The strongest feeling

      Хоук вежливая, Хоук спокойная, Хоук ненастоящая; ничто не способно нарушить её непоколебимую уверенность; она — красивая оболочка, идеальная статуя, образ героини, пародия на саму себя; вырезанная из картона иллюстрация к балладам менестрелей. И видит Создатель, как Фенрис ненавидит то, как Хоук рассудительна, как заботлива и бескорыстна по отношению к нему — он ненавидит её за то, что та рушит его картину мира; и Фенрис ждёт, искренне жаждет получить удар в спину, оказаться неопровержимо правым; он в нетерпении и страхе, что Хоук одержима, что она сама — демон желания, ведь невозможно и возмутительно, гадко и оскорбительно увязнуть в пучине страсти и вожделения, нежности и поклонения к грязному магу — да, грязному, потому что магия пачкает, уродует, корёжит и выворачивает наизнанку.       Фенрис ненавидит Её, Фенрис боготворит Её, Фенрис унижает Её, но всё же… Фенрис мечтает о Ней.        Его сны переполнены стонами и всхлипами Её наслаждения, расплескивающегося через края чаши; его руки, на деле подминая подушку, в фантазиях сминают Её мягкое тело с покатыми линиями плеч; там, в мире зыбких образов, Фенрис, не зная насыщения в реальности, жадно лижет Её дрожащие губы лишь для того, чтобы, проснувшись, ощутить только большую жажду.       Эти чувства нельзя назвать здоровыми. Его самого нельзя назвать здоровым. Фенрис помешан, по крайней мере, совращён лживой маской доброты и невинности, раз смотрит на Неё с придыханием, раз сердце сжимается при пересечении взглядов, раз Она так искренне улыбается ему и, он надеется, только ему.       День ото дня труднее понять, почему он остаётся здесь, в этом провонявшем тухлой рыбой городе, в обветшалом доме, потолок которого готов обвалиться в любой момент; он пускает корни в потрескавшуюся плитку, прирастает ногами к полу, к Киркволлу, к Вольной Марке. Лёжа на перекошенной кровати, скрестив руки на груди, Фенрис тарабанит пальцами по одежде и пялится на пыльную, заросшую паутиной поверхность оконного стекла, а в голове вертится назойливое и надоедливое: «Ушла на Глубинные Тропы.»       И ему, пока не поздно, надо уйти, развернуться на пятках в противоположном направлении, не оглядываясь, выйти на улицу, решительно хлопнув дверью. Покинуть город, страну, континент.       Однако, желая исчезнуть в ночной мгле, Фенрис исчезает в Хоук, тонет в воспоминаниях о её глазах, в несбыточном желании обладать ею безраздельно; он исчезает в том жаре, что поднимается в нём, когда Хоук выплывает из темноты дверного проема, когда она, покачивая бедрами, по пути к кровати медленно развязывает пояс мантии. В холодном свете месяца блестят застёжки на одежде — та падает, чтобы обнажить сверкающее своей белизной тело, а Фенрис захлёбывается воздухом, задыхается от её имени, застрявшего поперёк горла, всем естеством стремится к этому наваждению, что неспешно присаживается на скомканные простыни и тянется к нему в ответ.       — Хоук, — сухо, как всегда, произносит он и любовно касается пальцами её волос.       Она молчит, слегка улыбаясь, бессовестно позволяет любоваться своей почти полной наготой, и Фенрис, сам не в силах произнести более ни слова, знает, чем закончится эта ночь. Знает, что перед ним лишь невесомая тень, но всё равно целует её, увлекает в объятия крепких рук и делает своей — хотя бы в мечтах, хотя бы во сне, но они оба будут таять в безудержной ненависти и в безнадёжной любви; таять и растворяться друг в друге, не оставляя осадка.       Почти выкрикивая его имя, Хоук открывает глаза и, не опомнившись ещё ото сна, прижимает ладони к разгорячённому лицу. Она не чувствует ни то, как булыжники давят в спину, ни то, как жарко и мокро в спальном мешке; всё её замутнённое сознание трепещет от удивительно постоянного сновидения, что не покидает её еженощно на протяжении месяцев.       И теперь, оглядывая путников, повалившихся у костра кое-как, Хоук понимает, насколько правильным было решение не приглашать Фенриса в поход, но не подозревает, что он с ней совершенно не согласен.