Вы циникам злым не верьте — у вечной любви нет смерти Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить
Заснуть у Славки не получается. Честно говоря, он даже не пытается. Несколько раз заваривает себе чай, выкуривает свою пачку сигарет и забытую пачку Евстигнеева. Он тихонько прокрадывается в комнату, где на надувном матрасе устроилась Муродшоева, одетая в большую ей футболку антихайпа и накрывшаяся найденным в шкафу шерстяным одеялом без пододеяльника. Ее телефон, лежащий на полу рядом, то и дело загорается голубым и тихо гудит, принимая новые сообщения и упоминания в соцсетях. Она теперь не менеджер Мирона, но работы у нее, похоже, не убавилось. Интересно, что она теперь будет делать? Найдет себе нового подопечного или устроится в ВМ бухгалтером? Машнов поправляет ей одеяло и выходит. Топчется в коридоре, рассматривает сваленную возле вешалки обувь: свои кроссовки, кеды Светло, рибоки Евстигнеева, ботинки Жени, домашние тапки и расшитые золотыми нитками турецкие туфли Андрея с задорно загнутыми носами. Он купил их на каком-то блошином рынке совершенно случайно и припер в квартиру, где тогда еще Ваня жил вместе со Славой. Носил вместо дешевых икеевских тапок, которые Светло покупал для себя и для гостей. Нитки истерлись и кое-где торчали колтунами, но туфли никто не выкидывал. Все так поменялось. Совсем иначе стало. Смешалось как-то, съехало. У Славы болели голова и рука, но менять повязку и пить таблетки было лень. Не хотелось делать вообще ничего, хотелось только чтобы все это, наконец, закончилось. И надо бы вставить последнюю кассету, послушать и постараться все это поскорее забыть, но сил совершенно не было. Машнов покрутился в коридоре, подошел к двери в комнату Вани. Заглядывать не стал, просто постоял, слушая ровное дыхание Фаллена и сопение Евстигнеева. Одернул себя — чего он ведет себя так, словно прощается с ними? Он не умрет вместе с Мироном, его жизнь продолжится, просто изменится немного. Немного ли? Он вернулся в кухню. Взял книжку, которую на подоконнике оставил Ваня. Погладил пальцем измятую мягкую обложку. Хитроумный идальго Дон Кихот. На сердце стало тепло. Слава поставил к окну табуретку, устроился, скрючившись, и открыл книжку в середине. Читать в темноте — такая себе затея: люстру Слава не включил, так что единственным источником света на кухне были желтые полосы от фонарей, но Славке и этого было достаточно. От книги Машнов оторвался, когда на кухне стало туманно-светло, как бывает, когда солнце уже встает, но еще не заливает своими лучами землю. Он закрыл книжку, прошелся по периметру кухни. В четырех стенах снова стало тесно и тошно. Слава подождал немного, надеясь, что чувство утихнет, но с каждой минутой желание сбежать делалось все более невыносимым. Взяв с собой только кассетник со вставленной в него последней кассетой, Слава обулся, надел куртку и вышел из квартиры. Петербург просыпается. Улицы наполняются первыми пешеходами и автомобилями, и с каждой минутой по венам города кровь суеты бежит быстрее. Слава позволяет потоку подхватить себя, и быстрое течение толпы выносит его на Невский. Машнов шатается по центру, заходит в метро, когда замерзает, но ехать, конечно, никуда не может — денег он с собой не взял. Есть не хочется. В полдень кофейни и рестораны наполняются людьми, и Славе нравится проходить мимо и наблюдать за людьми, сидящими в тепле, за стеклом. Спокойные или взволнованные они разговаривают или смотрят в экраны телефонов и ноутбуков, и у каждого на лице — жизнь, которая идет сегодня, прямо сейчас. Слава думает о том, что и у него еще недавно была своя такая жизнь, в которой его волновало, что приготовит ему Сашенька на ужин, о чем бы написать новый трек и как подешевле поменять паркет, вздувшийся из-за набежавшей из щели над окном воды. Но все это становится неважным и далеким, когда происходит что-то, что разрывает все бытие на «до» и «после». Например, смерть. К ней нужно относиться философски и с юмором. Это часть жизни, и все мы когда-нибудь умрем. Но смеяться над ней и пытаться принять ее можно ровно до того момента, пока она не появится в твоей жизни. Бороться со смертью все равно, что бороться с мельницами — занятие бессмысленное и энергозатратное, однако всю его бесполезность понимаешь только тогда, когда биться сил уже не остается, но нужно идти дальше. А как — не известно. Вот и Слава не знал. За весь день он несколько раз доставал из кармана плеер, крутил в руках и не решался прослушать. К горлу подступал ком. Эта кассета — его. На ней — последняя причина смерти Мирона, и этой причиной является он, Слава. Он тот, кто добил Мирона Федорова. Это было так просто, но в голове не укладывалось. Ничего, что было важно