Инспектор кот

В абсолютно тёмный, спокойный и беззвучный мир тогда вдруг ворвался возмутитель спокойствия — шурщащий, позвякивающий, то барабанящий, то мерно ударяющийся, тянущий холодом и сыростью. Много позже появился растянутый брезент со стекающими каплями, то ли равнодушно забытая, то ли нарочно выставленная железная миска, по кое-как прикрытому условно съедобной жижей брюху которой небо ритмично звякало и выстукивало однообразный ритм. И он, первородный, чистый втёк струйками в ещё пустую (что-то изменилось с тех пор?) голову, чтобы потом, игриво царапая нестриженными когтями стекла поездов, крыши фургонов, каждый раз заставлять громко петь под свой нехитрый, но беспричинно полюбившийся аккомпанемент, иногда получая предупредительный удар по холке и отрывисто-грубое: «Хорош глотку драть, без тебя тошно». Букер не спешил разделять человеческие взгляды — слишком унылые и скучные. Когда начинался дождь, человек, который считал долгом изредка кидать какую-нибудь кость, старел на глазах, горбясь и замирая там, где непогода его заставала и стеклянным мутным взглядом таращился на небо цвета грязной шерсти. Сначала это сбивало азарт и веселье, а потом пёс привык не замечать «дядю»(странное человеческое слово, оно так загадочно путалось в языке, что застряло там и начало нравиться). Дождь стучал по согнутой спине, и Букер тщетно пытался уловить хоть малейший шорох воды по любой другой поверхности, но словно вся подворотня исчезла, вывернулась, решила не замечать. Вывернула наизнанку, распотрошила и бросила, как треснувшие очки. Гнойный завозился и вновь замер, недоумённо ткнувшись мордой в напряжённый чёрно-белый столб, сейчас уходящий куда-то неопределённо далеко вверх. — Такие ходули только телом таксы компенсировать, — задумчиво протянул кот, пытась улечься на живот, — На ветру бы колыхалось, сверху же ветрено, на четырёх жердях крутилось. Пёс-флюгер такой, значит. Ты своим хозяевам скажи, весь зверинец бы им единолично окупил в лучшем виде. Наконец перевернувшись, Гнойный то ли прыснул, то ли сдержал рвотный позыв, подступивший от резкой смены положения. С переменным успехом овладевая собственными конечностями, он упрямо пополз вперёд, нивелируя все попытки укрыть от дождя. Подцепив мордой очки и поправив их, кот тяжело поднял грудь, пытась сесть. Пробежала болезненная судорга, он выплюнул кроваво-слюнной сгусток, задрав затем голову к небу и ловя холодные капли щеками. Букер мялся, взвешивая, насколько полезно будет двинуться сейчас в условный дом. — Так мне в пасть заглядываешь, будто не себя по капле сблёвываю, а элитный собачий корм жру, — фыркнул Гнойный, падая обратно и укладываясь на спину. — Все ноют и это бесполезно. А небо ноет — мне вкусно и приятно, — улыбчиво облизнулся кот, страстно шлёпая хвостом по луже. Не конец ещё, передышка только. Сорвался якобы решительно, а губы над загривком чужим задрожали. Шерсть свалявшаяся пахла затхлой сыростью, могильной, крошащей кости по трещинке. Увидеть не успел, как он вскочил, злоба дикая сквозь очки сверкала, шлепок глухой, щека вспыхнула огнём болезненным, до глаза чуть-чуть не достал, меткий ублюдок, даже в полубессознательном бьёт, куда хочет, и попадает. Одним движением на место вернул,  осадил, на что, пёс, надеялся — непонятно. Глаз не задел, а под рёбра влез, лениво, равнодушно полосуя старые рубцы. Крови пора было течь перестать, а находилась всё ещё, капала. Он ожил зато, побрёл куда-то уверенно, за ним увился, подбрехивал, хвостом только не вилял. Когда шёл — лопатки гребнями под шкурой колыхались, пропорят