Лето в январе

Пальцы девушки нервно сжимают связку ключей, и в горле от этого безобидного действия непроизвольно пересыхает. В ногах у нее стоят две дорожные сумки, а прямо возле двери лежит уже застегнутый наглухо чемодан. Ира сглатывает. Кузнецова накручивает на шею шарф, перешагивает сумки и прямо в обуви проходит вглубь квартиры, останавливаясь посередине гостиной и оглядываясь по сторонам. Запоминает. Не понимает, зачем это вообще ей нужно, но… запоминает. Потому что она здесь, кажется, счастлива была, но это не точно. Совсем, блять, не точно. Она проходит вдоль стенки, ведет пальцами по рамкам с фотографиями, поправляет без надобности статуэтку белого маленького ангела. На какое-то время она останавливается, стараясь вспомнить, откуда этот ангел тут вообще взялся, но затем хмурится, качая головой, и снова идет дальше, так и не сумев понять, откуда эта статуэтка. Антон написал ей смс, чтобы квартиру она освободила за два дня. И Кузнецовой даже не пришлось задаваться вопросом, где сам Шастун будет жить в это время, потому что всё черным, блять, по белому. Ему всегда было куда пойти. Было куда вернуться. И только сейчас Ира задается вопросом: А мне есть, куда и к кому возвращаться? Кузнецова затравленно озирается по сторонам, бегая взглядом влажных глаз по всем поверхностям места, которое до недавнего времени она могла назвать своим домом. Не к кому. И глаза неконтролируемо начинает щипать сильнее, когда осознание застревает комом в глотке. Сумки стоят у порога, занавески на кухне пахнут табаком, тлеет окурок в кофейной чашке на журнальном столике, а в спальне лежит холодное, сбитое у ног одеяло. Этот дом одинок. Одинок настолько, что кажется почти заброшенным. И Кузнецова только сейчас понимает, что сама его таким сделала. Это ее рук дело. Больше она здесь находиться не хочет, хотя если быть откровенным — попросту не может. Серые стены давят на нее так, будто на самом деле сжимают комнату до размеров спичечного коробка, а запах табака обжигает пересохшую глотку. Ира подходит к выходу, закидывает на плечо одну сумку, затем вторую; ставит на колесики чемодан и уже готовится выйти, как вдруг замирает. Принимая, наконец, со всей ясностью мысль: она не вернется сюда больше. Она снова ставит на пол обе сумки и выуживает из кармана связку. Металл длинного серого ключа обжигает кожу на ладони. Она предпринимает несколько попыток, чтобы снять его с общего кольца, подпортив при этом маникюр, но впервые не обращает внимания на такие мелочи и почти с грохотом бросает ключ на длинную высокую тумбочку возле зеркала. Эхо от броска режет секирой слух. Ира до боли кусает внутреннюю сторону щеки, хватает наконец гребаные сумки, берет чемодан и выходит в последний раз из этой квартиры, хлопнув за собой дверью со всей страстностью. Она даже не оборачивается, когда вызывает лифт. Не оборачивается, когда выходит из подъезда. Не оборачивается, когда закидывает вещи в багажник машины и выезжает со стоянки. Смотрит только перед собой, крепко сжимая похолодевшими пальцами обод руля, и редко, но глубоко дышит, сжав в тонкую полосу пухлые губы. Куда мне деваться? Вопрос, который назойливым дятлом долбит ей по виску вот уже третий день подряд. Куда? Ира ни с кем не созванивалась. Никому ничего не говорила. Да и кому говорить-то? Антон пропал со всех радаров, но его она была даже рада не видеть и не слышать, потому что была уверена — сгорела бы от стыда в его присутствии. Оксана? Я так не думаю. С ней Ира не созванивалась даже дольше, чем с… Проклятье. У нее же было к кому вернуться. От внезапного озарения на лице девушки расцветает почти искренняя улыбка и истеричный смешок вырывается из легких. Она смотрит на дорогу лихорадочно сухими глазами и переключает передачу, увеличивая скорость. Ей даже не приходится пользоваться навигатором: его адрес она давно уже знает наизусть. И ей почему-то сейчас даже в голову ни на одну ебаную секунду не приходит, что Оксана как бы с ним живет. Живет в браке. И что у нее с Лешей скандал был несусветный тем вечером, когда они с Оксаной приходили домой к Антону на «званый ужин» с «невероятной новостью». Что ей по-прежнему некуда возвращаться. Она забыла, потому что ей хочется хоть за что-то держаться. Всякий человек нуждается в том, чтобы куда-то вернуться, даже если его там не ждут. Она паркуется прямо возле подъезда, игнорируя долбящего по клаксону Мерседеса, место которого она определенно заняла без разрешения прямо перед носом. Ира выходит из салона, включает сигнализацию и мчит к подъезду. И — как удачно — пожилая соседка выходит в этот самый момент из дома и непроизвольно дарит Ире возможность не звонить в домофон, что кажется ей определенно хорошим знаком. Кузнецова останавливается возле нужной квартиры, поднимает руку и уже собирается позвонить, как вдруг какая-то невидимая сила ее останавливает, вынуждая замереть на месте. Сознание определенно подкидывает ей идею остановиться и не делать глупостей, потому что… Потому что, блять. Это та еще глупость. Приваливать к своему любовнику и просить крышу над головой. Но она все равно игнорирует тревожные звоночки в сознании и звонит в дверь. Какое-то время ничего не происходит, и Ира уже отчаивается, собираясь покинуть и этот дом, как вдруг по ту сторону слышится какое-то движение и в замочной скважине поворачивается ключ. Дверь приоткрывается, и на пороге появляется он. — Черт, — облегченно выдыхает она, прикладывая ладонь ко лбу и переминаясь с ноги на ногу. — Я так рада, что ты дома. Боялась, что тебя не будет… Сурков непонимающе хмурится. — Ты чего пришла сюда? — немного резко произносит он, глядя на внезапную гостью. Улыбка тут же исчезает с ее губ, а взволнованный взгляд начинает бегать по лицу парня, и она старается понять, почему он так себя ведет. — Да что с тобой? — снова пытается улыбнуться она, предпринимая попытку войти в квартиру. Леша демонстративно прикрывает дверь, не позволяя этого сделать. Кузнецова теряется от такого поворота событий еще сильнее. — Я войду? — скорее утверждая, чем спрашивая, произносит она. — Нет, — спокойно отвечает Леша, отрицательно качая головой. А с какого перепуга он вообще должен позволить ей войти? Тем вечером с жутким скандалом они уже всё, кажется, решили. И теперь их в принципе не связывает ничего, кроме общих знакомых и застрявших навеки в сознании пошлых, горячих стонов. Желваки девушки нервно дергаются, и она делает небольшой шаг назад. — Какого, — выплевывает она, — хрена? Как тебе входить, так в любое время, в любом месте и в любой позе, мать твою, — шипит она. Сурков оглядывается назад, вглубь квартиры, а затем снова оборачивается к незваной гостье, и в глазах у него появляется какой-то недобрый блеск. — А с какого перепуга я должен позволить тебе войти? — холодно и тихо произносит он. Кузнецова о лед его глаз почти режет ладони, и холодок непроизвольно пробегает у нее по спине. Она сглатывает, стараясь взять себя в руки. — Мне некуда идти, — чувствуя себя максимально жалко, позорно сознается она, потупив взгляд. — Мне нужна помощь… И выдает следующее с такой несвойственной ей искренностью, что Леша тут же морщится: — И ты мне нужен. Сурков хмыкает, губы его изломляются в кривой полуулыбке. Не пытайся что-то построить на своих же руинах. — А вот ты мне не особо, — небрежно бросает он. Ком, появившийся в горле у Кузнецовой, внезапно начинает мешать ей дышать. — Мне, знаешь ли, и дома неплохо. Оксану я люблю, она классная, — саркастически произносит он, не сводя прищуренных глаз с девушки. — Она мне подходит. Всегда подходила, знаешь. Мне просто нужно было понять это с чьей-нибудь помощью. Он намеренно доламывает стоящую на пороге Иру этими словами, прекрасно понимая, что она всегда видела в этой блядской интрижке нечто большее, что она и сейчас готова лечь под него, лишь бы… остаться. Он знает, что она была готова на всё, даже растоптать собственную гордость… Только бы с ним. — Так что спасибо за помощь. Можешь быть свободна, — заканчивает мысль Сурков и уже порывается закрыть дверь. Но не успевает это сделать, потому что Кузнецова ловит ее, сжимая до побелевших костяшек пальцев холодный металл, и впечатывается во взгляд Леши своим, хватая лихорадочно сухими губами кусочек воздуха. — Ты не отпустишь меня так просто, я знаю, — шепчет она, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту. — Это не твое решение. Сурков смотрит на нее. Смотрит так, что в лоскуты. Разумеется, он не отпустит ее из своей гнилой души так просто. Сложно оставить того, кто тебе близок по духу. Кого ты потерять боишься, как бы сильно ни отрицал. — Моё, — старается спокойно произнести он, и у него получается. Он снова дергает дверь, но Кузнецова вновь не дает ему возможности закрыть ее. — Кто там пришел, Леш? — слышится голос из глубины квартиры. — Волонтеры, — выдает первое, что приходит в голову, Леша, не сводя внимательного взгляда с Иры. Кузнецова сжимает губы. — Она рано или поздно узнает об этом, — и голос у нее предательски срывается. Как бы сильно она ни старалась выглядеть до нынешних событий сильной, независимой и стервозной личностью, она не могла отрицать, что за этой броней была все та же воронежская девчонка, которая ужас как боится только одного. Одиночества. — И кто ей скажет? — шепчет Леша. — Ты? — хмыкает он. — Что ж, удачи тебе. Нет, правда, удачи. — Ты же любишь меня, — игнорируя сказанное, произносит она. И Леша внезапно принимает тот факт, что это даже не вопрос с ее стороны. Он готов разглагольствовать сутки напролет, как она вознесла обычную интригу выше облаков или как ему похуй на нее, но это же все будет неправда. Если бы тебе было плевать, ты бы не говорил постоянно об этом. — Брехня, — выплевывает он. — Спустись уже, наконец, с небес на землю, мать твою, Ир. Он приоткрывает дверь, вынуждая ее непроизвольно шагнуть назад