Blackout

      Они познакомились на скоростных свиданиях, и с тех пор Рей все чаще думает о том, что лучше бы этого с ней никогда не происходило, не случалось, отошло кому-нибудь еще, симпатичной бестолковой девчонке, способной закрывать глаза, смыкать веки, смотреть в потолок и не жмуриться от слез так, словно все нутро сжало в тиски.       Бен Соло пришел туда только потому, что Хакс затравил ему мозги этой «темой». Выражаться так давно никто не выражался в их кругах, но Армитаж немного болван, немного сноб, всего по чуть-чуть, и вот Соло черкает небрежно, не скрывая раздражения и неприязни ко всему этому балагану-мероприятию, свое имя, возраст, ставит кривые линии прочерков там, где отвечать не хочет. Бестолковая анкета, позади него − Хакс, приглаживающий уложенные гелем рыжие волосы, зажевывает сухие губы в задумчивости и выписывает всю подноготную в графу «род занятий». Бен пишет просто: тату-мастер. Хакс тужится дольше. Оно и ясно, думает Соло, отталкиваясь от стойки регистрации, затем совсем пренебрежительно передает помятую бумажку девчонке, ответственной за шабаш.       Девчонка милая, уж лучше бы Хакс притащился, чтобы ее трахнуть, а не лезть во все это, впрочем, Армитаж − фрукт никому не понятный, как те плоды, названия которых Бен не помнит и которые воняют так, что в жизни в рот не положишь.       Началось все плохо. Хакс терся вокруг столика с кофе в своем костюмчике менеджера высшего звена и делал вид, что он как бы пришел вон с тем суровым мужиком, да-да, вот с тем, почти два метра роста, широченные плечи и забитые руки, виднеющиеся из-под коротких рукавов до преступного облегающей футболки. Крутой парень. Таких любят. Хакс, выглаженный, весь какой-то нервный, вечно на кофеине, дерганый и близкий к срыву от недосыпа, диагноза всякого строителя большого бизнеса, подходит поближе, держа в мыслях: дамочки в восторге от героев типа Бена. Хакс манерно прихлебывает бесплатный растворимый кофе, легко толкнув Соло под бок:       − Ты для них как новый вид мистера Дарси, старичок. Они слетятся как мухи. Найдешь кого-нибудь.       Бен угрюмо кивает, ничего не сказав в ответ, а сам смотрит на Хакса, который весь уже в среде, зыркает глазами туда-сюда и оценивает приплывших нимф, одергивавших узкие синтетические юбки в облипку. Большинство из них − студентки и дамы за сорок, те таких юбок не носят, у тех отчаяние читается в жеманных улыбках; когда Хакс зазывно подмигивает одной из наивных студенточек, Соло косит лицом так, будто его дерьмом накормили. Однажды он пообещал себе, как честному мастеру и человека слова, что не станет ни при каких условиях в своем салоне под Бруклинским мостом обслуживать в стельку пьяных, ну, бывали такие залетные птицы, веселые малолетки, сорвавшиеся мамаши-домохозяйки, ушедшие в запой воротнички, которые били кулаком по столу и требовали набить дрянь, якобы очень для них символичную, цветочки, имена бывших, всякую похабщину и откровенные портаки, вынь да положь, но сделай, за что, мол, платят.       Так они с Хаксом и познакомились. Хакс новость о сокращении в компании отметил серией шотов, втер немного в десна, а потом завалился перед самым закрытием, весь помятый, пожеванный, с раскрасневшейся на ветру рожей и оторванным рукавом дорогого пиджака, и вывалил сотку со словами «бей». Набить они ничего не успели, Соло только натянул перчатки, как этот герой фонтанировал ему под ноги лужей блевоты.       С тех пор и держат друг друга в зоне видимости, досягаемости, через пятницу пожимают ладони и проставляются батареей «Будвайзера» в квартире над тату-студией Соло, взявшего в тусовке псевдоним «Кайло Рен», чтобы отмыться от той грязи и параши, в которой жила его венценосная семья.       − Какого хрена ты пялишься? − сама ситуация предельно тупая и раздражающая, но он скала до последнего, непробиваемый, только складывает мощные руки на груди и смотрит прямо на парня, занявшего стул перед ним. По правилам, они должны меняться партнерами по кругу и за отведенное время со всеми перезнакомиться, только к нему подсаживается субтильный дрыщ с сальными волосами, зачесанными назад, потом Бен приглядывается − да это же рафинированный педик, тут у него предвзятости море. Он мало что ненавидит − свою семью особенно, − но вот гомосексуалистов не переваривает, не переносит на дух.       − Я Мерф, − паренек хлопает пустыми глазами и складывает тощие ноги невообразимым способом, того и гляди, сам в них запутается. − У нас есть две минуты. Ты Кайло, верно?       Бен смотрит на собственную наклейку с именем. Точно. Сюда завалился под псевдонимом. Потом смотрит на огроменные дырени в джинсах этого недоразумения, угрожающе прочищает горло и взглядом ищет Хакса.       − Тут что, голубиный рассадник? − его как будто лично оскорбили.       − Клевые тату.       − Завали нахер, − только и выдыхает, прикрывая лицо широкой ладонью.       Бен готов покляться, что это самые долгие две минуты на той неделе. Он уходит, не дожидаясь окончания круга, и если бы не водка со скисшим яблочным соком за завтраком для прочистки мозгов, Соло поставил бы жирную точку сеанса быстрых свиданий смачным ударом башкой этого пидора об стол.       Бывает, повторяет он, успокаиваясь у выхода, но напоследок его что-то дергает; хоть кофе отсюда прихватить бы. Судьбоносное решение. Бен хватает стаканчик из скромного числа оставшихся и загребает крошащееся печенье от дури, злости, боже, какая трата времени. Они ведь с Хаксом даже не друзья. Полный рот сладкого дерьма. Он крутит тяжелой головой, мирится с подступающим похмельем − вчера была пятница − и, как пораженный, застывает, увидев не лицо, не угрюмо поджатые губы, морщинку, пролегшую меж бровей, и вовсе не сосредоточенный и по-взрослому печальный взгляд. Это потом.       У него все телки были двух сортов: хочется трахнуть и забыть, хочется трахнуть и перезвонить. А эта как бы для себя создала новый подвид.       Он первым делом видит громадный фиолетово-желтый синяк, расплывшийся по предплечью от ее потертого, шершавого локтя, точно выглянувшего из-под рукава джинсовой рубашки. На голове у нее смешная дулька, на манер азиаток, только вместо палочек торчит карандаш. Еще десять минут назад им же и черкала по листу анкеты, убедив администратора в том, что никакой разницы между карандашом и ручкой не будет.       − Привет, − он отнюдь не мастер флирта, и зачастую женщинам это нравится больше, чем выверенные подкаты. − Я понятия и не имею, что ты тут забыла. Я уже ухожу, и ты тоже.       − Прости, что? − она в растерянности морщит лоб.       − Я Бен. Пойдем.       А ей же видно, черными буквами по белому написано маркером: «Кайло, 28 лет».       Потом Рей сравнит его с пещерным человеком: увидел бабу − взял за волосы и оттащил в пещеру. Чем не способ заводить знакомства.

***

      Ее зовут Рей и от нее пахнет солнцем только потому, что она с Западного побережья, ей больше всего нравятся пионы. Она ест пломбир на завтрак, усевшись на столе посреди его незаконченных эскизов, с затаенным любопытством рассматривает скалящиеся в ответ наброски черепов, змей и летучих мышей, из приятного только розочки, и те с шипами. Рей никогда не задумывалась о татуировках, они, скорее, не для нее, она свое тело не считает холстом, да и решительности для такого в ней мало, а вот процесс в действии − это другое.       Ее худые ноги болтаются в воздухе, туда-сюда, и на душе ей погано лишь отчасти. Самое чудное в их моменте − абсурдность истории: отчаявшаяся цветочница, только переехавшая в большой город с ворохом припасенных надежд и мечт, обещавших шепотом разбиться о скалы, упорно прет против принципов безопасной дистанции и при первой возможности кидается с головой в глубину. Пускай, Рей считала, ей пора жить, позволить себе жить, не выживать, спотыкаться, раздирать в кровь ладони, встречать людей, перестать бояться, впустить уже кого-то достойного для этого. На Восточном побережье Бена не было ее моря, и соль не оседала на губах, и она, конечно, тосковала, потеряв корни, оторвавшись от земли, только в неизвестной каменной пустоши творилась магия, и больше всего Рей опасалась проспать все на свете в своей лазурной коме.       Ей никогда не надо было никого дожидаться на Западном. Никто не обещал вернуться. С выпотрошенным, но пустым, готовым ко всему, сердцем, Рей попыталась пустить корни в другом городе.       