Blackout

      В той женщине, повторял епископ Сноук, притаился первородный грех, яд и обещания адских мук для его бессмертной души; пресвитер Рен молился усерднее в разы, стирая колени перед деревянным распятием на голой стене, шепот с губ – чистая горячка, Бог к нему глух. Четки в пальцах скользкие от потеющих ладоней; прости меня, выдыхал Кайло, смиренно склоняя буйную голову, заламывая шею, прости меня, что нет сил противостоять. Тугой ворот черной рубахи впивается в горло, терновый венец священных мук – не для него, Сноук, впрочем, не зря отказывался видеть в нем достойного преемника. «Женщина», − скалилось сморщенное старческое лицо, и голос, голос льется желчью в уши так, что дыхание сбивается, слетает до сдавленного стона. Прости, просит Кайло, вспоминая молитвы перед голой зашпаклеванной стеной, прости, и вздрагивает испуганным зверем, расслышав тихий хлопок двери. Старика нет ни здесь, ни в доме; старик хочет отвернуться от него, потому что Кайло слаб и бесполезен, и Бог испытывает того вовсе не из замысла вознести к царствию. Кайло в целибате обещал не возлюбить женщину, дал обет безбрачия, затянул пояс, удушив в себе людские страсти без сожалений и страха. Он был чист и честен, пусть это и стоило ему иссеченной, истерзанной спины; Господь, говорил епископ Сноук, примет любую жертву во имя Его, и страдания тела – меньшие из возможных даров.       Покажи мне путь, молит Кайло, смыкая лихорадочно влажные веки, а перед глазами его прорисовывается силуэт в темноте. Женщина, чье лицо едва виднеется сквозь решетку исповедальни, тяжело дышит, подбирая слова, от одежд ее и волос даже сквозь перегородку резного дерева пахнет тягучей пьяной вишней, сандалом, тяжело и сладко, словно чистым дурманом, запах щекочет ноздри, будоражит память, оседает на нем припыленным чувством стыда. Она не осмеливалась заговорить с ним несколько раз во время исповеди, входила в конфессионал за плотный бархат темно-красной шторы и прислонялась к решетке, цепляясь маленькими бледными пальцами, словно хотела что-то сказать, но не находила в себе ни слов, ни сил, чтобы облегчить сердце и душу. В самой удаленной части его церкви, где исповедовались исключительно женщины, в такое время не водились люди, все приличные дамы, считал Кайло, выбирают иной час, угодный мужу, отцу или Богу, но эта приходила когда ей вздумается и за все месяцы после его перевода ни разу не исповедалась в воскресенье.       Она бы и не тревожила Рена очертанием контуров и одним ароматом гротескно-торжественного парфюма, если бы не одно но, если бы не ее сумасшедшая смелость на грани с женским умопомешательством, если бы она не бросила себя как перчатку вызова прямо ему в лицо со всей ужасающей коварностью. Если бы она не прикоснулась к нему бесстыдно и бесстрашно, пожав руку в приеме учтивости. Там, где на него не смотрят глаза с распятия, Кайло Рен не перестает быть человеком духовенства, но становится вдобавок и человеком светским, то бишь, повязанным обязательствами, обещаниями, указаниями от вышестоящих по сану. Его вынуждали выбираться в люди на большие благотворительные балы, которые его вера в аскетизм отрицала с крайней степенью неприязни и даже омерзения. Кайло имел обыкновение скитаться суровой тенью по углам зала фуршетов и раздаривать легкие кивки снисхождения, принимавшиеся паствой как знак высшего признания, ведь, в конце концов, этот угрюмый молодой человек, потирающий перстень дарованной власти, по слухам, является преемником епископа Сноука.       − Вероятно, вы обо мне наслышаны, как и я о вас. Рад, наконец, представиться лично, − мужчина с собранными назад волосами, играющими бликами меди в искусственном свете сводчатого зала, протягивает узкую ладонь, затянутую в перчатку, и только потом Кайло понимает, кто перед ним, ибо дьявол скрывается в деталях. − Генерал Хакс. Армитаж Хакс.       