и убрать затекшую руку с двери. — Ты как была для меня ничем, так ничем и осталась, — добивает ее Сурков. — Можешь быть свободна, я в твоих услугах больше не нуждаюсь. Дверь закрывается тихо, чтобы не привлекать ненужного внимания, но даже такой безобидный звук оглушает Кузнецову так, что ей кажется, будто в ушах начинает звенеть. У нее внутри теперь все неконтролируемо дрожит, и кульбитом внизу живота все переворачивается. Что может быть страшнее твоего самого худшего кошмара? Только тот факт, что у него есть способность сбываться, пожалуй. Потому что у Иры этот кошмар проявился во всей красе. И сейчас она настолько сильно одна, что от этого даже ведет в сторону. Ей приходится уехать от их дома подальше, свернуть в незнакомый район и припарковаться где-то у заброшенных железнодорожных путей возле обшарпанной панельной пятиэтажки. Она закрывает машину и перебирается на заднее сиденье, сворачиваясь на нем клубочком. Тишина салона давит на уши. У нее внутри все горит так, что опасно для жизни. Все эмоции завязались в такой узел, что достаточно еще одного кривого слова или неловкого косого взгляда, чтобы у нее все рвануло. Однако ни слова, ни взгляда пока нет, и, как бы сильно она этого ни боялась, этой ночью Ира заплакать не может. Она просто не может уснуть. Вот так примерно и выглядит начальный этап расплаты за свои грехи. Ты перестаешь спать. И не можешь это контролировать. Ира не смыкает глаз до рассвета и к четырем часам утра все же пересаживается на водительское сиденье, включая наконец зажигание. Девушка трет замерзшие ладони, придвигаясь ближе к печке, и на мгновение закрывает глаза, стараясь восстановить дыхание и перестать дрожать. У каждого из нас в жизни случается момент, когда ты застреваешь где-то в глубокой отвратительной реальности, за плечами у тебя поганое прошлое, а впереди гребаный туман без намека на светлое будущее. И ты болтаешься в этой чертовски одинокой реальности, а зацепиться тебе попросту не за что; и ты готов просто свернуться клубочком где-нибудь в темном углу и застыть там в этой позе эмбриона, рассчитывая на ебаное чудо и внезапно свалившуюся на твою голову реинкарнацию. Заехав по пути в круглосуточную кофейню, Ира берет большой латте без сахара и, игнорируя все предупреждения приятного мужского голоса в навигаторе, нарочно сворачивает не туда, чтобы добираться до работы как можно дольше. Это срабатывает, и к конторе Утяшевой и Добровольского девушка приезжает к половине девятого. Кузнецова глушит мотор, игнорируя скулящее пиканье на панели с просьбой заменить масло и заправить бак, выходит из машины и прямо на ходу закуривает очередную сигарету. Глаза у нее чешутся от песка из-за усталости, голова гудит, а в грудной клетке что-то неконтролируемо воет. И она никак это что-то заткнуть не может. Быть может, это совесть. Что ж, ей кричать можно. И без того слишком долго молчала. На работу Ире не хочется от слова совсем. Она толком даже не помнит, что вообще делает на этой должности, потому что почти всю последнюю неделю попросту была поглощена свалившимся обстоятельствами и скандалами с Заболотским по поводу отплаты курса и моральной компенсации за некомпетентность и нарушение прав пациента на неразглашение его проблемы. У Кузнецовой вся кожа от нервов зудит, и ей ужас как хочется разодрать ее на себе ногтями так, чтобы до красных полос и алых крапинок из полопавшихся капилляров, но даже на это ей попросту не хватает духу. Поэтому она снова сжимает губы, вновь садится на рабочее место, включает компьютер и делает вид, что понимает, что вообще в границах этой конторы происходит. Начальство Иру в последнее время раздражает так сильно, что зудит где-то между лопаток. И если Павла выносить получается хотя бы потому, что он появляется крайне редко, то вот Ляйсан маячить перед глазами задолбала безмерно. И только Кузнецова об этом думает, как ровно без пятнадцати девять дверь в контору под звонок колокольчика открывается, и входит она. — Доброе утро, Ирина, — кивает Ляйсан. Легка, блять, на помине. — Доброе, Ляйсан Альбертовна. Нихуя оно не доброе. Съебалась бы ты с глаз подальше, может, и стало бы добрым. — Вам кофе принести к девяти, как обычно? — старается улыбнуться Кузнецова, но получается плохо. Утяшева останавливается у порога кабинета, немного нервно сжимая облаченные в кожаные перчатки руки в кулаки. Ей нужно дать еще один шанс. Но этот шанс последний. — Да, разумеется, — соглашается она. — В мой кабинет. Ляйсан старается игнорировать внешний вид девушки и заходит в кабинет, закрывая за собой дверь. Ей ведь показалось, что на той лица нет? Показалось ведь, что круги темные под глазами настолько глубокие, что не помешала бы помощь косметолога? Утяшева качает головой. Конечно, показалось. Она кладет сумку на кресло, параллельно с этим снимая перчатки и пальто. И взгляд женщины сам собой притягивается к спящему на столе супругу. Добровольский сегодня на всю ночь один в офисе остался, решив, что в темное время суток придет больше идей. На столе у него стоит коробка из-под китайской лапши, кругом разложены документы, периодически загорается с уведомлениями телефон. Сам Паша с растрепанными волосами лежит на согнутой руке, брови чуть нахмурены, и расслабленный узел галстука болтается на шее удавкой, в то время как пиджак небрежно висит на спинке стула. Паша почти всю последнюю неделю не вылезает из бумаг. Даже домой когда приходит, Ляйсан только и видит его в этих бумажках. Паша на нервах весь, взволнован страшно сильно, и его можно понять. Это так проявляются симптомы заболевания по делу Поповых. Адвокат пообещал Арсению, что сможет найти способ оставить девочку с ним, да только слова эти кажутся теперь Паше пустозвонством, потому что решения он так и не нашел. Ляйсан подходит к мужу и, убрав с его лица волосы, мягко касается губами виска. — Милый, — шепчет она, пропуская между пальцами его пряди. — Родной, просыпайся… — Мгхм… угм… — неразборчиво мямлит Добровольский, беспомощно хлопая глазами и стараясь понять, что происходит. Ляйсан тепло улыбается, глядя на этого взъерошенного уставшего совенка, и снова целует мужчину в висок. — Ты снова всю ночь за их делом просидел? — глядя на разбросанные бумаги, спрашивает Утяшева. — Под утро переключился на дело Клюквиных, — показывает ей Паша бумаги, текст которых, кажется, отпечатался на его щеке. — Решил, что надо сменить обстановку. Снова протоптался на одном месте всю ночь. Пара зацепок была, но… всё мимо. Утяшева садится на стол, потянувшись к пачке салфеток, выуживает сразу несколько и заботливо оттирает мужу щеку, будто тот третий ребенок в их семье. Хотя, если уж быть откровенным, первый. — Спасибо, — устало отзывается Паша, тепло улыбаясь супруге. Ляйсан мягко ведет по его чистой щеке подушечкой большого пальца и облегченно вздыхает. — Мелких с кем оставила? — старается поддержать диалог Паша и заодно проснуться. — Вчера попросила Настю не уезжать и остаться на день, доплатила ей сразу, — объясняет Ляйсан. — Уж больно хорошая она няня, да и Соня ее очень любит. Паша кивает, соглашаясь с ее словами, и тянет ее за руку к себе, вынуждая слезть со стола. Ляйсан обходит кресло Паши, обвивая супруга руками, и кладет ему голову на плечо, в то время как он нежно целует ей тыльную сторону ладони, не выпуская ее рук из своих. — Соскучился? — улыбается Утяшева, и смешинка в ее голосе путается в волосах на виске Паши. — Безумно, — честно сознается он. Из-за работы он всё реже появляется дома, и ему это ой как не по душе. Детей они с Лясей из-за загруженного графика видят не так часто, как хотелось бы, а сейчас он даже с ней видится редко. И это почти причиняет боль. Они любят проводить время вдвоем в тишине, они оба молчание очень ценят, поэтому вот такие моменты им очень дороги. Но внезапно экран мобильника загорается, оповещая о новом уведомлении. Паша берет в руки телефон. Арс (8:52): Попытался разобраться с пунктом семь. Кажется, что-то есть Арс (8:52): Могу приехать, если что Арс (8:53): Антон с Кьярой посидит Паша какое-то время молчит, не открывая диалог, и знает, что Ляся сейчас тоже прочитала эти три сообщения. Вопрос у Паши всплывает сам собой. — А парень этот, — издалека начинает Добровольский, — Антон, который… Ну, он… — Он с ним, — понимает, к чему клонит супруг, Утяшева, — он с ним так сильно, что меня… поражает подобного рода связь. Паша откладывает телефон и откидывается на спинку стула. — Ты всегда замечала это у других, — обнимая ее руки, произносит Добровольский. — Что замечала? — склоняется к нему Ляйсан, и ее длинные волосы, еще не убранные в строгую прическу, обдают ароматом духов сидящего в кресле Пашу так, что у него даже слабость в ногах появляется. Мужчина улыбается. Даже спустя сколько лет брака она по-прежнему вызывает у него трепет, который появился в тот день, когда он впервые ее увидел. — Связь, — отвечает Паша. — Как ты это делаешь? — закидывает он голову назад. Ляйсан усмехается. — Чувствую, наверное, — заправляет она за уши волосы. — Не знаю, как объяснить. С нашей так же было. Добровольский разворачивается на крутящемся кресле, чтобы посмотреть в эту секунду ей в глаза. — Ты знала? — удивленно произносит Паша, вскидывая брови. — С первой встречи, — улыбается она. Паша уже не знает, удивляться тому, что у него такая потрясающая и удивительная жена, или нет. Просто его распирает от любви к ней так сильно, что временами он беспокоится, что у него сердце попросту не выдержит. — Как ты это поняла? — правда хочет узнать Добровольский. — Твой пиджак. — Что? — округляет глаза Паша и, не сдержавшись, улыбается. Он тянет ее на себя, и Утяшева садится ему на колени, чуть ойкая от неожиданности. В этом и есть большой плюс работать на себя и иметь собственные кабинеты. Как бы они оба ни старались держать марку хладнокровных адвокатов, наедине