Первым в ее пустоту ворвался он, вошел тяжелой походкой, гремя ботинками, бренча непонятные песни, разливаясь в полубредовых и вдохновленных монологах про все и ни о чем, о том, например, что все мы не больше чем сумма проб и ошибок наших родителей, что всем нам до усрачки страшно быть самими собой и что большинство губит бесконечная скрытая истерика, спрятанная во в фразах «я в порядке». Поначалу Бен Соло кажется ей чудным в хорошем смысле, таким вот недопонятым романтиком, вынужденным маскироваться под откровенное брутальное хамло, вымещающее гнев в тот момент, как приспичит. Рей не меняет своего мнения и после того, как Соло заваливается в цветочный магазин в ее смену и швыряет горшок с геранями в пустой стенд для роз, потом еще с час ползает по полу и собирает грубыми ладонями сырую землю с видом покаявшегося грешника на глазах у столпившихся покупателей, большой и неловкий, как провинившийся ребенок. После того, как Соло вызванивает ей с половины десятого вечера до семи утра, а в девять показывается под окнами, благо Рей живет на пятом этаже, и до нее еще надо доораться.       − Если ты не выйдешь, я, блять, за себя не ручаюсь, − он орет раненым медведем под дверью, долбя так, что та заходится ходуном и натужно скрипит в петлях. − Клянусь, Рей, это последний раз...       − Уйди, или я копов вызову. Правда, вызову, Бен.       − Ты сама в этом виновата, − вопль глушится соседским вскриком «да пусть твой хахль заткнется уже». − Дай мне войти.       Ей страшно. Соло крушил вещи, кричал на нее, грозился, сыпал отборным матом, но никогда не трогал и пальцем, обычно заканчивалось мирно, хотя и относительно. Но здесь, прижавшись к стене с зажатым в ладони телефоном, Рей ловит себя на мысли: ей до трясущихся рук страшно, что он ударит ее, ведь она ударит в ответ, и тогда непонятно, сможет ли он остановиться.       − Тебе нужна помощь, Бен.       Он оставляет попытки выломить дверь к чертовой матери.       Она меняет мнение на диаметрально противоположное, найдя его в луже рвоты в коридоре под утро после Дня независимости. Какой, черт возьми, повод долбануть до помутнения рассудка, сказка современной принцессы благополучно похерена чужой зависимостью от дерьма, разлитого в бутылки и расфасованного по крошечным прозрачным пакетикам. Бен божился, сочиняя для нее надрывные стихи, поэзию отчаяния, строки, израненные вдоль и поперек, такие, что горло схватывало от слез, верилось легко: он это искренне, с невозможной любовью, которую Рей познала в первый и последний раз. Все ее розы, расставленные в вазе щедрой дюжиной, лавируют на пол, оседают горой влажных лепестков, сминаются в кашу топотом его ботинок.       Рей ненавидит Восточное побережье из-за Бена Соло и еще больше ненавидит Западное побережье из-за родителей, бросивших ее прямо на песках пустынного городского пляжа в разгар рабочего дня.       Они вместе уже год, но Рей не может ничего поделать с собой, чтобы перерезать пуповину больной привязанности, обвившей ей шею удушающей петлей. Последней каплей становится вполне себе мирное утро: Бен в душе, погром трехнедельной давности устранен, последнее «я обещаю» вступило в силу, по пробуждению − сладкие поцелуи в шею и кофе за завтраком, синхронный смех под одеялом, Соло предлагает даже набить парные тату и тем самым отметить ровно двенадцать месяцев запущенного процесса взаимного уничтожения. Рей тянется к его телефону просто потому, что хочет удостовериться: обещания Соло чего-то да стоят. Оказывается, нет.       Некая Мэнни, забитая картинками от шеи до пупка, шлет ему свои бидоны, торчащие островками голой кожи посреди черной мазни татуировок. Рей протяжно выдыхает и оседает на стуле, испытывая одновременно ярость и облегчение: у нее нашелся повод, чтобы покончить с этим и больше никогда не разъедать себя изнутри и не разочаровываться.       Она первой хлопает дверью:       − Я ухожу.       Он впервые делает угрозу реальной, ударив кулаком в стену в сантиметре от ее лица, от ее горящих щек, мокрый и голый, Бен выглядит жалким. Рей так и говорит, нарываясь:       − Ты жалок. Ненавижу тебя.       Двадцать минут назад он гладил ее волосы теплыми ладонями и рисовал пальцами по лицу, водил по щекам, носу, губам и шее. Они же ведь были влюблены так долго. Срок годности у любви вышел в том месяце.       Бен рывком сгибает ее пополам, но она ударяет в ответ так, словно готовилась, затаившись, ждала чертового момента, чтобы дать отпор, и этот тычок в живот, подкрепленный смачной звонкой пощечиной, действует оперативной шоковой терапией. Соло не верит, что с ним могут поступить подобным образом, выбросить в мусорку вместе с дефектным сердцем и пропитой печенью, сотней просроченных клятв и смытых в унитаз «я тебя люблю». Рей хлопает входной дверью квартиры над студией, и ему кажется, что из-под него выбили табурет; петля ломает шею.