Теперь твоя

Новой встречи Рокоссовский не ждал. Зачем и пытать себя несбыточным? Не было ведь ничего, а если и было, то развеялось уже к следующему утру, которое погребло вчерашнее под внеочередными проблемами, боями, смертями и отступлениями. Положение оставалось критическим. Москву отдавать не собирались, но было ясно, что за это придётся заплатить ценой многих жизней. Беспокойные бессонные ночи и нервная суматоха грохочущих скорых октябрьских дней сменяли друг друга с травящей душу унылой быстротой. Вот уже и первый снег укутал в тающий шёлковый газ окрестные леса и бесконечно вьющиеся дороги. Но не было причин не довериться своему умеющему хранить секреты сердцу, когда оно снова вперёд разума застучало и понесло, сбивая размеренный ход упорядоченных мыслей и чётких командирских слов в радостный бег по траве, в которой легко можно оступиться и беззаботно упасть в мягкое. Кажется, слышал удивительное имя Доватора не раз и каждый раз оно, пусть всё тише, отзывалось насмешливой лаской к его красоте и всё ощутимее отдавалось невольным почтением к его таланту и доблести, о которых ходили самые невероятные и правдивые слухи. Но теперь, вот, увидел среди других, приметил и узнал его лицо и сразу ожило внутри что-то беспричинно счастливое, что-то, что в этот самый миг обрело целое звёздное скопление причин торопиться жить и спешить чувствовать полнее, острее и ярче, чем ещё минутой ранее. За окнами было светло. Несмотря на затоптанный пол и унылую серо-бурую простую обстановку, от утра и снега светло было в комнате покинутого деревенского дома, наспех оборудованного под недолгий штаб. В этой же комнате было много людей. Некоторые, самые усталые, перепачканные и измученные, не считаясь ни с кем, курили. Другие, порой теряя официальность речи, подводили итоги последней рекогносцировки, указывали в разложенную на столе прожжённую карту, смело касались её передаваемыми из рук в руки карандашами двух цветов и, предоставляя командиру сказать последнее слово, здесь же решали, как выполнять пришедшие сверху суровые приказы. При высокой опасности быть не завтра так сегодня убитым и при парадоксально спасительной близости подвижного фронта никто особо не боялся расстрела или гнева начальства. Когда здесь появился Доватор? Наверняка сразу, как он вошёл, в помещении стало ещё светлее. Потянуло от дверей невозможной в октябре весенней свежестью и сладостью просыпающихся яблоневых садов — иллюзия, глупости, может просто краем уха уловил в гомоне его позабывшийся, но узнанный голос. Не успев дать себе отчёт в том, кого в эту минуту хотел бы увидеть, Рокоссовский всем сердцем захотел, поднял голову, увидел и, от правильности своей неосознанной догадки растерявшись на секунду, улыбнулся. Странное дело, улыбнулся как дорогому другу, а знакомы-то всего ничего… Но не прогадал. Доватор с таким обнадёживающим пониманием посмотрел в ответ, так склонил голову в приветствии и так поднял, отдавая честь руку, что в каждом его движении так и прочиталась приветливая взаимность и милая, самоуверенная и самоироничная насмешливость, которая так шла его лицу. Оно тоже несло на себе следы тягот. Он был не слишком чисто выбрит и явно измотан. В свете этого очень приятно было осознать, что он, отложив усталость и тревоги, сейчас расцвёл. Рокоссовский торопливо задался вопросом, не слишком ли много берёт на свой счёт. Легкомысленно ответил, что нет, не много, и с горьковатой радостью приписал своей заслуге лучащееся тепло карих глаз и обмётанные первым колючим морозом губы, открывшиеся в непроизвольном вздохе, необходимом при так долго ожидаемой и всё-таки неожиданной встрече с тем, кто тебе нравится. Ладно, хватит. Рокоссовский усовестился, поспешно вернулся к делам и усилием воли перестал отвлекаться. Только в утешение запальчивому сердцу коротко решил, что если после этого собрания Доватор найдёт предлог остаться и поговорить вдвоём, то значит… Значит ошибки нет. Есть симпатия, необоснованная и именно потому бескорыстная и естественная с обоих сторон. Если им один вид друг друга приносит удовольствие, то зачем лишать себя этого удовольствия, быть может, последнего? Это ничего не будет им стоить. Это будет замечательно, восхитительно, немного смешно и совсем не больно… Но людей в штабе меньше не становилось. Кто-то получал указания и уходил, но приходили другие, приносили холод, обрывки ветра и новые срочные донесения, которые заново приходилось учитывать. Ближе, чем хотелось бы, загрохотали из-за леса, где подлый враг, пушки и конца-края этому было не видно. Рокоссовский выбрался только тогда, когда в глазах от духоты начало темнеть и когда в пустом со вчерашнего дня животе неприлично громко заурчало. Пока бегал туда-сюда, распоряжался, выслушивал и говорил, день пролетел. Не успел оглянуться — смерклось. Ничего не значащая смешная потеря, о которой вспомнил к вечеру, огорчила. Множество дневных мелких неурядиц исчерпали лимит терпения. Нерастраченных сил было ещё много, но нехорошее