друг с другом они снимают эти маски. Потому что они люди. Люди, которые любят. — Пиджак, — повторяет она. — Ну, то есть пуговицы, — смеется она. — Помнишь день, когда мы познакомились? Та конференция. Ты был за трибуной, а я сидела в зрительном зале. Добровольский улыбается. Он помнит две тысячи десятый год. Помнит конференцию для молодых и зеленых выпускников юридических факультетов и то состояние, в котором он находился все это время. Речь он подготовил хорошую, даже, блять, отличную. Репетировал ее перед зеркалом около сотни раз на протяжении нескольких недель, вызубрил все от и до. Отработал на максималках вплоть до каждой эмоции, чтобы все выглядело максимально естественно, но вышел на сцену и… Всё. Просто всё. Он был готов сигануть куда подальше, спрятаться от позора, забиться в угол. Потому что он путал слова, забывал половину из них, а внутри все дрожало так, что готово было вот-вот рвануть. Статные зрители в зале — люди, которые искали себе в фирмы новых сотрудников — начинали неодобрительно качать головой и что-то помечать в своих блокнотах, чем напугали Пашу только сильнее, как вдруг… Она. Сидит в зрительном зале. Пятый ряд, четырнадцатое место справа. Улыбается, тихонько так, робко, и глаза у нее большие-большие. И прядь из пучка на лицо падает. Девушка смотрит ему прямо в глаза, коротко кивает и жестом показывает, мол, «вдох-выдох». И Паша слушается. Тянется к пуговицам на пиджаке, расстегивает три из трех и внезапно понимает, что дышать правда становится легче. Незнакомка тут же становится его точкой опоры, и всю оставшуюся речь он произносит так, как и планировал. С чувством, с толком, с расстановкой. И ловит в конце речи хорошие аплодисменты, а вечером на почту — три предложения о работе в одной известной московской конторе. Они даже еще не были знакомы, но их души уже любили друг друга без памяти. — Ты в огромном зале нашел именно меня, — продолжает Ляйсан. — И смотрел прямо в глаза до тех пор, пока не закончил говорить. Тогда-то я и поняла, что не уйду с этой конференции одна. И что одна я тоже больше не буду. Утяшева гладит по щеке Паши большим пальцем, чуть склонив голову, и смотрит на него с такой любовью, что у Добровольского сердце в бешеном ритме заходится. — Я люблю тебя, — негромко произносит он, чуть нахмурив брови и качнув головой. — Люблю, Лясь, — целует он женщину в нижнюю губу. — Я знаю, — улыбнувшись, кивает она. — Это не совсем то, что я хотел услышать в ответ, — наигранно дуется Паша. Ляйсан смеется. — И я тебя, — звонко целует она его в кончик носа. — И я тебя люблю. Больше всего на свете, родной, — шепчет она. — Больше всего на свете. И это правда. Ляйсан жизни без Паши не видит, да и видеть не хочет вовсе. И она знает, что подобного рода связь уникальна и очень редко встречается в природе, потому что это подарок судьбы, который не каждый заслуживает в принципе. Утяшева не знает, чем заслужила его, но прекрасно видит, что точно такой же подгон судьба оформила Арсению с этим его Антоном. Ляйсан может с уверенностью сказать, что эти двое имеют связь настолько крепкую, что могут вызвать даже зависть. Именно поэтому в тот день, когда она передавала малышку Арсению и увидела рядом с ним Антона, она растерялась. Ощущение наличия связи у двух людей было крайне редким, но ее еще никогда не подводило. И Ляйсан была рада, что спустя почти полгода они оба тоже наконец поняли это. Что им порознь нельзя. Что им нельзя не вместе. В приемной слышится звон стекла и приглушенная ругань. Ляйсан вздыхает и берет в руки мобильный, чтобы проверить почту. Паша грохота не слышит: он снова нырнул в бумаги, лежащие на столе, полностью углубившись в дело. — Паш, слушай, — откладывая телефон, издалека начинает Ляйсан. Мужчина поднимает глаза, негромко хмыкая. — Знаю, сейчас не время для таких мелочей, но… Думаю, нам надо попрощаться с Ириной. Паша какое-то время молчит, стараясь перестроиться с мыслей о деле на диалог с супругой. — Почему? — Я давала ей шанс снова влиться в работу, но она, видимо, себя исчерпала, — старается объяснить она. — То есть? Ляйсан вздыхает. Паше определенно нужен сон. — Я просила ее отправить документы по прошлому делу почти неделю назад, она пообещала, что все сделает. В итоге я не выдержала и отправила их сама. Прошла неделя — она даже не вспомнила. Паша кивает, пока Утяшева готовится продолжить. — Договоры приходят со страшным опозданием, квитанции об оплате — тем более. Клиенты недовольны, — качает головой Утяшева. — Она забывает передавать о звонках, и мой личный телефон теперь разрывается в несколько раз сильнее, чем прежде. Ляйсан вздыхает. — И она три раза в пятницу принесла мне сгоревший кофе. Пить невозможно было, — она ненадолго замолкает, разглядывая лицо супруга. — Паш, сделай это сам, пожалуйста. Добровольский смотрит на супругу. — Она ведь девушка хорошая, но не для нашей фирмы. Напиши ей хорошую рекомендацию и, даже не знаю, — взмахивает она рукой, — выдай премию. Просто сделай так, чтобы мы попрощались с ней друзьями, а не врагами. К тому же у меня завтра собеседование с новой девушкой. Я объявление всего час назад подала, и уже двенадцать новых писем на почту было, — указывает она на телефон. Паша какое-то время молчит, обдумывая слова супруги. В общем и целом Ляся, как обычно, права. Поведение Ирины в последние пару недель из рук вон, а лень Паша презирает похлеще, чем фамильярность. Недолго думая, Добровольский кивает. — Хорошо, я разберусь с этим сам, дорогая, — целует он ее в лоб и, поднявшись с места, выходит в приемную. Не ищи бриллиантов в стекляшках, как и света во тьме не ищи. — Блять! — не выдержав, ругается Кузнецова, когда у нее из рук валится чашка с блюдцем и с грохотом разбивается на десятки осколков. — Сука, как же всё заебало! Ебаный фарфор, чтоб его. Ира чувствует себя престарелой женщиной, когда замечает за собой, что продолжает бубнить ругательства под нос, пока сгребает осколки в совок, но не может ничего с собой поделать. Она агрессивно выбрасывает некогда дорогущую чашку в мусорное ведро, кидает совок куда-то рядом с тумбой и плюхается на свое место, закрывая лицо руками. Она глубоко вдыхает, трет глаза и опускает на закрытые веки основания ладоней, стараясь прийти в норму. Хотя о какой норме вообще может идти речь, если она бродит по краю пропасти, к которой сама же себя и привела. — Ирина, — слышит она голос начальника и тут же убирает руки от лица, садится ровно, заправляет за уши волосы и одергивает блузку. Паша уже почти подошел к кофемашине, из офиса он вышел так тихо, что она даже не заметила. — Ой, Павел Алексеевич, — начинает суетиться Кузнецова, — Ляйсан Альбертовна сказала кофе к девяти принести. Что ж вы не позвонили, я бы все сама сделала… — Всё в порядке, Ирина. Мне тридцать восемь лет*, как-нибудь с кофе сам справлюсь, — улыбается он. — Вам сделать? Кузнецова ошарашенно хлопает ресницами, чувствуя себя так, будто воды в рот набрала. — Я… Да, спасибо… Павел кивает, принимаясь за дело. Проверяет помол и хмурится. Ляйсан была права: он сбит, поэтому и горчил ввиду неправильного пролива. Добровольский настраивает помол, делает двойную таблетку, вставляет холдер в группу и нажимает кнопку, подставляя под носики две маленькие фарфоровые чашки. У него есть примерно двадцать пять секунд, чтобы придумать, с чего начать диалог, к которому он не готов от слова совсем. Увольнять до этого сотрудников Паше доводилось, причем не один раз, но не из-за того, что этот самый сотрудник попросту сдал позиции. Он увольнял за хамство, за ложь, за фамильярность, за вульгарность. Ира ничем этим не отличалась. Она просто иссохла. Вымоталась, истрепалась для этой профессии. Пришла в непоправимую непригодность. — Сахар? — нажав на кнопку, спрашивает Паша. — Два, пожалуйста. — Сливки? — Нет, благодарю. Добровольский бросает ей в чашку два кубика сахара, берет свою и ставит все на стол. Какое-то время он просто стоит, а после присаживается на стул напротив ее места, куда обычно садятся все те, кто приходит по записи. Они оба какое-то время молчат. Ира бездумно помешивает сахар в кофе, бросая редкие взгляды на адвоката, а Паша смотрит куда-то в одну точку, взвешивая слова так, чтобы все сказанное попало в точку, не расстроило ее и при этом не привело в бешенство, что вполне возможно. Девушка вся серая стала, безликая. Прическе и внешнему виду времени будто совсем не уделяет теперь, глаза погасли, да и вся она больше напоминает сейчас пыльную статуэтку, забытую хозяйкой за отсутствием повода ее кому-либо показать. Паша решает довериться импровизации. Будь что будет. Он набирает в легкие воздуха. — Ирина, — начинает он, поднимая чашку и полностью доверяя своей интуиции, — я должен сказать вам, что… И поднимает он на нее глаза как нельзя вовремя, потому что она отодвигает от себя чашку, перегибается через стол и тянется к мужчине, склонив голову и прикрыв глаза. Добровольский реагирует молниеносно, с грохотом ставит на блюдце чашку и поднимается с места, шарахаясь назад. Кофейный всплеск заливает стенки крохотной чашки, окрашивая их в темный, и несколько капель приземляются на белоснежную поверхность стола. У Паши в ушах от такой наглости шуметь начинает, а Ира сейчас может думать только о том, что губами поймала лишь кусочек холодного воздуха, а совсем не то, чего ей хотелось. — Вы что себе позволяете? — ошалело произносит Павел таким стальным голосом, что Кузнецова мгновенно вливается в реальность, распахивая глаза. Ира теряется от такого поворота, потому что она вообще не на такой исход рассчитывала, и выпаливает следующее, даже не подумав. — Ты же хочешь этого, — выдает на выдохе. Добровольского почти в сторону ведет от такого проявления вульгарности, с которым он не сталкивался уже очень давно, что даже не сразу понимает, что вообще говорить. — Что вы себе напридумывали? — даже