Теперь твоя

Сердце так и забилось, громко и радостно. Сначала даже не понял, отчего это. Память в обгонку разума преподнесла душе повод счастливо и несчастно взвиться, ведь как больно, как странно и как хорошо: этот конь. Как и тысячи других, с внимательными живыми глазами в окаймлении агатовых нежных ресниц, а сам гнедой, с чёрной перепутанной и жёсткой гривой, стройный и высокий молодой красавец, больше похожий на донскую, но истинный красноармеец согласный с войной, а потому не холёный, а чуточку побитый, усталый и нечистый, кое-чего уже повидавший за лето сорок первого, но здоровый и полный нерастраченных юных сил. А самое главное — маленький, размыто светящийся белизной полумесяц во лбу. Это конечно же не может быть правдой. Это только совпадение. Четырьмя слишком долгими годами ранее Рокоссовский видел жеребёнка с такой же точно светлой отметиной. Много произошло за последние четыре года. Много ужасного, отвратительного и немыслимого. Слишком тяжело, невыносимо и горько, никому об этом не расскажешь, думать об этом не стоит, выпутаться из липких сетей подступившего близко, но так и не охватившего отчаяния трудно до сих пор… Но было и прошло. Не повторится. Вспоминалось в те скверные времена не раз. В холодных камерах тюрьмы, после допросов, побоев и пыток вспоминалось под непрошенные слёзы славное прошедшее и среди прочего — тот последний мирный летний день незадолго до ареста. Тучи уже тогда сгустились до непроглядного мрака и на душе скребли кошки. И всё же исстрадавшаяся память идеализировала тот и впрямь счастливый момент и ласково клала бальзамом на жгучие раны встающую перед глазами картину: бегал по полю и перелеску возле пересадочной железнодорожной станции жеребёнок. Бог его знает чей и откуда взявшийся. Тонконогий, худенький, смешной и неловкий, с ярким продолговатым пятнышком на лбу, уже, похоже, достаточно взрослый, чтобы сходить самостоятельно прогуляться или удрать из дома. Многие пассажиры в ожидании поезда смотрели на жеребёнка, смеялись и протягивали ему руки и куски хлеба, а он, почитая всё игрой и подражая своеволию взрослых, взбрыкивал и не давался. День стоял знойный, августовский. Возможно, именно потому, что сгущались тучи, именно потому, что на душе остро и зло скребли кошки (и исключили уже из партии, и уволили из армии, осталась только последняя роковая черта, неминуемый арест, навстречу которому он должен двигаться), Рокоссовский, оставив единственный чемодан на попечение попутчику, сошёл с платформы и отправился в цветы и осоку, на какую-то минуту решив не возвращаться и никуда не ехать. В глубине души он в хорошей обиде позавидовал дурашливой свободе и золотому детству, траве, канаве, грязи, стволам берёзок и убегающей в зовущую тенистую неизвестность тропинке. Он не ушёл бы. Понимал, что поздно и некуда. Пусть это не справедливо, но только вперёд, через всё, что уготовано, честно, храбро, по-солдатски… Он любил лошадей и такое сделал ему жеребёнок одолжение, что подскочил и злонамерено ухватил бархатными губами за штанину. Рокоссовский легко поймал его, перехватил бедовую голову, но жеребёнок оказался сильнее, чем ожидалось, а потому, забрыкавшись, завалился с непослушных ножек сам и Рокоссовского уронил. Но как только его со знанием лошадиной натуры погладили, как только вплели в шёлковую пушистую гриву пальцы, он инстинктивно замер и заморгал. Так Рокоссовский сидел, не без тоски считал минуты до прибытия проклятого поезда, отмахивался от осы, чесал жеребёнка между ушами и смотрел в угловатую, не до конца сформировавшуюся морду, такую простую, но исполненную природной таинственности и украшенную благословением, похожим на те же лепестки ромашек, что стелились вокруг. Рокоссовский говорил ему и себе, что ничего страшного, что прорвутся, что они теперь друзья навек. Звук собственного ласкового голоса успокаивал. Откуда-то издалека донеслось тоскливое ржание. Жеребёнок