раньше, теперь не имело значения. Диссы, треки, биты, алкоголь, друзья, тусовка, мокрый Питер, уютная квартира на Ваське, уютная Сашенька, далекий дом, занесенный снегом, Амур… Нужно написать стихи. Закат застал его на Фонтанке. Машнов сидел на лавочке и от него только что отлипли две симпатичные девушки, которые просили автограф и фотографию. Слава отмахивался, но девчонки оказались настойчивые, и продолжали лезть, пока он на них не рявкнул. Теперь они удалялись, обиженные, и ему было стыдно перед ними и жалко себя. Последняя кассета тяжелым камнем лежала на дне кармана. Славка достал ее из кассетника, обвел пальцем цифру «семь». Представил, как Мирон держал ее в руках, и сделалось совсем хреново. Он погладил ее прохладное ребро, бережно вставил в плеер, закрыл его с тихим щелчком. Тяжело стало в груди. Вот и все, оттягивать уже просто некуда, сейчас или никогда. Он должен знать, в чем Мирон обвинил его, должен в последний раз услышать его голос. Будь что будет. Он нажал на «плей». «Есть такой тип людей, которых встретив однажды, уже не сможешь забыть. Они отличаются от остальных, в них горит вековое пламя. Иногда это лишь искра, иногда — костер, но порой встречаешь тех, у кого в груди горит пожар. И пожар этот никак не загасить и не унять. Он будет гореть, согревая всех вокруг, и к этому огню будут тянуться люди, особенно те, у кого ледяной камень там, где обычно орган с аортой. Этот пожар будет освещать путь, даже самый тернистый, и будет охотно отдавать тепло, не опасаясь однажды погаснуть. Я не знаю, отношусь ли к таким людям я, но точно знаю, что мне посчастливилось встретить такого человека-пожар. Меня никогда не тянуло к мужчинам, о таком я даже не задумывался, но когда мое сердце расцвело, оказалось, что мне все равно, что эти цветы тянулись к солнцу, которое пряталось не в женщине. Я не помню точно, в какой именно момент, но я вдруг понял, что кроме него, больше никого не полюблю. Счастье не дается дважды. Еще одной такой огромной любви не будет. Он мне напоминал, кажется, всех, кто мне когда-либо был мил, кого я, как думал, любил. Только все, что было раньше — не то, все — пустое. В нем уживались черты, которые я искал в других, и все прочие оказались для меня лишь жалкими пародиями на него. Пытливый ум, образность мысли, спокойная уверенность и буря чувств. Он знал, похоже, абсолютно все, и любил не государство, а страну, той самой любовью, которая, кажется, текла в нем вместе с кровью — горячая, всепрощающая, которой любят матерей. До него я не знал, что такие люди существуют, что можно так гармонично сочетать в себе сразу все, что я искал в себе и в других. Неосознанно я пытался разгадать его, узнать: вдруг он лишь кажется таким, а на деле абсолютно пустой? Но он так и остался для меня загадкой, и я ни на шаг не приблизился к тому, чтобы его понять. Лишь осознал, что Слава Машнов не дракон и не Джокер, как казалось мне в начале. Бывает любовь обладания и любовь восхищения. Сам бы я этого не понял, в книжке прочитал. Долго думал потом, как же так, ведь выходит, что чувства большинства людей совершенно низкие, плотские. Получается, каждый хочет лишь обладать, держать возле себя другого человека, клеймить его — мое! Заполучить, забрать, спрятать… Мне же не нужно было обладать им, мне было достаточно смотреть издалека. И не нужны мне были личные встречи, я довольствовался тем, что слушал его музыку, где находил для себя все то, чего мне мучительно не хватало. Я считал, что любовь восхищения исчезла из нашего мира, но все-таки мне посчастливилось стать, наверное, последним человеком в нашем падшем, погрязшем в грязи и грехе обществе, который его испытал. Последний, блять, романтик, который только и делал, что трахал фанаток, потреблял и писал отвратительные стихи. Вот ведь постирония, правда, Слава? В своей памяти я бережно хранил наши встречи и старался не вспоминать о них слишком часто, ведь момент, насыщенный чувствами, если его проигрывать много раз, теряет все то, за что его любили. Он становится тусклым, а чувство, которое память лелеет так бережно, исчезает безвозвратно. Больше всего я боялся, что исчезнут мои чувства, которые мне посчастливилось испытать. Но теперь, когда жизнь моя подходит к концу, я хочу вспомнить каждый из моментов, потому что скоро вспоминать их будет некому. Воспоминание первое. Вечеринка, с которой все началось. Кухня, на которой я был чужим, их важный, интересный разговор. Его глаза, светлые, с ироничным прищуром, спокойным и мудрым взором. И его улыбка, которая сбила меня с пути, от которой меня повело, торкнуло и потащило. Прямо навстречу тому, о чем я понятия не имел. В самое пекло. Воспоминание второе. Баттл. Тот день, что