не думает переходить на «ты» после подобного Паша. — Но ты всегда был добр ко мне, — встает с места Ира, непроизвольно протягивая к начальнику руку, на что Добровольский только сильнее злится и делает шаг назад. — Я не помню, чтобы позволял вам переходить на «ты», Ирина, — строго и холодно произносит он. Кузнецова кусает губы, переминаясь с ноги на ногу. Всё идет не по ее сценарию. Кажется, будто ее запихнули в фильм, контракт с режиссером которого она никогда не подписывала. Всё должно было быть не так. Всё должно было пойти так, как она хотела. — Вы, — всё же исправляется Ира, — вы всегда были добры ко мне… Паша проводит ладонью по волосам, стараясь успокоиться и хоть немного прийти в себя. Такого он от нее не ожидал от слова совсем. Какое-то время Павел молчит, а после наконец поднимает глаза и не без жалости смотрит на эту пропащую девушку. — Доброта одного человека к другому проявляется не из того места, которым думали вы, Ирина, — не скрывая презрения, произносит Добровольский, отчего у Кузнецовой щеки пылать начинают, как у провинившегося подростка. — Она из души идет, — объясняет он. — Из сердца. С благими, человеческими намерениями, черт возьми! У Иры щеки от стыда только сильнее алеть начинают, а Пашу с каждой секундой осознание того, что вся эта девушка состоит из вульгарности, лени, фамильярности и похоти, накрывает все сильнее, и он поражается от того, насколько был слеп. — Вы допускали вообще такую мысль? — старается разобраться Добровольский. Кузнецова молчит, ей от неловкости не пошевелиться даже, что уж там про речь говорить. У нее руки в перчатки холодного пота одеты, и сердце в глотке долбит так, что выплюнуть хочется, пихнув на всякий случай два пальца в рот. Добровольский хотел дать ей возможность уйти тихо и спокойно. Даже создать условия, которые перевернули бы все так, будто она сама с работы ушла. Хотел послушать совета Ляси и дать ей отличную рекомендацию, чтобы ее в другой престижной конторе с руками и ногами оторвали, да еще и премию выписать, но… Она за три минуты умудрилась проявить ту самую фамильярность, пошлость и вульгарность, за которую Паша мог уволить на раз-два. Она проявила все эти оплошности разом и на максималках. Ляйсан была права. Как, впрочем, и всегда. Да только Утяшева видела лишь одну сторону медали их секретарши, а вот Паша против воли увидел обе, и ему такое открытие было совсем не в радость. — Ты уволена, Ирина, — ровным голосом произносит он. — Освободи рабочее место к шести часам сегодняшнего дня. Мирослава будет ждать тебя в бухгалтерии для расчета сегодня в любое время. И Паше даже легче от этого становится. Он думал, увольнять хороших сотрудников сложно. И был прав. Сложно. Но плохих работников всегда увольнять легко и даже приятно, как бы жестоко это ни прозвучало. Добровольский поднимается с места, застегивает на все пуговицы пиджак, пока идет до офиса, и ничто, совершенно ничто, не предвещает беды, как вдруг… — Топольне привет передавай, — выплевывает Ира. Паша замирает на месте. Замирает так, что перестает чувствовать собственные ноги. Знакомое имя резануло слух и отрикошетило куда-то в область сердца, причиняя несусветную физическую, сука, боль. Паша медленно поворачивается назад. — Что ты сказала? — глухо произносит он, рассчитывая, что всё это просто обычная игра воображения и ему всего лишь показалось. Но Кузнецова в такой ярости от свалившейся на нее разом всей божьей кары за содеянное, что у нее даже перед глазами мелькают красные пятна и в ушах шумит гоняющая на сверхскорости по венам кровь. — Передавай, — медленно и холодно произносит она, — привет, — два шага вперед, — Топольне, — с особой жестокостью выплевывает она обращение. Добровольского будто с цепи спускают, глаза у него почти бешенством наливаются, и он в два шага долетает до ее стола, опуская на него кулаки так резко, что падает на бок стаканчик с простыми карандашами, и все двадцать штук разлетаются по поверхности, а часть из них с грохотом падает на пол. — Откуда ты знаешь это имя? — дышит Паша, как загнанный зверь, не обращая внимания на челку, которая упала на правый глаз, закрывая тем самым половину лица. — Никто не знает. Кузнецова почти назад шарахается, из груди девушки непроизвольно вырывается истеричный смешок. Она какой-то частью сознания понимает, что лучше бы, блять, помолчать, но ее прежняя сущность так сильно хочет причинить ещё хоть кому-нибудь боль, что она не выдерживает. — Значит, не такая уж и «сестра», — кривится она. — Закрой свой рот и не смей такого о ней говорить, ты поняла меня?! — почти орет Добровольский. Ирина смеется. Смеется, как в последний раз. Надрывно так, неестественно. А душа у нее в конвульсиях бьется, плаксиво скулит, ручки костлявые между ребрами тянет, умоляет сохранить хотя бы остатки чистоты, но тщетно. Ира душу не слышит. Ира с душой давно уже попрощалась. Паша подходит к ней, сцепляет мертвой хваткой пальцы на предплечьях и встряхивает девушку так, что она безвольно дергается в его руках, мгновенно прекращая смеяться. — Откуда… ты ее знаешь? — вкрадчиво произносит он. — Откуда слышала имя? Отвечай мне, живо! Кузнецова молчит. Молчит, хотя улыбка трогает ее пухлые губы. Она не боится смотреть Добровольскому в глаза, потому что видит в них то, в чем так нуждается. Беспомощность. Она пропитывается его беспомощностью. Такими же беспомощными глазами смотрел на нее тогда Арсений, когда она к нему приходила и узнала про девочку. С такой же беспомощностью смотрела на нее Оксана, когда рыдала у нее на плече, не понимая, что с Лешей случилось, почему он дома не бывает, почему остыл к ней. Именно та же беспомощность была в глазах Антона, когда они снова съехались после новости о «беременности» и он не виделся с девчонкой и этим Арсением больше месяца. Та же боль была в глазах Алены, когда они разговаривали с ней по скайпу и Ирина убеждала ее в том, что она — мать и именно у нее должна была остаться девочка. И всего один раз в жизни отражение этой самой беспомощности Ира видела в глазах Леши. Отражение своей беспомощности. Всего один гребаный раз она позволила этому случиться. — Она приходила, — наслаждаясь его терзаниями, произносит Кузнецова. — Сказала, что ее ничего больше не держит, — медленно добавляет она. — Что уезжает очень надолго. И что будет скучать, — приторно растягивает она. — Ох, Топольня будет так скучать… — Когда она это сказала? — максимально холодно произносит Паша, стараясь держать себя в руках. Кузнецова хмыкает, не замечая боль в руках от той силы, с которой он сжимает ее предплечья. — Где-то за полчаса до того, как в прошлый четверг ты вернулся в офис. И сейчас Ире максимально прекрасно. Она чувствует себя превосходно, наслаждаясь тем, что ему больно. Потому что она солгала тогда Юле про командировку. Солгала про то, что он вернется на следующий день. Добровольский тогда уехал на ланч с одним хорошим адвокатом и вернулся после него довольно быстро. — Почему ты не сказала мне? Почему ты, мать твою, мне ничего не сказала?! — снова встряхивает ее за плечи Паша, растеряв остатки самоконтроля. Ира вымученно улыбается, и глаза у нее щипать начинает от логического вывода, который вырывается из ее легких с хриплым выдохом. — А почему больно должно быть только мне? — глядя ему в глаза, произносит она. Добровольского в лоскуты разрывает от того, что он услышал. От того, что он мог увидеть Юлю еще раз перед ее отъездом, но лишился этой возможности. Он помнит, как уговаривал девушку остаться на ужин. Как сильно хотел, чтобы она познакомилась с Лясей и с детьми. Помнил этот вечер так, будто тот был вчера. Ее теплую улыбку. Все те же забавные очки, которые она иногда носит, потому что так и не может с ними попрощаться, а операцию на глаза делать боится. Помнит, как она улыбалась. Как сильно она понравилась Лясе, и в каком восторге от нее были Роберт с Соней. Паша выпускает руки Иры, оглушенный новостью, и трет лицо ладонями. Ярость закипает в нем так сильно, что побороть ее у вечно хладнокровного адвоката впервые за столько лет практики не получается совсем. — Свободна, — рычит он, указывая на дверь. — Свободна с этой самой секунды. Вон отсюда. Кузнецова какое-то время стоит неподвижно, а после резко ретируется к своему месту, хватает со стола сумку с телефоном, дергает с вешалки синюю куртку и подходит к бывшему начальнику, поднимая согнутую руку с зажатым в ней телефоном на уровень его грудной клетки. — Я-то уйду, — негромко произносит она и тычет указательным пальцем Добровольскому в грудь, — но вот боль, связанная с ней, никуда не уйдет. Она останется с тобой навсегда. Пашу насквозь прошивают сказанные слова, и он впервые теряет под ногами почву, лишаясь возможности хоть что-то ответить, и просто стоит неподвижно, глядя куда-то в пустоту перед собой, до тех пор, пока колокольчик у входной двери не звенит и слух не режет гулкий хлопок. Кузнецова на ходу надевает куртку, пронизываемая ноябрьским ветром с дождем почти насквозь. Девушка ускоряет шаг и не замечает, как улыбается. Как давит широкую лыбу так сильно, что болят щеки. Каблучки осенних ботинок цокают по мокрому асфальту, за шиворот ей попадают холодные капли дождя, но она не обращает внимания. Просто почти бежит вдоль дороги, наконец сворачивая за угол и прислоняясь к стене одного из зданий в тихом проулке. Она закидывает голову наверх, с размаху прижимаясь спиной к холодной стене, и, больше не сдерживаясь, в голос начинает смеяться. Истеричный хохот терзает ей легкие, обжигает грудную клетку и царапает внутренности не хуже острого лезвия. И внезапно внутри у нее что-то щелкает, и знаменитая мудрость о том, что смех не перед радостью, работает на раз-два, и Ира даже не успевает понять, как внутри у нее все начинает гореть. Она крепко зажмуривает глаза, губы девушки изломляются в плаксивом оскале. Ира