заголосил в ответ и, вихляя и оступаясь, убежал. Сердце сохранило его на первые, самые тяжёлые месяцы, наравне с лицом жены и школьными успехами дочки. Видимо, психика так извернулась, что сделала непорочный образ жеребёнка символом всего хорошего, неподвластного людской жестокости и ускользающего в неизъяснимой благости, всего, что осталось позади и что ждёт впереди. Очень давно жеребёнок забылся, а теперь вот, ранней осенью сорок первого встретился. И какая разница, насколько маловероятно, что это та же самая лошадь. Все кони друг другу братья. Рокоссовский и не думал сентиментальничать, но ушедшая на дно души ассоциация вдруг пробудилась и повела, так же так тогда, в траву от станции, так же и теперь, от крыльца штаба к широкой коновязи в тени лип. И, да, война, страшные потери, немцы наступают на Москву, день и ночь слышны уханья далёких пушек, вокруг толчётся и ругается усталый тревожный народ — всё так, но Рокоссовский поддался порыву, позволил себе улыбнуться, вздохнуть свободно и, не замечая шагов, подошёл к молодому коню, который будто бы тоже смотрел на него в ответ, внимательно и строго. Уздечка на нём была новая и седло добротное. Как кавалерист, Рокоссовский знал толк в лошадях и не мог в хорошей обиде не позавидовать — лишь только тому, что хотел бы, вместо любого другого, красивого и породистого, этого, смутно милого сердцу, с оплывшим изогнутым лепестком на лбу и жёсткой чёрной гривой. Рокоссовский протянул руку и погладил коня по выпуклой щеке, от чёлки через широкую переносицу и к шёлковым волнующимся ноздрям. Конь с надменным видом вытерпел ласку, а затем вдруг мотнул мордой в сторону, лязгнул зубами об удила, всхрапнул и двинул головой навстречу кому-то. Медленно опуская руку, вежливо отступая на шаг и невольно жалея об этом скором прощании с мнимым старым другом, Рокоссовский тоже повернулся и посмотрел на подошедшего. Посмотрел и тут же про коня позабыл. Это был полковник Лев Доватор, командующий кавалерийской группой. Только имя его и принадлежность Рокоссовский и знал. Познакомились, вот, считай, только что, на поспешном совещании в полевом штабе, да и не знакомились, а просто при представлении друг другу кивнули, приложили руки к козырькам и, послушно сводкам и указаниям о переформировании и переподчинении, оказались фамилиями в одних строчках приказов и на одних направлениях. Говорить до этой минуты не приходилось, ничего друг о друге знать — тоже. Группа Доватора поступила Рокоссовскому в распоряжение, но при этом проводила какие-то свои засекреченные миссии, да и вообще поди разбери, особенно в этой суматохе, кто есть кто и куда стремится. Он засиял теплом из-за сентябрьского солнца, которое опускалось в лесной распадок, оплеталось еловыми ветвями и последние золотые лучи протягивало к нему в какой-то смутной полусонной надежде, похожей на прощальную московскую. Он был ниже Рокоссовского почти на голову и вообще был меньше, легче и младше и по возрасту, и по званию, но, похоже, это нисколько его не смущало. Он смотрел уверено и весело, неровный падающий свет опалял его яркие карие глаза горячей сенной зеленью скошенного поля и делал ещё яснее его простое и правильное, открытое и милое лицо. Лицо из тех, что не запоминаются с первого раза, но зато с первого взгляда располагают к доверию и дружбе. — Понравилась лошадка? — улыбнувшись, он спросил это с вызовом и забавной смелостью. Сразу после, похоже, смутился и даже едва заметно покраснел, но глаз, до краёв наполненных блеском решимости, не отвёл. Свои слова, может быть, он и сам хотел свести в шутку, всё-таки не по уставу, всё-таки субординация, военное время… Но его детская улыбка осталась лукавой и когда он отвязывал своего коня, движения его были всё такими же уверенными, несколько храбрящимися, резковатыми и сильными, и на Рокоссовского он продолжал смотреть испытующе и даже будто бы немного игриво. — Да, — ничего остроумнее (а потом догадался, что и двусмысленнее) придумать не удалось. Рокоссовский отвлечённо заметил, что губы как-то сами собой разъехались в польщённую и весьма дурацкую улыбку, а на душе стало ещё лучше, легче и светлее. В тот же миг захотелось чем-то отблагодарить нового знакомого за приветливость и доброе слово, но, опять же, ничего особо толкового не вышло, а даже наоборот — случайно подступил к нему ближе и получилось так, что глянул слишком уж сверху вниз — это могло бы кого-нибудь гордого обидеть. Чтобы это исправить, Рокоссовский, запрещая себе тушеваться как барышне и продолжая растеряно улыбаться, опустил лицо и полез было искать по карманам сигареты, но сам не заметил, как мелкие движения и желание движения большого, беспокойная близость, наблюдаемая рядом элементарная в своём изяществе красота и дружеский настрой разбудили, зажгли и погнали быстрее кровь. Многого ведь и не нужно. Не успел Рокоссовский отругать себя за поспешность и безумство, как получил неожиданное им поощрение. Аккуратно потеснив Рокоссовского плечом (ещё бы чуть-чуть и прикоснулся, но этого Рокоссовский к своему мимолётному огорчению не почувствовал, а может не заметил, а может одежда, а может сам из нечаянной вежливости отступил), Доватор вывел лошадь на дорогу и не обернулся, нет. Только с глубокой разночтимой значимостью обыкновенных людей остановился, помедлил секунду и повернул лицо в профиль, убеждаясь и давая понять, что убеждается, что на него смотрят. В седло он забрался так быстро, легко и ловко, что Рокоссовский ещё и этим мастерством заворожённо засмотрелся. Для него самого всякие кавалерийские приёмчики были в прошлом, но тем сильнее он любил их наблюдать. Конь под всадником чуть заплясал, Доватор ласково его осадил и так же ласково свободной рукой погладил по шее. Рокоссовский невольно проследил за его ладонью, пролетевшей по гнедой шкуре, а затем посмотрел в его лицо и поймал его взгляд, снова весёлый, блестящий и смелый. Теперь он падал свысока и потому снова зажёгся несколько насмешливым вызовом… Тронув стременами лошадиные бока, Доватор поехал и вскоре его покачивающуюся безупречную спину перекрыли ветки акаций и тени. Из груди попросился вздох со светлой печалью. Рокоссовский запоздало понял, что вовсе это не вызов никакой, не наглость… Вернее, наглость вопиющая, молодая и опасная, но ему ли не знать? Он ли в этом не разбирался, по крайней мере раньше, в своей свободе и молодости, до тюрьмы, разделившей всё на счастливое до и тягостное после? Это взгляды из тех, какими так просто не бросаются. Это именно что вызов, но не агрессивный, а наоборот, призывный, безрассудный и необдуманный, но продиктованный скорым на расправу и решения сердцем, жизнерадостностью и простым желанием, которое воплотится ли? Нет, не воплотится. Случайная встреча, закономерное расставание, разные дороги, пересекающиеся от силы раз. На их протяжении только и можно, что высказать, походя, своё почтение и восхищение равному среди первых, но не забывая при этом о собственной гордости и состоятельности, а значит высказать естественным полунамёком, игривым жестом, шутливым взглядом, одобрительным цыком сквозь зубы или движением век — не способным оскорбить, но способным развеселить, утешить, наградить, задеть и зацепить: мол вот ты какой, хороший, и ты мне нравишься, да я и сам ничего, и можно было бы, да не судьба. Не в этот раз. Есть у нас дела поважнее. К вечеру Рокоссовский обречённо понял, что и впрямь зацепился. Лицо Доватора ускользнуло от памяти, но разошлось по сердцу зароненное им приятное и тёплое ощущение, какое поселятся в душе, когда тебе отпускают замысловатый, забавный и крайне лестный комплимент и ты, польщённый, самовлюблённый и самоочарованный, всё повторяешь по словам чужую похвалу и радуешься невесть чему, и невесть за что благодаришь, немного мучаясь неосуществимым желанием не оставаться в долгу и отплатить той же монетой.