весь был наполнен Славой и в моей памяти смазан сильнее других. Укор во взгляде, когда он смотрел, как я вмазывался перед баттлом и разочарование после. Я так жадно слушал его честный, эмоциональный голос, его раунды. Я был в полном неадеквате, и в голове набатом звучало: „Здравствуй, я нашел тебя под конец странствий“. И прикасался, обжигаясь каждый раз, сгорая, но упрямо трогал снова и снова, потому что задыхался и хватался, как за спасательный круг, за Славу. Воспоминание третье. Самое свежее. Лежа в своем номере, совершенно трезвый и пустой, я еще отчаянно цеплялся за жизнь. Мне было все равно, будет ли смерть или что-то другое, и вместе с тем я глупо надеялся на спасение. На ангела, который захочет мне помочь. Но бог, в которого я не верил, давно меня оставил, я был один, и только я сам мог спасти себя. С этой мыслью я поднялся, оделся и поехал на Васильевский остров. Точного адреса Славы я не знал, но по сплетням и случайно услышанным разговорам помнил, что дом трехэтажный, что напротив — лютеранская церковь, неподалеку консульство Таиланда и Дикси. И я мог бы придумать про таких "соседей" кучу панчей, но мне было совсем не до этого. Таксист смотрел на меня, как на идиота, потому что я точно не знал, куда мне надо. В итоге он выкинул меня возле церкви, и во дворы я вошел, следуя интуиции. Дома стояли, укрытые зеленью, крашенные желтой краской, и что-то в них было уютное, знакомое, родное. Я ходил по двору, наверное, надеясь, что Слава выглянет в окошко и заметит меня сам, но конечно же, ничего не происходило. Наступал уютный, ласковый августовский вечер. Прогретая солнечными лучами земля еще пышала жаром, но воздух уже остывал, становясь легким и влажным. Я присел на лавочку, которую не было видно со стороны дома из-за зеленых кустов, и некоторое время смотрел на носящихся по детской площадке детей. Они напомнили мне о Насте, стало нестерпимо совестно. Двор наполнялся людьми: кто-то выходил с детьми на прогулку, многие возвращались домой с работы, молодежь, напротив, дома покидала, подростки крутились возле гаражей, маясь от скуки. Я в очередной раз почувствовал себя здесь абсолютно чужим, как будто я был вором, который влез в чужой уютный дом, но не стал ничего трогать, а устроился на кухне выпить чаю. Я уже собрался уходить, как вдруг услышал женский смех, чистый и заливистый, а потом звонкий голос сказал: — Славка, ну что ты несешь! И она снова рассмеялась. Я подумал, что так не бывает, что не может быть такой удачи и такого совпадения, чтобы это был тот самый Слава. Потом я повернулся на голос и увидел Славу. Он шел по двору, нес в одной руке бумажный пакет из пекарни, а за другую руку его держала девушка, невесомая, в легком белом платьице, с завитыми локонами, которые качались от ее упругой, молодой походки. Он что-то говорил ей, кривляясь, а она хохотала громко, то запрокидывая голову, то в смущении прикрывая рот маленькой ладошкой. Но я не видел ее, для меня она просто не существовала, был только Машнов. Одетый в нелепую гавайку и шорты, лохматый, с обгоревшим носом, совершенно счастливый, нелепо улыбающийся, кривящий рот и строящий гримасы. Он был без очков, но глаз его я с такого расстояния не видел, и потому мучительно хотелось встать, подойти ближе, чтобы увидеть в подробностях, какой он, когда такой счастливый. Они подошли к парадной, Слава поставил пакет на скамейку, положил свои большие ладони девушке на талию, с легкостью поднял ее в воздух и закружил. Она снова смеялась, он поставил ее ногами прямо на лавку, она сделала вид, что злится. Шутливо толкнула его в плечо, он пощекотал ее голые коленки, она наклонилась и, запустив пальцы ему в волосы, притянула к себе и поцеловала. Мое сердце оборвалось. Я понимал, что не надо на них пялиться, но не мог отвести взгляд. Слава подхватил ее под бедра, снимая со скамейки. Вновь не почувствовав под ногами опору, девушка обвила его шею руками и ткнулась лицом ему в шею. Машнов наклонился — она завизжала и обняла его за пояс ногами — взял пакет из пекарни и поднялся на крыльцо, ухитрясь и не уронить свою девушку, и открыть дверь парадной. И тогда я понял, что это любовь из тех, которые лучше уж сразу заменить расстрелом. Нам быть вместе нельзя. Невозможно. Не потому, что всколыхнется общественность, разволнуются фанаты, посыпятся угрозы, польется грязь, и неизвестно как отреагируют родные и друзья. Потому, что Слава ничем не заслужил себе такой камень на шею, как я. Я стоял тогда и думал: на кой-черт ему я? Со своей жизнью, которая была ему неприятна и чужда, со своей болезнью, излечиться от которой невозможно, со своим мусором, своей гнилью… Зачем я ему? Он же ненавидит меня, и его снисходительное спокойствие в