прижимает к груди крепко сжатый кулак, чтобы хоть как-то поумерить пульсирующие вспышки боли в области сердца, и взахлеб вздыхает, не понимая, как разразилась слезами. Кузнецова скатывается вдоль стены вниз, продолжая неконтролируемо рыдать, почти перекрикивая шепот бурлящей непогоды. Теперь Ирине кажется, что вся боль, которую она когда-либо причиняла своим близким, разом ударила нокаутом ей под ребра. Больше Ира не чувствует ничего. На большее она уже попросту не способна. Да и не заслуживает вовсе. Добровольскому не дышится. У него пятна перед глазами и легкие будто отказали по всем параметрам. В помещении теперь кажется как-то слишком даже жарко, и испарина на лбу тому подтверждение, хотя кондиционер работает вполне исправно. Паша поверить попросту не может, что пригрел на груди самую настоящую змею. Он всегда по-доброму относился к Ире, частенько выгораживал за осечки перед Лясей или просто лишний раз не боялся поощрить добрым словом, но то, что она сделала, это… Адвокат ослабляет узел галстука и трет лицо ладонями, делая полукруг по офису и впервые полностью, но со свистом наполняя легкие воздухом. Сердце Пашу не слушается. У сердца ритм нахуй сбился, и бедное четырехкамерное колотит так, будто мировой забег пробежало, в красном кулачке золотую медаль сжимая. Добровольский сглатывает, снова обходит приемную, глубоко вдыхает и выдыхает. К Лясе он должен войти спокойным, расслабленным. Не стоит ей знать, что только что здесь случилось. У нее и так с этим делом с Поповыми вера в людей пошатнулась. Паша включается в роль хладнокровного адвоката по щелчку пальцев, расслабляется, запихивая все эмоции до лучших времен, потому что сейчас не время и не место. Он сейчас нужен. Нужен Арсению. Ему необходимо предпринять последние попытки хоть что-то придумать, потому что бездействовать он не может. И потому что он обещал. Паша входит в кабинет супруги будто другим человеком, спокойно проходит к окну и открывает его на щелевое проветривание, потому что кондиционером тут делу не поможешь. Только свежий воздух помочь хоть как-то сможет. — Всё хорошо, родной? — отвлекшись от бумаг, поднимает голову Утяшева, глядя на супруга. — Ты поговорил с ней? — снимает она очки. — Да, — кивает Паша, расстегивая все три пуговицы на пиджаке, и эта мелочь не ускользает от внимания Ляйсан. — Все хорошо, она сегодня освободит офис. Все прошло без проблем. Добровольский врать никогда не умел, но сейчас у него, кажется, получилось. Или ему просто показалось, что Ляся спокойно отреагировала на то, что он только что сказал. Стоило Паше об этом подумать, как женщина вздохнула. — Зато проблемы в другом, верно? — негромко произносит она. И снова в десятку. Снова в чертово яблочко. Паша мельком смотрит на жену и согласно кивает. — Совсем ничего не нашел, что смогло бы помочь выиграть дело? — задает вопрос Утяшева и, если честно, боится ответ услышать. Она готова была уже несколько раз просто взять и отказаться от этого дела, оставить Алёну разбираться с этой заваренной кашей одну, но вовремя себя одергивала. Прикипела она к этой крохе, даже к этому Арсению и его Антону. К тому же Пашу она одного оставлять не собирается. — Неужели малышка вернется к матери, которая на раз-два, даже не моргнув, отказалась от нее? Паша молчит, глядя в пол на блестящие носы ботинок. Паше нечего сказать. Кажется, он и вправду пустозвон. И завтра на его глазах Арсений сломается безвозвратно. — Это нечестно, — почти как ребенок озвучивает свои мысли Ляйсан. — Бог — свидетель, Арсений этого не заслуживает. И Добровольского внезапно поражает эта фраза, как гром среди ясного неба. Он ошарашенно распахивает глаза, даже рот приоткрывает, когда поворачивается к Лясе, непроизвольно выставляя вперед руку. — Что? — не понимает Ляйсан, растерявшись от внезапной смены настроения супруга. — Свидетель, — не своим голосом шепчет Паша, глядя на Лясю. Добровольский хватается за голову и почти на месте подпрыгивает, хохотнув так, что Утяшева вздрагивает, и по офису эхом звенит его смешок. — Да что случилось-то? — уронив на стол очки, окончательно теряется женщина. Паша в несколько шагов пролетает весь офис, перегибаясь через стол супруги. — Свидетель! — почти кричит Паша, улыбаясь от уха до уха, и со всей страстностью целует жену в губы, обхватив ее лицо ладонями. — Ты у меня такая умная, боже мой. Я так люблю тебя, Лясь, ты же знаешь об этом? — Я… да… — смущается она, ошарашенная вообще всеми событиями сегодняшнего дня. — А что слу… — Закажи роллов или пиццы, на твой выбор, — не дает ей договорить Паша, хватая телефон, ключи от машины и свое пальто, — я скоро вернусь, и я буду не один. Чувствую, мы останемся здесь до глубокой ночи. Перед тем, как окончательно уйти, Добровольский оборачивается ко всё такой же застывшей жене. — Мы выиграем это дело, ты мне веришь? И Ляйсан даже вслух говорить об этом не нужно, так что она просто кивает. Потому что хочет верить в то, что девочка останется с теми, кто ее по-настоящему любит.

***

Арсений злится. Арсений никогда не понимал, что вообще такое могло повернуться в голове у человека, раз он придумал галстук. Это странное, совершенно бесполезное изобретение, нервов с которым по незнанию потратишь больше, нежели за пять лет обучения на юридическом факультете. — Ты как? — осторожно спрашивает Антон, а у Попова даже нет сил на него злиться за этот вопрос. Шастун и сам понимает, что не вопрос это, а хуйня на постном масле, учитывая обстоятельства, перед которыми он его задает. Как он? Да хуево, вот как. Судный день настал, и будь состояние у Арсения не такое взвинченное, он бы даже посмеялся над этим ироничным каламбуром, но не сегодня. Нервы у Арса и без того на пределе, и лишний раз он вообще без крайней надобности говорить не старается. — Подташнивает, — продолжая воевать с галстуком, односложно и коротко отвечает Арс, глядя в зеркало. Антон ответить хоть что-то хочет, но не может себя заставить. Он сам настолько сильно боится, что даже не стыдится этого чувства. Бесстрашны одни только глупцы, испытывать страх — естественно. А страх за дорогого тебе человека — тем более. И Антон непроизвольно вспоминает их последние два дня, проведенные вместе. Эти сорок восемь часов, которые промчались словно один. И это неудивительно. Время с нужными людьми летит быстрее обычного. Весь день после ухода Оксаны они провели с малыхой, и Антон может с уверенностью сказать, что эти эмоции разом перечеркнули все разочарования предыдущего, самого тяжелого в его жизни месяца. Кьяра уговорила их поехать в парк, чтобы покормить уток, и, несмотря на некоторые возражения Арса по поводу холодной ноябрьской погоды, они все в итоге оделись теплее обычного и поехали в парк. Девчушка светилась вся, носилась по дорожкам парка, как сумасшедшая, гоняя голубей, а Арсений с Антоном, сидя на лавке, просто смотрели на эту маленькую зажигалочку, не в силах поверить, что она, возможно, больше не будет с ними. — Я не смогу без нее, — глядя на малышку, не обращаясь к Антону конкретно, произнес Арс, выдыхая из легких признание, которое обжигало ему сердце. — Никак не смогу. Антон повернул к нему голову, не вылезая из теплого омута ворота куртки, и, вытащив руку из кармана, взял ладонь Арса, мягко скрещивая пальцы. Руки у Антона теплые, потому что были в карманах, а у Арса — холодные, и от этого контраста по спине пробежали мурашки, но стало так легко, будто болеющему лихорадкой дали спасительную капсулу. Шастун ничего не сказал, потому что и не надо было вовсе нарушать эту тишину словами. Он просто держал его за руку, и в этом касании было всё, что нужно. Было «я здесь», было «я рядом», было «я сделаю всё, что в моих силах, и даже больше». — Вот! — подлетела к ним Кьяра, протягивая букетик из уже сухих кленовых листьев. И сделала она это так внезапно, что они оба даже вздрогнули. Но иначе. Теперь они не шарахались друг от друга при виде крохи, сейчас это стало чем-то родным и правильным. Малышка совсем не была против смотреть на то, как счастливы ее папы. Она, если честно, была очень даже «за». — Что ты нам принесла, Бусинка? — взял он кроху на руки, усадив на свои колени. — Я искала цветные листики, но их совсем-совсем нет, — расстроенно произнесла она, показав серый букет. — Их больше никогда-никогда не будет? — спросила, повернувшись к Антону и Арсу. — Нет, Принцесса, не волнуйся, — успокоил ее Арс. — Листья опадают с деревьев, и те засыпают на зиму, потому что таков порядок, — объяснил он. — А сами листья исчезают, потому что хотят уступить место новым, — подхватил Антон. — Весной каждое из этих деревьев обретет почки, и появятся новые зеленые листья, — улыбчиво объясняет он, и кроха внимательно слушает. — Осенью деревьям снова захочется спать, и листья перед тем, как упасть, вновь станут цветными, как в начале октября, — продолжал рассказ Арс. Малышка какое-то время молчала, а затем чуть нахмурилась. — А почему деревья не оставляют себе вот эти серые листья? — потрясла Кьяра букетом. — Они же были с ними так долго. Шаста прошил обычный вопрос про листья так, будто малыха только что спросила нечто такое, что выходит за рамки этого разговора. Антон повернул голову к Арсу. Тот, кажется, тоже воспринял слова Принцессы под несколькими углами. — Потому что не нужно бояться прощаться с тем, что уже давно прошло, ведь впереди тебя обязательно ждет что-то новое, — ответил Антон, и Арс, потянувшись, с нажимом поцеловал его в висок, опуская почему-то вмиг потяжелевшие веки. Отпускай прошлое, будто его и не было; принимай будущее, словно именно его и ждал. Шаст молча наблюдает за тем, как Арсений всё сильнее нервничает, безуспешно стараясь завязать галстук, и в конечном счете не выдерживает. — Арс, — подходит он к мужчине, обхватывает его руки за запястья и опускает их вниз, — пожалуйста… Попов нервно как-то выдыхает, закрывая