльями бабочки, трепыхавшейся под широкой лапой. Крылья были белые-белые, хрупкие, попытался в клетку втащить, ухватив зубами, боль неожиданная, метель поднялась, зима нагрянула, да голые исцарапанные стены пустой клетки набросились. Всматривался непоминающе: следов на снегу не было, белым-бело, гладко, гранулы холодные на пол закатизлись, взъерошенные, колючие, в рассветном сумраке рыжий всполох — встрепенулся ошашело, щурясь: непривычно светло было, глаза воспалённые к темноте привыкли, да солнце поднималось нежно-персиковое, чуть тёплое, а шерсть дыбом стояла, никак наваждение не спроваживалось, что он ведь реален был, лежал рядом, примирительно хвост на спину закинув (как по морде не дал?), рыжий, по-живому тёплый, да исчезнувший теперь. Гнойный лениво сполз по обледенелым ступенькам к щели в железной двери. Не завались Фаллен через пару дней, что тогда? В кошачьим Богом забытом питомнике с обшарпанными стенами так и бы остался. В подвале сразу больно закололо в лапах воинственное тепло, кажется, от длинной шерсти на висках отмёрзли очки. Гнойный не без удовольствия потянулся, лениво толкнув здоровую табличку «1703», невесть откуда содранную, всю в царапинах «на память» от слуйчайно забредших котов. Тянуло слабым мясным запахом из дальнего угла, где сидела пара тёмных силуэтов, в целом было пустовато. Всех ли шумных стайных бродяг, обычно выедающих ассортимент, загнал по логовищам мороз, сверху ли мало поступило объедков, в любом случае — поживиться особо было нечем, и Гнойный, поведя плечами, проследовал к трубе отопления, где растянулся во весь рост, намереваясь вздремнуть. Сквозь мутную стену подступившего сна внезапно пробился басовитый лай. Инстинктивно послав Букера к собачьей матери, Гнойный раздражённо открыл глаза, но гиперактивного пойнтера поблизости не наблюдалось. С заправляющим едой котом, которого Ресторатор в подражание хозяину и порядкам наверху звал Барменом (вытеснив даже его настоящую кличку), о чём-то оживленно беседовал крупный стаффордширский терьер, не изменивший панамке и в зимнюю пору. Шерсть на загривке приподнялась,  Гнойный, не шевелясь, внимательно уставился на нежданого гостя, поблёскивая стёклами очков. А сорваться с места в авантюру Гнойному скалилось Чеширским котом. Терьер как нечто само собой разумеющееся сосредоточенно жевал овощную жижу, собирая ошмётки брокколи жёсткой щетиной на морде. «Тебя б с такой хуйни ещё стаскивать не пришлось, » — хмыкнул в усы Гнойный, заметив, как пёс двинулся к выходу. Он терпеливо выждал, пока тяжёлое клацанье когтей по ступенькам затихнет, и неторопливо двинулся следом. Улица размашисто плюнула в морду порывом свежего зимнего воздуха, здорово прочистившего ноздри от душного звериного запаха внизу. Гнойный не любил стаи за их какофонию воплей, мыслей, меток. Вот с незнакомым зверем один на один — поболтал бы спокойно, неспеша принюхиваясь и оценивающе щурясь. Кличка терьера, за которым он следовал, вылетела из головы плавным взмахом, да и чёрт с ней, когда был прекрасный след по свежему снегу.