моем отношении, когда я оказываюсь поблизости — лишь проявление его внутренней силы, а не симпатии ко мне. Я понимал, что его ненависть не беспричинна, но знать, откуда она взялась, я просто не мог. Ведь у него было все, а у меня — ничего. Он любил и был любим, и в нем горел пожар, а я остался один, едва живой разлагающийся труп, слабый, жалкий. Мне не было места в его тепле, рядом с ним. Он бы, может, и принял меня, потому что добр и сострадателен к несчастным, нашел бы мне место возле себя, но я бы сам не вынес этого. Он бы никогда не полюбил меня, потому что любить меня не за что, меня только жалеть остается, а жалость его проклятая мне не нужна, в жалости меня всю жизнь купают все вокруг. Я был бы возле него, как ручной пес, привязанный к хозяину, зависимый, нуждающийся, он был мне необходим настолько, что я был бы согласен даже на такое. Пусть так. Только бы он меня грел, только бы давал жить, ведь все равно больше помочь никто не мог. Но я знал, что не достоин даже этого. Я не достоин даже жалости его, даже взгляда, что уж и мечтать о любви. Сердце, что горит, способно полюбить сильно и крепко, но только не тогда, когда любовь рождается из жалости. И потому я предпочел смерть. Как остановить этот поток фраз? Я бы, наверное, не стал ни за что про это все говорить, если бы не покончил с собой сразу, как закончу рассказ. А ведь я так и не написал хороших стихов, да и много важного не сказал. Теперь поздно. По пути в гостиницу я купил кассеты, магнитофон с микрофоном и канат, достаточно толстый, чтобы выдержать мой вес. Вернувшись, составил список тех, о ком хотел бы рассказать, и не думая, как бы расположить их всех на кассетах, просто начал рассказывать с самого начала. И вот, добрался до последней, хоть и не верил. И оказалось, что просто не могу обвинить Славу, потому что люблю его. Он не виноват в моей смерти, но он на этой пленке. Он не спас меня. Но он и не знал, что я нуждаюсь в помощи. В отличие от всех вас, находившихся рядом, наблюдавших за мной и совершенно безучастных. Кассета заканчивается. Я остановлю запись, напишу на этой кассете цифру „семь“, сложу их все по порядку в обувную коробку, которую нашел у горничной, и отправлю их Вите. И будь что будет. Я лишь хочу, чтобы вы все знали, что я принял это решение не спонтанно. Потом я вернусь в номер, посмотрю на ютубе, как завязать петлю правильно, закреплю канат на люстре. Надеюсь, она достаточно хорошо прикручена. Думаю, вы скажете, что я был излишне пафосен, наивен, слишком жесток к близким, слишком драматизировал и раздувал из мухи слона. Но вы никогда не были на моем месте, и если вдруг когда-нибудь окажется так, что вы останетесь совсем одни, то дай вам бог это пережить, потому что я не смог. Виновато ли в этом мое воспитание, моя болезнь или то, что в моей жизни просто было слишком мало настоящего, светлого и теплого? Я не знаю. Пора заканчивать. Не знаю, о чем буду думать, когда надену петлю на шею. Надеюсь, моя тьма отступит, и я буду счастлив, потому что нашел свой дом, хоть и не нашел смелости или наглости в него войти. Знаю только, что стоять я буду не просто на стуле, который притащу из кухни в моем номере. Я буду стоять, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви». Кассета заканчивается, но Слава продолжает сидеть, не шевелясь, и слушать тихое шуршание пленки. Вокруг него бурлит жизнью большой город, а он словно окаменел. В груди стало очень холодно. В момент этот лед сковал все тело, забрав всю физическую боль и усталость. Снаружи не осталось ничего, но Слава был бы больше рад, если бы коркой льда покрылись его мысли. Голову распирало. Все стало нереальным. Ему показалось, что это просто сон. Стоит посчитать до трех, и он проснется. И окажется, что это лишь затянувшееся, слишком реалистичное сновидение, или что он не слушал все эти кассеты, что они затерялись где-то в пути к нему, что их оставила себе Женя, не позволив им пойти дальше, или что-то еще. Что угодно, только не это. Что же теперь? Что будет с ним? И что он станет делать? Он не смог вдохнуть, но это открытие его почему-то не напугало и не удивило. Машнов закрыл глаза, но в переполненной мыслями и образами башке тут же возник образ Мирона. Не того, которого он знал при жизни, а того, которого узнал уже после его смерти. Уставшего, но умиротворенного. Славу сложило пополам, он закашлялся, задохнулся, ему показалось, что он сейчас выплюнет собственное сердце, но его просто стошнило на асфальт, а после он снова зашелся в кашле. Прохожие шарахнулись в сторону, но Славе было все равно. Пусть думают что хотят, и, даже если его сейчас увидят фанаты, плевать. Ничего не имело никакого значения. На улице стемнело. Машнов посидел