глаза, и голову опускает, а Антон вплотную к нему подходит и касается губами его лба, чуть наклонившись вниз. — Я не прошу тебя успокоиться, — негромко произносит он, — я прошу тебя взять себя в руки… Шастун выпускает запястья Арса и обхватывает его лицо ладонями, заставляя установить зрительный контакт. — Мы справимся, ты слышишь меня? — поглаживая большими пальцами скулы мужчины, произносит Антон, немного вскинув брови. — Она останется с нами, и всё будет хорошо. Ты мне веришь? У Арсения глаза такие большие, такие чистые и невозможно красивые, что Антону даже сложно закончить мысль, но Арс кивает, помогая Шасту понять, что он услышал его. — Верю, — шепотом отвечает он, касаясь запястий Антона, и прикасается к его лбу своим. — Я верю тебе… И вслух сказанные слова правда придают уверенности. Шастун непонятно зачем несколько раз кивает, а затем трепетно целует Арса в нижнюю губу, крепко зажмурив глаза, потому что хочет подарить ему эту веру и забрать все его страхи себе. Внешний мир как-то меркнет, сужаясь до размеров этой комнаты, до громко стучащего в глотке сердца и теплых рук на запястьях. Момент не хочется терять, хочется остаться в нем подольше, надышаться друг другом на год вперед, но времени у них сейчас на это совсем нет. — Мы пришли, — открывается осторожно дверь, и в помещение входит Оксана, держа за руку Кьяру. Арс отпускает руки Антона, и тот делает полушаг назад, поворачиваясь к ним. — Хэй, малышка, — присаживаясь, тянется к ней с улыбкой Шастун и берет девчушку на руки. — Сделала свои дела? — наигранно серьезным тоном произносит он. — Да, — кивает она, — только я пить хочу. — Хорошо, — соглашается Шастун, — пойдем возьмем что-нибудь попить. Оксан?.. Девушка отлипает от телефона и вопросительно смотрит на друга. — Ты как общаешься, ну… — парень запинается, и у Фроловой непроизвольно холодок бежит по коже, — с галстуками? — наконец заканчивает мысль он. Оксана облегченно выдыхает, когда Антон кивает в сторону мучающегося с галстуком Арса, и тут же расслабленно машет рукой. — На «ты», — спокойно сообщает она. Когда Антон с Кьярой уходит, Оксана какое-то время стоит в стороне, рассчитывая, что у Арсения, возможно, что-нибудь да получится, но ее надежды оказываются ошибочны. — Позволь мне, — подходит к нему девушка и поворачивает его за галстук к себе лицом. — Ну и завернул же ты… — клацает она языком, стараясь развязать морской узел, который он тут накрутил. Оксана на Арсения не смотрит, занимается только галстуком; она знает, что он бы этого взгляда не вынес, потому что Оксана уверена: без сожаления посмотреть она точно не сможет. Фролова и не говорит больше ничего, и Арс ей за это очень сильно благодарен, потому что слова утешения или вообще какие-либо слова он мог сейчас и, главное, хотел слышать только от Антона. Оксана непроизвольно делает то, за что в приличном обществе принято благодарить, а ведь Арс по-прежнему не знает, как выразить в действиях простое «спасибо» за ее прошлые заслуги. Ведь после того, как они с Кьярой весь день провели вместе, они затем всю ночь сидели с Антоном за материалами дела, не вылезая из них до самого утра. И только спустя три чашки кофе, почти пачку выкуренных на балконе сигарет, семь глубоких поцелуев и два занятия сексом они изучили большую часть дела и поняли, что уже половина восьмого утра. Кроха должна была проснуться в течение часа, а они оба попросту глаза открытыми держать не могли. В половину девятого Антон, ругая себя шепотом вслух самым отменным матом, всё же проигнорировал просьбы Арса не тревожить с утра пораньше человека и позвонил Оксане, уговорил посидеть с Кьярой до обеда, чтобы они хотя бы немного поспали. Фролова согласилась незамедлительно. Еще и пазлы принесла. Золото, черт возьми, а не человек. Арсений не знает, как выразить ей благодарность так, чтобы она тоже смогла улыбаться. Чтобы она наконец стала счастливой. Чтобы вернулась к жизни. Или знает?.. Оксана осторожно просовывает язычок галстука в петлю, думая о чем-то своем, в то время как Арс так и смотрит на нее, стараясь подобрать слова. — Ты должна, — наконец произносит он, и девушка поднимает глаза, не прекращая уже почти законченную работу. — Что должна? — чуть нахмурившись, спрашивает она. — Дать ему шанс, Оксан, — кивает он, и у Фроловой руки останавливаются. — Он загибается без тебя так, что смотреть страшно. Оксана поджимает губы, опуская завязанный галстук, и скрещивает руки на груди, роняя вниз взгляд. — Я… я не знаю, — запинается она, — я… — Тебе же самой тяжело, — не планирует в этот раз оставить разговор незаконченным Арсений, — перестань отталкивать его. Твоя гордость вас обоих погубит. Фролова поднимает голову, отрицательно покачав головой. — Нет, нет, — сглатывает она, — дело вовсе не в гордости, я просто… Слова застревают где-то в глотке, мешая выдохнуть. Как же сложно сказать об этом. Так же сложно, как и признать… Признать, что ты боишься. Арс терпеливо ждет, но Оксана мысль не заканчивает, просто не может пересилить себя. И Арс решает вывалить ей всю правду сам. — Он больше с ней не помолвлен, они вообще теперь больше не вместе, — говорит он, и Оксана глаза округляет так сильно, что даже жутко немного. Она уже готовится что-то сказать, воздух в легкие набирает, но Попов не дает ей вставить и слова. — И даже не думай, что ты виновата, вовсе нет, — произносит он. — Ты скорее помогла избежать того, чего они оба не хотели. Помогла им самим набраться смелости и поговорить. Фролова молчит, слушая слова Арсения и стараясь унять дрожащие ноги. — Они были вместе слишком долго, слишком поздно поняли, что остыли друг к другу, приелись так сильно, что просто боялись сказать «стоп», продолжая жить, как раньше. Они на помолвку даже не сами пошли, за них всё другие решили. Оксана даже не знает, что ответить. Она слишком сильно шокирована услышанным. Так сильно шокирована, что пошевелиться не может. — Ты нужна ему, понимаешь? — глядя ей в глаза, произносит Арсений. — Его не хочешь слушать — меня послушай, — вскидывает он брови. — Ты всегда была ему нужна. Попов поворачивается к зеркалу, рассматривая идеально, черт возьми, завязанный черный галстук, тихо благодарит Оксану за это, но она ничего не слышит. Не слышит, потому что у нее в ушах шумит от того, что она собирается сказать. — Я боюсь, — сжимая руки в кулачки, впервые признается в этом вслух Оксана не только себе, но и близкому другу. — Я боюсь говорить с ним, потому что мне страшно потерять его снова. Арсений поворачивается к ней, и в глазах у него читается одобрение. Потому что она справилась. Она перешагнула через себя и наконец преодолела этот барьер: она призналась, что боится. — Никогда не бойся быть счастливой, — произносит он, прекрасно понимая, что определенно знает, о чем говорит. Фролова кивает, собираясь что-то ответить, как вдруг дверь открывается и Шастун появляется на пороге с крохой на руках. — Начало суда через пятнадцать минут, пойдемте поближе к залу, — произносит он. — Выглядишь шикарно, — восхитившись, смотрит Антон то на Арса, то на Оксану. — Это я вам обоим, если что. Все чуть улыбаются, стараясь разрядить чертовски напряженную обстановку, и выходят из комнаты, запирая за собой дверь. Арсений не помнит еще момента, когда так сильно волновался. Все театральные постановки, все съемки и концерты — всё это кажется ерундовым волнением по сравнению с тем, что происходит с ним сейчас. И этот нервяк передается всем, кто его окружает. Особенно сильно — Оксане. И Фролова не понимает, почему ее мутит так сильно, что даже под коленками дрожит. У нее складывается такое чувство, что она сегодня — если быть точнее, сейчас — встретится с человеком, которого увидеть не ожидает от слова совсем. — Ты же не против, что он пришел? — сквозь какую-то пелену доходит до сознания Оксаны вопрос. — М? — моргает Фролова, глядя на Антона, и тот кивает в сторону выхода. Оксана оборачивается, и у нее сердце просто на месте встает, катапультируясь комом в горло. Матвиенко идет в их сторону, что-то написывая в телефоне и не поднимая головы. И внутри у нее от одного взгляда на него всё сжимается. Девушка как-то нервно скрещивает руки на груди, обеспокоенно хватая губами кусочек воздуха. — Почему я должна быть против? — немного хрипло спрашивает она. — Он имеет полное право прийти и поддержать своего друга, и вообще… — Ну, вы же с ним?.. — снова атакует ее вопросами Антон. — Все нормально, — не хочет развивать эту тему Оксана. — Правда нормально. И Шастун кивает. А Фролова не знает, как реагировать на всё это. Сережа все ближе, а сердце опускается в пятки все быстрее. Девушка нервно поправляет конский хвост. — Я сейчас вернусь. И, не дожидаясь ответа, направляется куда-то в конец коридора, не понимая, что вообще делает. Зачем убегает снова. И почему не может пересилить себя, чтобы остаться. Внутри все переворачивается, и к горлу подкатывают слезы, как вдруг… — Стой! — и сильные пальцы мягко сжимают предплечье, останавливая и разворачивая к себе. И глаза его так близко, так ярко, так больно, что у нее что-то внутри взрывается, марким пыльным крошевом пачкая ребра. Ей не дышится вообще, а еще ей не хочется сбежать. — Не уходи, — просит он, — и прекрати меня отталкивать, пожалуйста. Я должен уже наконец рассказать тебе… — Арс рассказал мне, — находит в себе силы сказать это Оксана дрожащим от подкатывающих слез голосом и не может перестать смотреть на Сережу. — Он рассказал, — вымученно улыбается она. В грудной клетке так сильно дрожит, что не передать словами. И ком в горле. И ебаное осознание перед глазами, что она больше не может ни секунды провести с ним порознь. Ни одной, мать ее, секунды. И она сама делает шаг вперед, горячо впиваясь в любимые губы. Как она скучала по нему, господи боже. Как сильно она скучала. Сережу сначала опрокидывает от такого неожиданного