сейчас, спицы гнутые на боках очертились, вид хрупкий, будто душа за счёт желчи одной в дохлом теле держится, может, так и было, да думать не приходилось — его добрая стелющаяся звёздная дорога вела в дали неведомые, только земной путь был ещё, ямы на пути подкидывал, да столбы, едва успевал подставиться. Старый дом, затянутый брезентовой презентабельной стеной, которую принципиально честный ветер норовил сорвать и оголить запустение, выступил в мокром сумраке. В груди тепло брызнуло, пар возбуждённый из пасти рвался, а Гнойного дорога мимо вела, за горизонты, далеко, к звёздочкам. Плечом толкнул ненавязчиво, но ощутимо, сам испугался: он повалился тихо, как подкошенный, мяукнул сдавленно, захрипел, звёздочки все спиралями галактическими завертелись, разрождаясь градом булыжников, что метеоритным дождём по рёбрам долбил. Хоть один бы сверхбольшим оказался, такой кратер бы выбил в груди, что не затянется уже, нет, удары-булавочки, задеть, заставить скакать, скулить, по гордости на брюхе проволочиться. Он же правда подыхал сейчас, не издевался? Зрачки — дыры чёрные, притянули намертво, территория опасная, без проса полез, сам виноват. — Вернулись, голубки хреновы, — хрипловатый голос, ровный, будничный, как контрольный в голову. В перекошенном осевшем окне два уголька замерцали. — На поклон к Хану, — Гнойный театрально приложился лбом к асфальту с такой силой, что вероятно раскроил его, а то и обоих. Кот приподнялся, заторможенно моргая и примериваясь, одолеет ли небольшой подъём, отделяющий подоконник от земли. — Помог бы, коль столько скачешь, — не укор, пресная реплика в пустоту с едва слышными нотками раздражённого веселья. — Или правда в таксу превратился? Уши по земле волочатся? Букер за друзей впрягался, это святое, если оно есть вообще. На подставленную спину Гнойный вскарабкался полуизящно, даже почти не выпуская когти, словно не забыл, что по живому дерёт, а не по стене трухлявой. Друг. Ему хватило игры на сегодня? Располосованный живот и правое плечо притупленно заныли, не оттягивая на себя лишнее внимание. Волны адреналина разбивались в дурной вялый штиль, холодный и мутный; сердито выл на такой когда-то на набережной, перекатывая лапами стёсанную гальку. Гнойный задумчиво замер, будто передумал прыгать и решил завалиться спать прям на собачьей спине, с него сталось бы. Усы длинные едва затылка касались, темно, он не мог видеть, как чужой хвост предательски виляет: слабо, незаметно, одним кончиком. Кожа да кости с виду, а крепкий, тяжёлый, по лопаткам неприятно топтался. Прыгнул что с карниза шагнул, на отвали, но завозился уже на прогнивших досках где-то внутри, значит, успешно. Дверь рядом вульгарно хлопала на сквозняке, приглашая каждого встречного, поплёлся через неё, едва не попавшись в щемящие до хруста рёбер объятия. Что-то металлическое упало, зазвенев, Букер заранее озлобленно оскалился, голову в плечи втянул, вообще злой и нервный последнее время был, не узнавал себя, надеялся только, что временное и пройдёт. Не так давно вроде на спор на дорожный знак прыгал, вцепившись зубами, он ещё также звенел, когда сорвался и рухнул. А потом словно жирную черту провели, разбили не на «до» и «после», а много-много осколков, что постоянно в новую мозаику складывались, каждый раз всё замысловатей и страннее, возрастающий уровень сложности. Здесь вот и разбили, в комнате с чудом уцелевшим стеклом, огромным куском отваливающихся грязно-рыжих обоев и трёхногим привалившимся к облезлой стене столом, до распила которого пока не добрались местные люди. А они вынесли