на лавочке еще пару минут, надеясь прийти в себя, но сознание даже не думало проясняться. В носу защипало, как будто он собирался разрыдаться. В мыслях проносились лица, образы, фразы — все то, что рассказал и обрисовал Федоров. То, чего Слава никогда не видел и редкие сцены, где присутствовал сам. Он вспомнил коровьи глаза Мирона, губы, изогнутые в снисходительной усмешке, гордо вскинутый подбородок. Вспомнил и едва не заорал — горло сдавило, стянуло, ком, от которого он едва избавился, снова подступил к адамову яблоку. Слава прижал ладони ко рту. Показалось, что он сейчас действительно разрыдается, но слез так и не было. Он подождал пару минут, потом поднялся — его качнуло — и пошел в сторону семнашки. Куда уходит любовь, когда остывает сердце? Слава не знал. Его жизнь окончательно сломалась, и теперь ее никакими нитками не зашьешь. Мирон любил его. Любил. Любил. Эта мысль крутилась в голове волчком, снося все прочие, и от нее хотелось выть. Больше всего хотелось скинуть всю вину на самого Федорова. Мол, виновен только он: ничего не говорил, помощи не просил, на контакт не шел. Но Славка прекрасно понимал, что виноват сам. Не больно-то захочется изливать душу человеку, который тебя полжизни хуесосил. По пути в «1703» Слава постоянно останавливался и долбил кулаками по стенам домов и столбам. Почему все так? Почему?! Почему они не пересеклись ни разу до той вечеринки у Вити, почему случился этот баттл чертов и почему, блять, они ни разу не встретились — пусть даже случайно — после него? Машнову стало плевать на всех остальных: на тех, кто был равнодушен и не замечал страданий друга или коллеги, и на тех, кто его добивал, ему казалось, что вся вина за смерть Мирона лежит только на его плечах. Оставление в опасности. Мирон сказал, что не винит Славу, мол, он не знал. Но он знал. Он всегда знал, что Мирон, хоть и кружится, как на карусели, все равно ищет что-то и никак найти не может, и за это Слава его презирал. Потому что, если тебе чего-то не хватает, это что-то нужно искать, и искать, и искать, а не распыляться на ерунду. А еще Слава ненавидел его за склонность к пафосу, за необходимость драматизировать, за привычку писать только о себе и выворачивать свою никому не нужную душу наизнанку, не зашивая потом обратно. Да кто ж под богом ходит с голым нутром?! За то ненавидел, что Мирон просто был другим, не таким, как сам Слава, и Слава его просто не хотел принимать, хотя понимал и видел сущность его куда лучше тех, кто был с ним рядом. И не был рядом. Слава вспомнил «Биполярочку», вышедшую сразу после баттла. Вот он крик, просьба, откровение, мольба. Спаси меня, спаси меня, пожалуйста! Услышь и вытащи из омута. Машнов вломился в семнашку. Внутри в самом разгаре была попойка. Такая, какие Слава любил — уютная и с размахом одновременно. Пространство колыхалось, сладко пахло алкоголем и женскими духами, солено — потом. Славка протиснулся мимо танцующих тел к барной стойке, избегнув ласковых прикосновений женских рук, которые попытались увлечь его в вакханалию танца. Бармен за стойкой казался незнакомым, новенький, видимо. Но он Славу узнал и кивнул в знак приветствия. — Что будете пить? — Водки. Бармен ничего не сказал, налил Славе стопку, тот быстро опрокинул ее в себя. В глотке разлилось тепло, но ледяной айсберг в груди оно не растопило. Машнов благодарно кивнул бармену — денег у него все равно не было — и потащился в сторону туалета. Возле женского гудела очередь, но в мужском было тихо и пусто, только крайняя кабинка сотрясалась от парочки, решившей сблизиться прямо здесь. Слава их не замечал. Он подошел к раковинам, умылся и поднял голову, глядя в зеркало на свое отражение. Под глазами — мешки, лицо бледное, пошедшее красными пятнами от нервов, губы потрескались и кровили, волосы прилипли ко лбу, лохматые, неопрятные. И Машнов, наконец, заплакал. Беззвучно, но с трудом глотая воздух, задыхаясь. Лед в груди постепенно таял, но вместе с тем возвращалась боль. Заболело сразу все, но сильнее всего где-то в желудке, и скорее всего, это был знак того, что водка была паленая, но Слава помнил, что в семнашке всегда алкоголь нормальный. Запульсировала болью рука, с которой давно сползли бинты и которая покрылась новыми волдырями от мороза. — Он меня любил, — беззвучно прошептал Слава и ударил кулаком по раковине. Тут же вспомнилось, как он ударил Рудбоя, и вместе с воспоминанием об Евстигнееве вспомнился и Ваня. Господи, пусть у них все будет хорошо. Хотя бы у них, пожалуйста, — а я что… а я… Он задохнулся и осел на пол. Как же наивно было полагать, будто бы он сможет выжить без него. Как будто это можно пережить, просто переступить, перетерпеть, загнать поглубже в себя и не