Гортензия

      Есть у Клаудии Ортензии ужасная особенность.       Ей нравится то, что может ее убить.       Яркий солнечный свет, живые цветы, насекомые, уличная еда, резкие запахи, журавлики из бумаги и косметика.       Давным-давно, когда ее лицо не украшала повязка, а бинтов на теле было куда меньше, она любила смотреть, как мама красится, сидя перед зеркалом и перебирая отмеченные ярким цветом колпачки. Забавно, что запах ее духов - сладковатый, пудровый - она помнит, а когда пытается восстановить в памяти лицо — белый шум.       Клаудия подходит к окну, и прохладный утренний ветер мягко касается ее лица. Кирея дома нет, она одна. И не одна в то же время.       Робкая улыбка.       Ортензия прикрывает глаза, вспоминает. Смазанный отцовский силуэт, низкий голос. Все. В ее воспоминаниях мать немая, но с яркими губами, блестящим лаком на ногтях и завитыми густыми волосами. Она была — брюнеткой? Блондинкой? Она выглядела — как? А отец был — каким?       Белый шум.       Ее память выцветает, ослабевает с каждым днем. Наверное, именно поэтому она попросила у преподобного Ризея видеокамеру и несколько кассет. Говорить перед немым объективом оказалось легче, чем она думала, хоть и носить устройство в руках было слишком тяжело. Зато присесть на кровать, пока камера стоит на тумбе, и говорить, говорить, говорить, пока не сядет батарейка, она могла до самой ночи.       Ортензия смотрит на верного друга, с которым провела времени немногом меньше, чем с собственным мужем, и думает, почти мечтает, что потом, быть может, дочь увидит ее. На записях, говорящую больше с собой, но все же живую.       Сможет узнать ее еще похожей на человека, а не на живой труп.       Клаудия не верила, но наивно надеялась, что сможет дожить до первых шагов дочери. Хотя бы полумертвой, но запомнить, как маленькая Карен учится познавать мир под опекой Кирея.       И узнать.       Смогла ли она сделать его счастливым?       Ортензия подходит к прикроватной тумбе, привычно, уже не глядя, включает камеру и садится на подоконник у открытого окна. Из-за горизонта поднимается неспешное желтобокое солнце, и его свет с интересом заглядывает в незашторенные окна, ложится на кожу Клаудии, устраивается в волосах и скользит по плечам.       Клаудия знает, что даже такие лучи могут навредить ей, но в ней, наверное, просыпается романтик, поэтому она обещает себе зашторить окно, если станет плохо.       Ортензия устраивается поудобнее и произносит привычное никому не предназначающееся:       — Привет, — она улыбается, — надеюсь, ты не сильно ругаешь меня из-за освещения. Знаешь, это уже четвертая кассета с пленкой, и я не думала, что у меня будет столько записей. — И что у нее будет настоящая свадьба, пусть с парой фотографий на память, и ребенок. — Наверное, стоит это как-то отметить, но я даже не знаю, как.       На самом деле, она знает, как. Только того, с кем бы она хотела провести и сохранить это время, не было рядом.       — Ммм, — от этой мысли становится ужасно горько, почти до слез. — Давай я расскажу тебе что-нибудь из своего прошлого. — Чтобы не расплакаться и не навредить ребенку. — Знаешь, раньше у меня была очень хорошая память, учителя хвалили меня и ставили хорошие оценки, но сейчас… сейчас все словно бы стирается. Или выцветает, как старые фотокарточки под солнцем. У меня так остался белый лист вместо фотографии мамы с папой. Учитывая, что она была единственной, это было очень грустно. Хотя ты, наверное, считаешь меня очень глупой, раз я хранила такое важное воспоминание на виду, а не спрятала в альбом, как драгоценное сокровище? — по левой щеке скользит капля воды.       Наверное, упала с крыши.       — И я соглашусь с тобой. Но, поверь, от той глупой Клаудии ничего не осталось. Перед тобой — новая Клаудия Ортензия. Мудрая жена, будущая мать, и просто счастливая женщина. — Голос надламывается. — Я знаю, что там, в будущем, ты не согласишься со мной… Да, Кирей? Или Карен? Кто-то, кто найдет потом ящик со старыми кассетами и безумной женщиной, которая боится просто исчезнуть без следа, как картинка на солнце? Кто-то, кто будет помнить обо мне… что-то?       Потому что я знаю, что ты забудешь мое лицо, Котомине Кирей.       Потому что я знаю, что ты не запомнишь мое лицо, Карен Ортензия.       Потому что я знаю, что ты никогда не увидишь меня живой, кто-то из будущего, случайный прохожий, который найдет потом исповедь самого ужасного в мире человека.       Потому что Клаудия предает собственную веру. Собственную надежду.       В счастье.       Каждой этой записью. Воплощенным страхом, тайным знанием того, что вместо счастья подарит двум самым важным для себя людям.       Лишь боль.

— Знал бы ты, человек на другой стороне, — она смеется, и по лицу ее катятся жгучие слезы. — Как я ненавижу [свое одиночество] себя.

      Смех обрывается, уступая место гулкой тишине.       Клаудия знает, что иногда нужно просто поплакать. Что потом, после спазмов в голове, придет новый день. Красивое яркое воспоминание вместе с робким рассветом. Что вернется пропахший фимиамом Кирей, и она сможет взять его широкую ладонь в две свои и прижать к губам. Что потом он обнимет ее и попытается полюбить. Снова и снова. И она поможет ему. Найти себя, найти счастье. Подарит по осени, вместе с рыжими листьями октября. И потом, когда увидит улыбку на губах Кирея и свою новорожденную дочь, она поймет, что все эти страхи.       Были напрасны.