Генерал Хакс, по многочисленным слухам, отличился в битве при Сомме, прошел войну вплоть до капитуляции Германии в восемнадцатом, после чего благополучно вернулся на Родину под защиту Короны; дома начал прятать правую руку в черную перчатку и назначил официального уполномоченного для ведения корреспонденции. Личной почтой ведала супруга. Пара вовсе не светская.       − А это миссис Хакс, − доселе суровое лицо теплеет на мгновение, когда Армитаж представляет жену, миниатюрную британку с лукавым изгибом верхней губы, темными бровями вразлет и смешливыми глазами.       Она отрывается от непринужденной беседы с кем-то еще, застывает с приоткрытым ртом, тушуется на секунду, а потом легко и естественно подхватывает тональность нового разговора с удвоенным усердием. В миг, когда миссис Хакс встает в профиль, Рену силуэт кажется знакомым, близким, у него отменная память на лица с детства. И тут его поражает как громом, прибивает к полу, кровь приливает вниз, как же, оставили в дураках, конечно, та самая женщина с ним и не заговорила, а он не имел права покидать исповедальню, покуда не выполнен долг, но вот запах и контур, этим Кайло не провести. Мир вокруг покрывается наледью и застывает в неподвижности, стоит этой бесстыдной замужней дикарке пойти против всех приличий и протянуть к нему уверенную руку, несильно сжать пальцы, подать сигнал...       − Ты о нем наверняка слышала, − поясняет Хакс, обходясь с супругой особенно тепло, то, как он менялся, оказываясь подле нее, мог не заметить лишь слепой. − Это пресвитер Рен.       − Я должна была о нем слышать? − она смеется ему прямо в лицо, вгоняет в краску, возвращает обуревавших демонов, ныне прирученных, одним лишь непринужденным, а потому похабным грудным смехом. И хотя во внешнем виде ее сквозила исключительная благопристойность − черное закрытое платье, расшитое стеклярусом, было верхом целомудрия в этом рассаднике голых рук и ног, пришедших веянием моды из безбожной Америки, − Рен старательно вчитывался в знаки. И находил грядущий позор для себя в задорном блеске темных глаз, в том, как ее цепкие подвижные пальцы сжимают локоть Хакса, как Хакс снисходительно похлопывает ее по ладони и как женский смех отзывается тихими смешками отовсюду. Это в его голове, не больше, враки, бесы, запах и неровное дыхание, вздымающаяся грудь, изгиб молочной шеи, своенравный локон, выбившийся из прически, и...       − Рей.       И Рей, несомненно. Ее зовет супруг, Кайло избавляется ото сна, стряхнув нервное томление в ожидании ответа с сурово поджатыми губами и безучастным выражением лица, ему нет дела до их перипетий, он тут не больше заложника, скованного светскими обязательствами, но все же рождается вопрос. Рен смотрит сосредоточенно, как естествоиспытатель, проводящий эксперимент, с плещущимся любопытством и холодной сталью решительности в суровом взгляде черных глаз, потом прочищает горло и понижает голос на полтона, добавив словно невзначай, между делом:       − Я никогда прежде не видел вас, генерал Хакс, среди людей моего прихода. Или я ошибаюсь?       Временами вопрос не обязан принимать форму вопроса, временами вопрос равен завуалированному упреку, который требует от оппонента детальных объяснений для поддержания статуса. Даже Армитаж, обычно менее восприимчивый к столь тонким намекам и выпадам, чувствует подвох, а также очевидную необходимость немедленных оправданий. И лишь женщина среди них троих знает, кому адресована шпилька.       − Мы ходим в англиканскую церковь, − щебечет эта пташка, вступившись поперек супруга с обезоруживающей улыбкой. Кайло ощущает факт своего поражения всем телом, его колотит мелкой дрожью, нет, на людях нельзя утрачивать облик лишенного страстей божьего слуги. Выпустив порцию застоявшегося воздуха сквозь плотно сжатые зубы, Рен одаривает парочку неодобрительным кивком и спешит откланяться. Его, видите ли, ждут дела насущные, и он готов положить руку на отсечение, что Она смотрит ему вслед.       Ради чего же ты приходила, бьется вместе с выступившей жилкой на виске, ради кого, падшая.