бередить это больше никогда. И делать вид, что Мирона Федорова не было никогда. И смотреть в глаза Жене, Ване, Рудбою, Тимарцеву, Вите — да кому угодно — и игнорировать то, что все они прекрасно слышали, что все они знают, что все они виноваты, и что более всех виновен тот, с кого Мирон все обвинения снял. Наверное, они его ненавидят. Ненавидят за то, что попади эти кассеты в руки полиции, только одному Славе гарантированно не предъявят обвинений, что только у него одного совесть должна быть чиста, только вот это совсем не так. Никогда Слава не испытывал к Мирону ненависти. Он раздражался, он бесился, он злился, заигрывал, науськивал, но он не хотел его смерти. Чего угодно: чтобы этот зазнавшийся индюк упал со своего пьедестала, чтобы сделал что-то настоящее, чтобы… Да что угодно, но только не смерть! Славе хотелось лезть на потолок. Хотелось обернуть время вспять, чтобы сделать что-нибудь, что он должен был сделать. Сказать что-то. Что именно — Слава не знал. Вломиться к Мирону в его квартиру с пивом и пиццей и не уходить, пока они бы не посмотрели все части «Стартрека», или прицепиться к нему на какой-нибудь тусовке, или написать ему под окном «Оксана, доброе утро! Ты прекрасна так же, как и этот мир!». Да хоть что! Хоть звонок по фейстайму, хоть сообщение в телеге, хоть курьера с вином и мерчом антихайпа. Заставить бы только его жить во что бы то ни стало. Спасти, потому что мог. Он сполз по стене. Зарылся руками в волосы, пару раз ударился лбом о свои коленки. Поздно. Все теперь. Даже толком не найдя, Славка все проебал. Он вытер ладонями мокрые от слез щеки и откинул голову, ударившись о холодный кафель. Уставился в потолок. Тусклые лампочки двоились, было тихо, только скрипела дверца кабинки и доносилась приглушенная музыка. Он закрыл глаза и провалился в тяжелый, как ватное одеяло, сон. Сон был пустым и черным, а пробуждение — очень неприятным. Его кто-то мягко, но настойчиво хлопал ладонью по щеке. Слава с трудом разлепил глаза. Сначала изображение, мутное и размытое, кружилось, но быстро встало на место, а за ним вернулся и звук. Он все еще сидел в туалете семнашки на полу, и на корточках перед ним сидел Ресторатор, за спиной у которого возвышались два охранника. — Все нормально, парни, он пришел в себя. Встать можешь? Слава оперся о раковину и попытался подняться. Саша поддержал его под локоть, помог выпрямиться. Охранники куда-то исчезли, и Машнов с трудом понял, что вокруг полная тишина — никакого шума вечеринки. Все стихло. — Что случилось? Мне нужно позвонить кому-нибудь из твоих друзей, чтобы тебя забрали? — спросил Тимарцев. Слава удивиться такой заботе не успел: вспомнил, что Саша тоже был на кассетах. — Я кассеты дослушал, — прохрипел Машнов, и Саша сразу помрачнел. — Не надо никому звонить. Воды можно? И такси. Ресторатор кивнул. Они вышли в зал, где было совершенно пусто, только один официант протирал столики, а бармен натирал до блеска стаканы. Тимарцев пригласил сесть на диван и попросил принести стакан воды с лимоном. Воду оперативно принесли, и Слава благодарно посмотрел на официанта. Тот дежурно улыбнулся. — Дослушал, значит. — Да. Пока Слава пил, к нему возвращалось ощущение жизни, и лучше бы оно не возвращалось. Перед глазами снова поплыло лицо Мирона, в ушах зазвучал его голос и смех, нелепый, похожий на тюлений крик, но сейчас смешно не стало. Стало тошно. Слава вспомнил, что вены лучше резать вдоль, чтоб уж наверняка избавиться от любой боли. — Какой он был? — голос все еще не слушался, как будто Славка был сильно простужен или не разговаривал очень долго. Саша тяжело вздохнул, погладил себя по лысой голове, собрался с мыслями и сказал наконец: — Совсем не таким, как ты его себе представляешь. Он просто… был человеком. Удивительным. Талантливым, умным, сочувствовать умел и другом был отличным. Но как любой человек, он ошибался. Пил, курил, ставился, фанаток в бэкстейдж таскал. Болел опять же. — Я это и без тебя знаю. — Я не настолько хорошо его знал. Мы же просто приятели были. Это тебе надо у Вани спросить, он был ему другом. — Мирону. Зови его по имени. И говори все, как есть, он умер уже, ему похуй. — Мирону, — послушно повторил Тимарцев, с сочувствием глядя на Славу. — Я честно говорю: особо ничего не знаю. Про семью его и про Соню он только в общих чертах рассказывал, я сам не в курсе был особо, пока кассеты не послушал. Ну, слухи всякие ходили. Что он жену свою бил, которая у него в Лондоне была, и что про плетки это правда все. Но это сплетни, Слава, их распускали группиз и завистники. Мирон нормальный был. — Нормальный бы в меня не влюбился, — рявкнул Слава зло, и снова к горлу подступил ком. Тимарцев закрыл глаза, пытаясь, наверное, вернуть