отсюда много, например; два кухонных ящика, один как раз стоял здесь, под маленьким окошком. Букер встал на задние лапы, оперевшись передними на подоконник, и тут же неохотно сел, смотря на зелёную тряпку-занавеску. Он чуть качнул головой, почти ощущая подбородком исчезнувшую шереховатую поверхность. Тогда, положив на неё морду, он во все глаза таращился на статную кошачью фигуру, слушал завороженно, хотя сказано было немного и по делу. — Предлагаю, — Замай слегка оскалился в добродушной улыбке, — в стаю в нашу вступить. Букер смутно загадывал, что хорошо было бы, выйди так. Загадал ещё когда на берегу пруда вместе сидели. Спонтанно вышло, он и не помнил уже, как и зачем Замай его сюда позвал. Познакомиться, скорее всего. — Ты часом кот не водоплавающий? — дело шло к вечеру, к закрытию, людей не осталось. Утки косились подозрительно и сердито, не решаясь сдвинуться с середины водной глади: под нагнувшейся ивой явно была их ночлежка. — Я на ебанутого похож? — усмехнулся кот, задумчиво смеряя взглядом особо жирного селезня, который пытался спрятаться от хищных глаз за головами хрупких подруг. — Как знаешь, — в воду влетел с разбегу, подняв эффектное облако брызг и частично всё-таки записав Замая, который поздно начал отступать, если не в плавающих, то в промокших. Вытягивая шею, поплыл к уткам, радостно скаля все сорок два. Несмотря на буйное смешение кровей в авангардную настойку, охотничья преобладала, но сейчас и она не просыпалась: так было легко и радостно. Птичья стая порыв не оценила, захлопав крыльями. Крылья хлопали и когда «Антихайп!» в ответ пролаял на вдруг начавшее осуществляться желание: звучно, чётко вышло, за окном птицы проснулись. — Согласен в общем, — голос держал, но визгливо-рычащее контрастное счастье всё равно сквозило. Замай по-дружески боднул лбом и беззвучно спрыгнул куда-то вниз. В углу зашуршало, забренчало и заскрипело — днём Букер видел там сваленную кучу вещей, которые так и  просилось назвать хламом, на что Замай сердито ворчал, замечая, что до осознания способа рационального хранения запасов им далеко. Кот вернулся быстро, мастерски удерживая в пасти синюшные и отдающие лёгким душком куриные крылья. Букера поистине восхищала способность Замая находить общий язык со складовщиками всех окрестных магазинов и кафе, имеющая в арсенале разнообразные подходы: более сентиментальных или новичков пробирали куплеты хриплого кошачьего баса, повествующие о том, что на него должна литься ненависть, иначе как барахтаться в жизненном болоте; привыкших же он устраивал как молчащий собеседник, чтобы выговориться, который выразительной круглой мордой сообщал очередному жалующемуся: «Жизнь такая, потому что ты ебаный непонимающий лох». Он мог бы быть и многословнее, но людям понять всё равно дано не было, а посвящать их — дело неблагодарное, да и неприличное, а списанную мясную просрочку они отдавали и так. Сейчас угол был и правда захламлённым, пустым и бесполезным. Букер зацепил лапой пробитую миску, разгребая кучу, и она сердито пошуршала по грязным обрывкам газет. Тепло некогда уютной кухни растащили по уголькам и погасили. Ловить здесь было уже нечего, пёс развернулся, напоследок ещё раз взглянув на подоконник с двумя свежими отпечатками лап на толстом слое пыли. Гнойный растянулся в углу, с чувством прижавшись телом к прохладной стене. Он до того органично вписывался в нищую роскошь облупленной штукатурки и вздувшегося от влажности пола, что, подумалось Букеру, родись вдруг тот в сытости, ему стоило бы оголодать. — Не подходи к нему, — пёс рефлекторно