раздражение и злость на всё и вся и на отсутствие виноватых указывали на то, что разумным будет уйти и выспаться. Но на это нечего было и рассчитывать. Фронт приближался и необходима была, хоть и грозила ещё недавно расправой за трусость, эвакуация штаба и новый отход на ещё более близкие к Москве рубежи. Ничего не поделаешь. Заниматься этим пришлось всю ночь: мёрзнуть, срывать голос, утирать выгоняемые на глаза ветром слёзы и рявкать на тех, кто мешкает и глупит, сразу после этого искупая воспитательную грубость усталым и спокойным повторением сказанного. Машин не хватало. Они ломались, починить не было возможности, кроме того, машины вязли в накрытых хрупким ледком осенних грязевых разливах, не успевших ещё просохнуть. Полагающуюся себе чужую лошадь Рокоссовский несколькими днями ранее отдал вестовому, которому она была нужнее. Ту, что была до этого, Рокоссовский потерял при летнем отступлении. Лошади у него вообще в последний год не задерживались. Изредка он с печалью вспоминал ту сердечную дружбу и животную общность, которая завязывалась между ним и лошадью, когда он сам был молод. Потом, ещё до ареста, вместе с повышением в звании пришлось проститься с товарищеской солидарностью и простой солдатской верностью, пусть порой и недолгой, но каждый раз искренней и душевной. Как бы Рокоссовский лошадей ни любил, он давно уже перестал их различать и помнить по имени ту, что дана ему сейчас. Из-за этого становилось иногда совестно, с лошадьми он всегда был внимателен и осторожен, но не успевал и не старался их полюбить по отдельности. Правда, всё ещё помнился ему тот станционный жеребёнок с белой отметиной на лбу. Но таких отметин сотни. Вот, например, у этой лошади тоже… Потребовалось несколько мгновений, чтобы присмотреться в предрассветной полутьме и к своему великому удивлению узнать в одном из распряжённых и заведённых в маленький загончик коней того самого, гнедого и стройного, который принадлежал Доватору. Но сам Доватор со своей частью давно отбыл — об этом Рокоссовский точно слышал (поэтому, как пришлось самому себе признаться, и был подвержен раздражению, недовольству собой и усталости). Поэтому же не поразился, увидев знакомую лошадь, и не обрадовался, ведь чему тут радоваться? Полумесяц во лбу уже не внушил ностальгического трепета, а наоборот, встревожил и зародил опасения, которыми грозит беспорядок. Следящий за конями солдат не смог объяснить, откуда взялась одна из лошадей, да и не было времени это выяснять. Всё же когда пришла пора окончательно покидать опустевшую деревню, Рокоссовский, не без применения своего влияния, забрал коня себе и сам на нём поехал. Хоть он давно уже не называл лошадей по имени, теперь этого знания не хватало. Конь был умным, вышколенным и обученным, но слушался нехотя. Ничего предосудительного он не делал, но всем своим видом, тем, как подавал голос, и тем, как выполнял команду только спустя положенную на ломание секунду, показывал своё неудовольствие и своеволие. Некогда было с ним возиться. Но даже если бы была такая возможность, Рокоссовский другую лошадь не взял бы. Когда через несколько дней из-за путаницы кто-то коня увёл, Рокоссовский не пожалел стараний, чтобы его вернуть. Всё-таки смутно знакомая белая отметина на лбу каждый раз согревала сердце и тихонько напоминала, что всё когда-то было и ещё будет хорошо. Кроме того, приятно было постепенно коня приручать, задабривать подарками и редкими беседами. Приятно было, уделяя ему внимание, самому хоть на минуту отдыхать душой и видеть, как надменно конь идёт на контакт, вернее, как горделиво снисходит до контакта и с каким строгим укором смотрит. Когда ещё через несколько дней часть, с которой Рокоссовский передвигался, угодила под обстрел, конь повёл себя лучшим образом и, несмотря на произошедший поблизости взрыв, не заметался, испугавшись, а инстинктивно подался в противоположную от опасности и толчеи сторону, причём так быстро и ловко, что Рокоссовский и сообразить не успел, как оказался спасён. Имело вес ещё и то, что это конь Доватора. Рокоссовский снова то и дело слышал металлический звон его удивительного имени. Оно острее прежнего отзывалось, кроме почтения к его успехам, ещё и горьковатой нежностью и сожалением по поводу того, как нескладно они разминулись. Хоть Доватор и не был виноват, да и вообще ничего подобного он делать не обязан был, всё-таки он не нашёл предлога, чтобы остаться в тот день. Чтобы поговорить о чём угодно или не говорить даже, а просто принести своим видом и своей блистательной, неуловимой и свободной персоной удовольствие. Но нет. Убедиться в той шутке, которой Рокоссовский ненадолго поверил, не довелось. Это не то чтобы его расстраивало. Скорее, задело сердце чувство досады и незавершённости. Осталась царапинка, на которую сыпалась соль из-за невольно позаимствованного хорошего коня и неплохой обиды. Теперь уже не радовало, а потихоньку терзало то чувство, будто ты у доброго человека в долгу и не можешь вернуть.