себе спокойствие, заговорил и все равно начал заикаться: — Он просто отчаялся, я думаю… — Вызови мне такси, — перебил его Слава и добавил, помолчав, — пожалуйста. Тимарцев кивнул и пошел к барной стойке. Сказал что-то бармену, и тот пошел в подсобку — наверное, у них там телефон был. Все плыло, в груди болело, Славу мутило. Он дождался, пока приедет машина, холодно попрощался с Сашей. Дорога к дому Светло показалась невыносимо долгой. Они то стояли в пробке, то ехали мучительно медленно, так, что Славе хотелось выскочить из машины прямо на ходу и пойти пешком. Или покатиться по обочине и потом в кювет, чтобы просто это все, наконец, закончилось, чтобы не было этих мыслей и не было этой боли. Теперь Слава Машнов знал ответ. Ни любовь, ни боль никуда не исчезают после смерти. Они просто переходят кому-то другому. И Славу крючило и ломало от тех чувств, что, кажется, не принадлежали ему, но теперь были совершенно точно его. Они ужились в нем, пустили свои корни, и хоть он еще сопротивлялся, понимал: они уже не исчезнут. Чужая боль, пропущенная сквозь его сознание и сердце, осталась в нем. Чужая любовь, обращенная на него, билась внутри живой, горячей птицей, и теперь деть ее было некуда. Такси подъехало к подъезду. Славка хотел себя одернуть за то, что назвал парадную подъездом по старой привычке, но выкинул эту мысль. Теперь уже ничего не имело значения. Он нырнул в теплый, пахнущий сыростью подъезд, порадовавшись так вовремя выходящей соседке, и поднялся на нужный этаж. Ноги затряслись, потом затряслись руки. Машнов толкнул дверь — не поддалась. Неужели все ушли? Он присел на корточки, задрал коврик для обуви и достал запасной ключ. Выпрямился — его снова повело, в висках застучало, в груди зарокотало. Слава открыл дверь с трудом, потому что руки ходили ходуном. Вломился в коридор, дверь за собой просто прикрыл. В ноги ему тут же кинулся с мявом Гришенька. Славка промолчал, хотя всегда любил поговорить с животными, только посмотрел на Гришу и грустно улыбнулся. Стянул кроссовки, стянул куртку. Что делать, он не знал. Его крутило и трясло. Все чувства смешались, и он уже не знал, где его, а где — Мирона. Захотелось выпить чаю, но Слава вышел в коридор и потянулся на верхнюю полочку над вешалками с куртками: туда, где у Вани лежали перчатки, шапки и шарфы. Он знал, что ищет. Длинный, почти не тянущийся шарф красивого бордового оттенка, который он сам подарил Ване на один из новых годов. Шарф был теплый, и Ваня любил в холода заматываться им по самые уши. Но сейчас он Славе сослужит несколько другую службу. Он прошел по дому, запоминая, смакуя в памяти. В голове вспыхивали воспоминания о квартире, на которой жил он сам, о Саше и об Андрее, и о Мише, о Феде и о Денисе, и обо всех других друзьях и знакомых. Слава вспомнил свой дом в Хабаровске и кухню, и маму. И отца. — Я — твой дом, который был потерян, — прошептал он и вернулся на кухню. Посмотрел на оставленные на столе оладьи, накрытые салфеткой. Рядом лежала накорябанная на тетрадном листке записка:«Слава блять если ты приперся, пока мы не вернулись, будь добр, пожри и ничего с собой не делай»
Слава усмехнулся, но ухмылка вышла вымученной. Наверное, его ищут — его же больше суток не было дома. Странно, как еще Женя не позвонила Тимарцеву, наверное, они решили, что на вотчину окситабора Славка не сунется. Он ясно представил себе суетящегося Ванечку, бледного, как простынь, взволнованного Рудбоя и зареванную Сашеньку, и ему сразу стало стыдно перед ними. Если любовь и боль после смерти не исчезают, то им всем придется очень несладко, но Слава не мог этого выдержать. Он выбрал кухню — потому что люстру здесь сам лично прикручивал и точно знал, что под его весом она не отвалится, иначе это была бы очень нелепая попытка самоубийства. И потолок тут был выше, чем в других комнатах. Гриша зашел в кухню, вальяжно поводя хвостом. Машнов понял, что кот может помешать, и закрыл Гришеньку в комнате Вани, потом поставил табурет под люстру, привязал один конец шарфа к люстре, из второго конца сделал петлю. Надел на шею. Вздохнул, зажмурился, затянул туго-туго, так, что в глазах потемнело, и шагнул вперед. Табуретка с грохотом упала, в комнате заорал кот, почуявший опасность, заскребся в дверь. Теперь даже при всем желании Машнов не мог выпутаться из ловушки, в которую себя загнал. Или же его сюда затащил кто-то другой? Кто-то по имени Мирон. Люстра закачалась, Слава задергался, забрыкался, потянулся руками к петле на шее, цеплялся за нее пальцами. Как оказалось, человек — существо жизнелюбивое, и даже умирая, казалось бы, по собственному решению, пытается бороться за жизнь. Он дергался и хрипел, а потом перед глазами все заслонило