***

      − Я согрешила, падре.       Степень ее неграмотности выдает в ней либо неверующую вовсе, либо дикарку, заполучившую бриллиантовые серьги и подходящее кольцо комплекте. То, что Кайло не видел в материальном подлинной ценности, не отменяло того существенного факта, что его мать некогда была увешана подобными регалиями имущих, и лишь потому Рен безучастно мог увидеть разницу между китчевой подделкой и целым состоянием, вдетым в мочки маленьких ушей. Потом она признается, переходя на сбивчивый шепот в месте, где никто не смотрит, не поддевает их силуэты осуждающими взглядами, раскаивается, опустив голову как бы ближе к груди, ломаясь под весом тяжелого бархата, металла и замысловатых завитушек мудреной прически, говорит: нет никакого образования, на фронт забросило в окровавленной форме медсестры, там и попался ей отважный генерал, выхаживать которого пришлось собственными руками. Руки у нее сильные, испещренные затянувшимися рубцами белесых шрамов, это руки, знавшие труд, его же − нет, и Кайло корит себя, поддаваясь порыву, дуновению ветра, наклоняясь ближе с сосредоточенно поджатыми губами. Ничтожность дистанции между ними приближает час стремительного падения.       − Ты можешь сказать, − он требователен, едва сдерживается, шумно сглатывая, и первым отводит глаза, уставившись на серые пески у берега, словно так можно скрыться и обернуть все вспять. − Ты мучаешь меня, изводишь с самой Пасхи, не даешь покоя, появляешься, когда вздумается, а теперь еще и травишь ложной надеждой. За что ты мне?       Каждое обвинение Кайло летит в нее камнем, ранит. Опешив, Рей разжимает пальцы, до этого собранные вокруг его широкого запястья, и вскакивает ошпаренной фурией, щеки ее полыхают красным, никакое «облагораживание» по канонам великосветских формалиновых дам не выбьет из нее жизнь: румянец, лишь слегка припудренные веснушки, сухая корка от привычки облизывать губы. Она поднимается на ноги, загребая новыми туфлями по гальке; в здешних местах побережья всегда пустынны, от них только одно − холод в костях да туман болезненной меланхолии в мыслях. Их пристань от бури находилась там, посреди мертвых чаек, камней и мокрого песка.       Возможно, ей просто больше всего на свете хотелось подлинной жизни, а от отсутствия опыта в том как такового, Рей бездумно бросилась на амбразуру и выбрала первое подвернувшееся под руку − тайную влюбленность в недоступного священника-католика, чей смутный образ дышал воспеваемой романистами загадочностью и неприступностью. Его Бастилия не должна была пасть, Рей не загадывала никаких историй, не видела цели, продолжала целиком и полностью принадлежать обещанному судьбою генералу Хаксу и не помышляла о предательстве. Худшим оказалось то, что придуманный ею Кайло Рен, образец романтического героя с неуловимым налетом трагедии, в сравнении с реальным превратился в жалкую переводную картинку, размещенную на плоскости.       − Я презираю твою трусость, и свою трусость презираю не меньше, − она полыхает праведным гневом, прикладывая ладони ко лбу, и волосы ее развеваются на ветру.       − Он о нас знает, − Кайло выносит приговор, не подумав в первую очередь, что миссис Хакс требуется существенное уточнение, и вот уже на ее груди холодная змея разворачивает кольца подступающего страха, ворочается и душит тяжестью. Кайло понимает по стремительной перемене ее выражения лица: решила, как и подобает, что дело в супруге. Рен медленно качает головой и зарывается пальцами в жесткие кудри, страх − гарант договора с Богом, разве ему не было понятно раньше, только прописная истина − пилюля из числа самых горьких.       − Епископ Сноук, − Кайло спешит успокоить, только Рей не унимается. − В его силах лишить меня сана, а то и вовсе отлучить от церкви.       Разница между ними лишь в том, что в привязанности, возникшей стихийно в противоестественной для того среде, Рей готова была отказаться от всего понятного и привычного, если это могло бы дать им шанс. Кайло как бы объясняет: я стану никем, я потеряю все. Рей с самого начала знала, что они в равных условиях, и это ужасающе эгоистичное заявление встряхивает ее целиком. Никто из нас не выбирает, кого любить, но лучше бы она любила мужа.       − Я тоже. Тоже потеряю все, − она отпускает ему этот грех, поднося мужскую ладонь к губам, целуя костяшки с мученической улыбкой, губы задевают холодный металл кольца-печатки. − А ты ведь даже не задумывался. Это ничего.       Рей прощает с интонацией матери, некогда в детстве гладившей его по буйной голове со словами «все будет хорошо». Все будет хорошо, мой драгоценный принц. В его сознании проносится кометой, осветившей мрак вокруг ярким убийственным светом: для чего ему будет такая жизнь дальше, если не о чем будет жалеть, если они ничего не сотворили еще, но уже поспешили сложить головы на плахе. И Рен наконец открывает глаза, различив под ногами цветной осколок запретного мира, который никто не сможет запретить ему припрятать в карман на долгие-долгие годы томления в сутане.       Она приходила ради него. Теперь его слезы оседают на ее пальцах.       − Будь ради меня, − мольба тонет в шорохе плотных тканей. − Я никто, я раб, не принадлежу себе, и потому мне нечего терять. Спаси меня, Рей.       Рей поцеловала Кайло лишь однажды, и он, кажется, ничего не понял, но только бы она знала: Рен мечтал, чтобы у него нашлось достаточно решимости для второго такого поцелуя, сорванного случайно. Господь, может, и смотрит, но Сноук − нет, и если первый не против любви к женщине, то второго Кайло давно подозревал в лицемерии.       В ту звездную ночь Кайло Рен молится только ей.