ответа с ее стороны, что он теряется, но затем берет инициативу в свои руки, прижимает ее к себе за талию и, опустив ладонь ей на затылок под хвостом, притягивает ближе. Почти въедаясь, вгрызаясь в эти охуенно-потрясающие губы. Пиздец, и как он вообще столько времени смог прожить без них? Оксана выдыхает в поцелуй тихий полустон, и от этого в сторону ведет только сильнее. Он целует ее глубоко, ведет спиной вперед и прижимает к стене так, что у нее даже из легких воздух вышибает, но он не может от нее оторваться. Сережа чувствует ее мягкую кожу щеки, слышит ее бешеное сердцебиение, и его мурашками прошибает, когда она короткими ногтями ведет ему по лопатке, слегка сжимая ткань на плече. Поцелуй мог бы и не закончиться вовсе, если бы дыхание было бесконечным, но это не так, поэтому он наконец отрывается от нее, дышит тяжело, часто, и в ушах шумит. Господи, не забирай у меня ее больше никогда. — Девочка моя, — гладит ее по волосам Сережа, на мгновение закрыв глаза. — Мне так хреново было без тебя, так хреново, пиздец просто. — Я знаю, — целует она его снова, а сама дрожит вся, и слезы в нижних ресницах путаются. — Я знаю, родной, — ведут ее пальцы по его щетине. Ведь она уже готовилась к этому разговору. Задолго до этого дня, еще две недели назад Оксана уже начала собирать документы на развод с Лешей, но кое-что пошло не так. И это кое-что сейчас волнует ее очень сильно, и только тот факт, что Сережа наконец рядом, дает ей возможность не сойти с ума. — Я должен был сказать тебе все сразу, — начинает он. — Я виноват, я знаю. Ведь я должен был всё сам… — задыхается он словами, — сказать. Прости, прости меня, девочка моя… — Всё хорошо, хорошо, — как мантру, повторяет она, не в силах перестать смотреть ему в глаза. — Хорошо всё… Оксана комкает в пальцах его рубашку, прижимая его к себе с невозможной силой и утыкаясь носом куда-то между плечом и шеей. Его запах. О господи. Вдыхать хочется так, чтобы легкие отказали. Ей так сильно было плохо без него всё это время. Она попросту не знала, куда себя девать и чем заняться, только бы легче стало. Разлука — это тот еще вид пытки. Если вы не сталкивались с ней, то мне сложно будет объяснить вам, что это такое. Это когда хочешь кричать, а голоса нет. Это когда хочешь убежать, а выхода никакого. Это когда хочешь дышать, а кругом углекислый газ. Это бессонные ночи, когда хочешь спать. Это холодные руки, когда тебе жарко. Это соль на языке, щеках и в твоем чае. Это дрожь изнутри, как цунами. Вот как ощущается разлука с дорогим тебе человеком. У Фроловой внутри всё скручивает от ощущений, но теперь это связано с рвущим в клочья счастьем. Хоть и временным, зато счастьем. Она и забыла, как оно выглядит. — Как мы поступим? — выдыхает вопрос Сережа, поглаживая ее по волосам. И от этого «мы» Оксане кричать хочется. Даже сейчас, даже после всего, что произошло, у Сережи нет разделения проблем на «ты» и «я». Фролова выпускает его из объятий, чтобы посмотреть в глаза. Такие любимые, родные глаза. — Сейчас есть некоторые трудности, но… — Оксана обхватывает его лицо ладонью, давая понять, мол, «всё будет хорошо, ты только не волнуйся», — дай мне немного времени. Я с ним справлюсь, — чуть вздернув подбородок, заявляет она. — И все сделаю сама, хорошо? Нужно только немного подождать. Оксана сама верить хочет, что справится. И она верит. Верит, потому что он смотрит на нее так, что нельзя не поверить. Ей хочется остаться здесь с ним еще хотя бы немного, надышаться им хотя бы чуть-чуть, но внезапный звонок оповещает о том, что слушание начнется через несколько минут. — Нужно идти, — кивает в сторону Оксана, а сама смотрит на него, и он смотрит в ответ. И внезапно Сережа улыбается. И делает это так, что Оксана тоже не улыбнуться не может. Матвиенко смеется и причины даже понять не может. Хотя, возможно, всё дело в том, что эта солнечная девчонка прямо на глазах сиять стала? Мерцая так, что ослепнуть можно. — Нужно, — соглашается Сережа и снова мягко целует ее, вдыхая любимый запах. — Пойдем. Если бы шанс мне выпал тогда, я всё равно бы тебя полюбил. Охранники с каменными лицами проходят к залу и открывают двери, вставая возле входа с замком рук на манер вышибал в ночном клубе, что не внушает доверия. Арсений поправляет узел галстука и входит в числе последних вместе с Пашей, добираясь до своего места. Зал уже полон, Антон, Оксана, Сережа и Кьяра сидят вместе на первом ряду, а прочих свидетелей-зрителей процесса Арс попросту не знает. И знаете, если бы ему дали возможность не смотреть на соседний стол, он бы ею воспользовался, определенно. Потому что смотреть на нее оказывается сложнее, чем он планировал. Ляйсан что-то шепчет ей, и она поворачивает голову назад. У Арсения внутри все сжимается. Взгляд шоколадных глаз прибивает его к земле. И он понять самого себя не может, потому что разрывается в чувствах, глядя на нее. Он испытывает боль, разочарование, презрение, агрессию. Все и сразу, но не любовь или тоску. Вовсе нет. Паша садится на стул рядом с Арсением и бросает взгляд в сторону, кивая Ляйсан. Та, в свою очередь, кивает в ответ. Со стороны может даже показаться, что они обычные коллеги, и это их уже который год спасает. Очень немногие знают, что они вообще в браке. Арсений не выдерживает и поворачивает голову в сторону, чтобы снова посмотреть на нее. И замирает, распахнув глаза. Попову кажется, что он дар речи даже потерял, но Паша спокоен, как удав, чем пугает Арса только сильнее. — Ты видишь то же, что и я, или я ебанулся? — шепотом спрашивает он Добровольского, и Паша, проследив взглядом, куда он смотрит, спокойно вздыхает. — Бывает и так, — пожимает он плечами. — Не думаешь, что она поэтому так с разводом торопилась? — Теперь думаю, — негромко отвечает он. Судья красноречиво кашляет, призывая к тишине собравшихся, и поднимается с места, поправляя давно нуждающийся в замене серый парик. — Доброе утро всем, — грубоватым голосом приветствует он. — Мы собрались сегодня на слушание Арсения Попова против Алены Поповой. Дело проводится по вопросу опеки над трехлетней девочкой Кьярой Арсеньевной, — зачитав протокол, произносит он и поднимает глаза. — Пусть мать говорит первая. Алена Дмитриевна, прошу вас. Алена немного нервно кивает, отодвигая стул, и не без помощи руки Ляйсан поднимается с места. У Антона, сидящего сзади, как и у Оксаны с Сережей, почти глаза на лоб лезут, когда они видят срок беременности, на котором Алена сейчас находится. Арсений молча смотрит на то, как она идет в сторону трибуны, и не может поверить в происходящее. Вот почему она так торопила с разводом. Вот почему она хотела оставить за плечами абсолютно все, включая дочь. Она хотела избавиться от хвостов прошлой жизни, чтобы без бремени ворваться в новую. И только мотивы вернуть ее Арсу по-прежнему непонятны. — Мне пиздец, — наклонившись, шепчет он Паше. — Беременную да не признать в правоте — я тебя умоляю, — раздосадованно цедит он. — Успокойся, Арс, — просит его Добровольский. — Когда вызовут — просто говори правду. Только правду и ничего больше. Алена заправляет за уши темные волосы, поправляя на себе свободную рубашку, и смотрит на судью, набирая в легкие воздуха. Они с Ляйсан речь придумали, хотя вероятность того, что это сработает, не так велика. Алена просто хочет побыстрее со всем этим закончить, забрать девочку и вернуться в Испанию. Ничего больше. — Знаю, отказаться от дочери — непростительно, — сглатывает она. — Я это понимаю. И моему поступку нет абсолютно никакого оправдания, но я не хочу… — качает она головой, — не хочу потерять свою дочь снова. Она на мгновение замолкает, кусая губы, и затем поворачивается, глядя на бывшего мужа. — Я хочу поблагодарить Арсения, потому что он, оказывается, прекрасный отец… И мне жаль, что мы снова не смогли договориться и все довели до суда. Попов кусает внутреннюю сторону щеки, не переставая смотреть ей в спину. Ей-богу, еще пара минут такого взгляда, и на белоснежной ткани ее рубашки появятся две здоровенные выжженные дыры на уровне лопаток. Даже сейчас со своим «оказывается, прекрасный отец», Алена задела Арсения очень сильно. — Мне не вернуть моих слов, что я сказала полгода назад, не повернуть время вспять и не отказаться от решения, которое я приняла, но… теперь я снова хочу быть матерью. Ее мамой. И прошу вас дать ей и мне это право. Алена несколько раз кивает, заканчивая мысль, и девушка определенно в некоторой степени довольна собой, однако судья, внимательно ее выслушав, перегибается через стол. — Вопрос у меня к вам только один, — грубовато отзывается он, — не слишком ли поздно, Алена Дмитриевна, — указывает как бы невзначай на довольно большой живот девушки. Алена молчит, поправляя на себе без надобности рубашку, зачем-то одергивая ее, будто пытаясь скрыть то, что не получится спрятать в принципе. — Я не знаю, — опустив глаза, отвечает она. Судья делает несколько пометок, нечитаемым взглядом провожая девушку на место. — Следующим выступит представитель ответчика, — смотрит он на адвоката Арсения. — Павел Алексеевич, можете приступать. Добровольский встает с места, застегивает на пиджаке три пуговицы и подходит к трибуне. В зале стоит полнейшая тишина. Только звуки небольших каблучков его ботинок разбиваются об поверхности зала. Паша встает за трибуну и поправляет на шее галстук, немного откашлявшись. — Любая мать хотела бы, чтобы у ее ребенка был такой отец, как Арсений Сергеевич. Да, он необыкновенный. И никто не знает, через что ему пришлось пройти, чтобы достичь этого. Добровольский кладет одну руку в карман брюк, на мгновение оборачиваясь назад и глядя на Арсения. — Его дочь живет в прекрасных условиях, потому что Арсений перевернул свою жизнь с ног на голову, чтобы Кьяра была счастлива. У него хорошая работа, гибкий график, но большую часть времени он все равно посвящает