розовое зеркало океана, и он увидел, что на песке, там, где волны лижут горячий берег, его ждет мужчина. Слава не мог спутать — он узнал его даже со спины. Человеческая жизнь хрупка и коротка. Любовь — лишь химическая реакция, к которой организм привыкает, и которая со временем гаснет. Но Слава Машнов в это никогда не верил, и всю жизнь ждал такой любви, как в книгах, любви, о которой пишут стихи, ради которой стоит жить. Но кто же знал, что случись с ним эта любовь — жить с нею он не сможет? Ему показалось, что все закончилось. Он сделал шаг и почувствовал под голой ступней раскаленный зыбкий песок, а потом его дернуло вверх и уронило вниз. Слава больно ударился затылком о что-то твердое и открыл глаза. Никакого пляжа не было. Была кухня в квартире Вани Светло. Сам Ваня Светло, белый, как мел, с волосами, стоящими дыбом от страха, медленно сползающий по стене, как барышня из тургеневских романов. Еще был Ваня Евстигнеев, который, как казалось Славе, пытался его придушить и почему-то яростно тер ему уши, а потом сунул Машнову в рот пальцы. Славка задохнулся и сжал зубы. Рудбой взвизгнул, и вместе с его криком к Славе вернулось способность слышать. — Ты ебанулся?! — заорал на него Евстигнеев, хватая за воротник футболки и заставляя сесть. На укус он внимания не обращал, — Мы чуть с ума не сошли! Уебываешь из дома, сутки тебя нет, никто не ебет, где ты, мы с Ваней все соседние дворы оббегали, Женя весь Питер на уши подняла! Утром звонит ебаный Рестор и сообщает, что нашел тебя неадекватного в туалете в семнашке и отправил домой. Мы как в пизду укушенные несемся обратно, а тут ты, блять, уебан, под потолком болтаешься! Он задохнулся и захрипел под конец своей пламенной речи, и от того, что он Славу тряс, как тряпичную куклу, того опять замутило. Машнов кое-как оторвал от себя руки Евстигнеева, откатился в сторону и попытался заговорить, но из горла вырвался только сдавленный хрип. Ему казалось, что он проспал целую вечность, и Рудбой его зачем-то разбудил, но картина на кухне напоминала обо всем, от чего так хотел сбежать Слава. Он думал, что смерть — это выход, но перед ним захлопнули дверь. Как теперь? Что с ним будет? Как он сможет с этим жить? С этими ебаными семью кассетами, с попыткой суицида, с болью этой, которая чесала ребра, с этой любовью, которая плескалась в голове и в сердце. Он жить-то нормально не сможет, потому что проебал. Потому что не сберег. Он хрипел, пока голос не проклюнулся, и сначала он шелестел, падая листвой на пол кухни: — Я проебал его. Ему очень захотелось заплакать, но слез не было, только сдавливало горло и сжимались легкие, и он сорвался на крик: — Проебал, понимаешь! Проебал! Не увидел! Не понял! Я его не спас, ясно? Я Мирона убил! Я! Евстигнеев дернулся, прижал руки Славы к туловищу и прижал его к себе, сжимая крепко, но не больно — а может, Слава уже перестал чувствовать боль. Машнов мгновенно обмяк и ткнулся лбом в плечо Ване, завыл глухо и обреченно и, наконец, заплакал. Переполошившиеся соседи прибежали на шум. Вызвали скорую, откачали бедного Светло, растянувшегося в обмороке поперек коридора. Врачи неотложки долго беседовали со Славой, хотели забрать в больницу, но Фаллен, уже очухавшийся и снова взявший на себя все хлопоты, под расписку и взятку уговорил бригаду оставить Славу дома, клятвенно пообещав, что врачу они покажутся и нервы Славика в порядок приведут. Приехала Муродшоева, почему-то вместе с Андреем, звонили Тимарцев, Ден и Мамай, Женя с ними долго не говорила, только сообщила, что все в порядке, Слава дома, живой и здоровый. Андрей был перепуганный — он единственный из всех был не в курсе кассет, и когда ему все рассказали, только погрустнел, кивнул и посмотрел на Славу с сочувствием и сожалением. Выпустили Гришу, который перепугался не меньше остальных, и теперь сидел на коленях у Светло, круглыми глазами пялясь на непривычную толпу на кухне. Машнов, накаченный успокоительным и снотворным, спал на диване, прижимая к груди скомканное одеяло. Ему снилось, что он живет в большом дачном доме, с садиком и огородом, и что на веранде накрыт огромный стол, и за ним сидят все, кого он теперь мог назвать своими друзьями, кого он любил. Теперь — без тени сомнений. На залитой солнцем полянке бегала Настя с заплетенными в волосы лентами, и за ней гонялся Мирон, играя с подросшей дочерью. Они смеялись, и их смех звенел даже сквозь шумный разговор за столом. А пока он спал, Петербург укрывал первый в этом году снег. Он валил крупными хлопьями, заметая все, что было до. За зиму все устаканится, успокоится. Свыкнется, стерпится. А весной снег растает, открыв новый, чистый мир, новую страницу, новую жизнь. Без Мирона, но с памятью о нем.