замер, обернувшись на хриплый голос. Привык к стайной иерархии, сам её для здесь себя выстроил, хотя все продвигали равенство, мол, равномерно упряжь тянем, вожаки, стирали границы возраста. Но в разборки свои не пускали, мягко, тактично, на место ставили, оставалось только закрытую дверь царапать, разве что не скулить, слепо ожидая, когда закончат и вернутся. А взгляд от распластавшегося тела не отрывался никак, страшно было, неприлично стало, тяжёлый шумный вдох-выдох, жёсткая колючая шерсть (и с чего она такая?) плечо защекотала: — Пошли выйдем. На мокрых досках крыльца сидели, выдыхая бледный пар из пастей, он изредка брезгливо лапами от сырости и грязи подёргивал: чистоплотный. Мордой перед ним прям в грязь шлёпнулся, чтобы ростом не маячить, ближе быть. Он при взгляде снизу вверх рисовался гордо, монументально, но синь повяла и дымкой подёрнулась, усталостью тянуло: все не котята давно, а присматривать приходилось, хотя сами бы должны расхлёбывать. Чувствовал, что сейчас ещё и сам к нему на загривок влезал лишней обузой, широчайшей добротой души пользовался, стыдно, но хотелось, чтобы тело располосованное зажило с чьей-то помощью, чтобы не по старым шрамам потом рвали, а по чистому листу, боялся, что иначе слишком быстро надоест, вечно потрёпанный. — Ты сейчас или завоешь, или лизаться полезешь, — пасть в беззлобной ухмылке растянулась, только глаза  меланхолично скользили по горящим окнам напротив, пытались поспеть за мыслями, которые далеко были и явно не о рястянувшемся под носом псе. Подушечки мягкие, словно он за ними ухаживал, когти, туда-сюда втягивающиеся, — на своей холке чувствовал, стыд только сильнее скалился, на душе с десяток Гнойных безразлично-насмешливо скреблись, а отстраняться не хотелось. Не хотелось и сейчас. Дом гнил и ветшал всё сильнее, впуская внутрь мертвенный холод, от которого Букер рвался скрыться, уткнувшись носом в тёплый чёрный бок. Пса порой заносило на едкие аллегории, что, мол, их убежище рухнет на головы, входом в историю сделав протокол развалин. Букер обычно тут же начинал с собой спорить, на что Замай воодушевлённо отвечал, что, во-первых, жить и строить на обломках веселее, а, во-вторых, их историях рухнуть не может, потому что ещё не построена. Сегодня спорить о будущем и настоящем никак не приходило желание, пугаемое усталостью. Букер буравил взглядом обшарпанную стену, свежеисполосованную хаотичными следами когтей: Гнойный извёлся от тихой самобичующей тоски, ведя теперь импульсивный диалог со старой штукатуркой, которая, видимо, изредка отвечала, отваливаясь где-нибудь в неожиданном углу. Самому автору росчерков было уже явно не до этого: отошёл кое-как, да умотал в неизвестном направлении, как и подобает образцовому гуляющему самому по себе коту. Букер растянулся на полу, стекленело уставившись в сумрак. Сон не нагнало и убаюкивающее обычно мурчание, да разлившееся по плечам и загривку живое тепло. — Замай, — Букер почти вывернул шею, чтобы заглянуть в голубые поблёскивающие глаза, — Где я проебался? Мурчание, словно зажевав плёнку, задумчиво заглохло, но тут же возобновилось с новой силой. Но по спине пару раз несдержанно шлёпнул кривой обрезок хвоста, и Букер почувствовал себя ещё более погано. Он уронил голову на лапы, стараясь лишний раз не вздыхать и вообще не подавать признаков жизни. Колючая шерсть подбородка пристроилась между лопаток: — Ты ж пёс охотничий. Так разберись, где след раздвоился и запутался. Букер только придушенно гавкнул, по-прежнему таращась пустыми ореховыми глазами на узкий кривой лаз в стене.