дочери и… — Один вопрос, Павел Алексеевич, — внезапно прерывает его на полуслове судья. Паша едва заметно напрягается, но кивает. — Насколько я знаю, Арсений Сергеевич актер шоу «Импровизация», я правильно ознакомлен с информацией? Добровольский кивает. — Совершенно верно, ваша честь. — Насколько я знаю, — снова выделяет он интонацией эти слова, — шоу дает концерты по городам России. Даже в некоторых соседних странах. Это так? У Паши в голове максимально быстро собираются кусочки мозаики, и он, кажется, понимает, к чему клонит судья. — Да, ваша честь. — И куда Арсению Сергеевичу девать трехлетнюю дочь, когда начнется этот самый тур по городам с конца февраля две тысячи восемнадцатого года? В зале начинаются перешептывания, косые взгляды летят то на Арсения, то на сидящую Алену. Антон поудобнее перехватывает на руках уснувшую кроху и нервно переглядывается с Матвиенко. Оксана мягко сжимает в знак поддержки кисть друга. Добровольский сухо сглатывает, начиная бегать глазами по помещению в поисках ответа. — Я… — Насколько я знаю, осенний тур ввиду наличия девочки был отменен. Но я сомневаюсь, что руководство шоу допустит такую оплошность и позволит случиться подобному снова. Я прав? Желваки Павла нервно дергаются. Его разнесли в пух и прах. Ему нечего ответить. — Да, ваша честь, — коротко соглашается Добровольский. Судья хмурится, снова делая какие-то пометки. Совершенно непонятно, чего в данном случае старается добиться мужчина. Он раскритиковал и действия Алены, и самого Арсения. Он делает это, чтобы казаться беспристрастным? Докопаться до истины? Потрепать всем нервы? Паша садится на место и снова расстегивает все пуговицы. Арс сглатывает. — Арсений Сергеевич, прошу вас. Арс выходит на трибуну взвинченным. У него даже ладошки влажные, как у маленькой переживающей девочки, но… когда он поворачивается назад и видит сидящего Антона, мягко кивающего ему, спящую на его руках их девочку, Оксану и Сережу, ему становится легче. Арсений вдыхает полной грудью и поворачивается к судье. Кажется, он наконец перестал волноваться. — Кьяра ворвалась в мою жизнь внезапно, — произносит Арс, бросая быстрый взгляд на Алену. Девушка прячет взгляд. — И я не был готов, но старался, как мог. Может, я даже где-то перестарался, может, люблю ее очень сильно, — повернувшись, смотрит она на спящую на руках Антона дочь, — даже слишком сильно, но иначе я любить ее не умею, — жмет он плечами. — У меня вопрос, — снимает с глаз очки судья. — Простите, я не закончил, — не дает ему вставить слово Арс. — Я не знаю наизусть ваших законов, и я не идеальный отец, но я очень стараюсь дать ей детство, которое заслуживает каждый ребенок. В зале все притихли, внимательно слушая мужчину. Арсений снова смотрит на сидящих и находит взгляд Антона. Шастун улыбается, и Арсу тут же становится проще. — И я подумать не мог, что такое со мной вообще может случиться, но… Это мое предназначение, понимаете? Быть ее папой. Вы не видели, как она смеется, как катается на коньках и как рисует. Вы не знаете, какая она умная, как сильно умеет любить своим огромным сердцем и как понимает этот мир в свои три получше некоторых взрослых. Арсений проводит ладонью по лбу, а затем поворачивается к Алене. — И вы не слышали, как она поет, — обращается будто к судье Арс, но на деле эта фраза адресована ей. Арс собирается с мыслями и какое-то время молчит, пока сам судья смотрит теперь на ответчика как-то по-другому, будто выбирает другую сторону. — Я… могу сменить работу, — чуть нахмурившись, выдает Арс, — если это необходимо. Буду водить ее в садик каждый день, а затем — в школу, я даже могу переехать в район потише, только, пожалуйста, не забирайте ее у меня, — смотрит теперь на судью Арс. — Она — моё всё. Пожалуйста. Зрительный зал снова шепчется, но теперь более приглушенно, словно соглашаясь со всем тем, что сейчас происходит. Судья поправляет свой парик и изумленно смотрит на ответчика. — Это всё, — кивает Арсений и возвращается на свое место. Алена провожает его взглядом и кусает губы. Ей не по себе от всего, что сейчас происходит. Она даже выразить не может, как сильно не по себе, потому что все слова Арсения кажутся ему максимально правдивыми, что ее саму наводит на мысль: зачем я хочу забрать у него ее? И девушка правда не понимает зачем. Потому что Ирина звонила ей по скайпу и уговаривала включить мозги и вернуть девочку в тот период, когда Алена только на третьем месяце беременности была, и гребаные гормоны включились на максималках, стараясь вбить в голову бестолковой мамаше, что ребенок должен быть с матерью. Она ведь не хочет ломать Арсению жизнь. Она и не собиралась этого делать. Просто она не знала, что он так изменился с появлением в его доме ребенка. Она не знала, что не помогает, а делает хуже. Алена хочет, чтобы Арсений был счастлив. Алене нужно, чтобы он научился жить дальше, как и она. — Ляйсан Альбертовна, вам слово, — подает голос судья, и Алена вливается в реальность. Ляйсан поднимается с места, напряженно оглядывая зрительный зал. Взгляд женщины падает на стрелки наручных часов, и у нее холодок бежит по коже. Женщина чуть кашляет. — Алена Дмитриевна имеет полное право на восстановление прав над опекунством девочки. Показания Арсения Сергеевича не являются действительным, поскольку… Ляйсан смотрит на Пашу, и тот, сжав губы, отрицательно качает головой, мол, не получилось. Оксана, сидя в зрительном зале, взволнованно заламывает руки, бесконечно обновляя сообщения. — Что-то пошло не так, — тихо шепчет она, и Сережа наклоняется к ней ближе. — Почему их еще нет? — не понимает он, и волнение накрывает их только сильнее. — Поскольку… — тянет время Ляйсан, делая вид, что копается в бумагах. Алена чуть хмурится, не понимая поведения адвоката. В зале начинают перешептываться. — Ляйсан Альбертовна, можно ли ближе к делу? — не выдерживает затянувшейся паузы судья. — Да, ваша честь, — кивает Утяшева. — Показания Арсения Сергеевича не являются действительным, поскольку он не может… Она снова смотрит на Пашу, но тот разочарованно качает головой. — Что происходит? — не понимает Арсений, наклоняясь к Паше. — К моему великому сожалению, ничего, — сглатывает Добровольский, чувствуя себя крайне паршиво. Ляйсан понимает, что тянуть время больше нельзя; шум в зале становится все более открытым, и судья призывает всех повторно к тишине. Утяшева разочарованно изломляет губы. Все их труды полетели псу под хвост. Полетели в ебаное пекло, потому что они просто… не пришли. — Поскольку он не может… предоставить свидетелей… — наконец произносит она. И в эту самую секунду массивные дубовые двери с грохотом открываются и в зал почти что вваливаются запыхавшиеся, раскрасневшиеся ребята. Все оборачиваются назад, Арсений и Алена тоже. — Я — свидетель! — убирая с глаз за уши волосы, громко произносит Катя Позова. — Я — свидетель! — подняв указательный палец вверх, говорит Дима Позов. В зрительном зале разворачивается какая-то шумиха, и в следующий момент в места встает Фролова. — Я — свидетель! — почти кричит Оксана так, чтобы ее услышали все. — Я — свидетель! — поднимается за ней следом Матвиенко и вкладывает свою руку ей в ладонь, скрещивая пальцы. Арсений не верит собственным глазам и ушам, у него сердце в бешеном ритме заходится, и улыбка непроизвольно появляется на губах, когда он видит ребят. Всех ребят здесь. То есть почти всех… И только он об этом думает, как… — Я — свидетель! — громогласно гремит голос последнего вошедшего. — Простите, мы опоздали, — негромко добавляет Шеминов и улыбается. Арсений ловит его взгляд и кивает, не зная, как еще выразить благодарность. Стас кивает в ответ и одними губами шепчет: «Прости». И Попову это вместо тысячи слов. Арс поворачивается к Добровольскому, а тот довольный, как черт, улыбается на все тридцать два и стучит Арсу по плечу. — Я же обещал, что всё сделаю, — тихо произносит Паша и встает с места. — Прошу прощения, ваша честь, — громко заявляет он как бы в протест Ляйсан, хотя сам сдержать улыбку почти не может, — но, как оказалось, мы можем предоставить свидетелей. Судья какое-то время молча смотрит на стоящих «свидетелей», после чего Павел вытаскивает из своего портфеля несколько скрепленных бумаг и подходит к трибуне вершителя порядка. — Здесь все, что вы хотите узнать, — протягивает он на стол документы. — Нотариально заверенные доказательства того, что все люди, которые сказали, что они свидетели, таковыми являются. Паша возвращается на место, Позовы и Шеминов пристраиваются в зал к Матвиенко, Фроловой и Шастуну, тихо здороваясь. И затем весь зал окутывает мертвенная тишина. Судья молча читает данные с нахмуренными бровями и что-то периодически тихо шепчет сидящему рядом помощнику, но слов все равно разобрать никто не может. В зале так тихо, что слышно только дыхание сидящих, замерших в ожидании людей и одинокий шелест листов документов в руках судьи. Он снова наклоняется вниз, что-то шепчет, кивает, а затем встает с места, откладывая доказательства в сторону. — Исходя из показаний двух сторон и доказательств со стороны ответчика, суд принял решение. Повисает пауза, напряжение в зале можно резать ножом. У Арсения сердце, кажется, даже останавливается. Антон почти не дышит, прижимая к себе полусонную девочку. Оксана нервно сжимает руку Сережи. Катя прикладывает ладони к губам, а Дима просто замирает. Шеминов кусает подушечку большого пальца. Судья берет в руки протокол. — Попова Кьяра Арсеньевна остается под опекунством Попова Арсения Сергеевича. Иск Поповой Алены Дмитриевны отклонен. Дело закрыто. Удар молотка оглушает Попова так, что он выпадает из реальности. И до Арсения доходит смысл сказанных слов только тогда, когда он чувствует, как Антон обнимает его, бесконечно повторяя «мы справились», а аплодисменты в зале гремят так, что разрывает барабанные перепонки.