Бог в муравейнике

Так звони почаще по мобиле близким, пока фамилии в контактом списке, а не выбиты под фоткой на гранитном обелиске.

      Светло долго и довольно безуспешно пытается достучаться до закрывшегося в ванной Славы, голосит на всю квартиру, что его друг там, возможно, вены режет, а он ничего не может сделать. Заканчивается все тем, что Евстигнеев вышибает дверь и абсолютно невменяемого Славу долго отпаивают чаем на кухне. Светло моет полы, потому что Машнов принес с улицы грязь и слякоть, и прошелся в своих грязных кроссовках через весь коридор и кухню, а потом они еще и растащили все это безобразие, пока паниковали и доставали Славу из ванной. Резать вены, Слава, конечно, не собирался, но истерил порядочно, и Рудбой даже предложил ему бросить слушать кассеты, на что тот только замотал головой:       — Нет, я должен. Должен услышать, почему я виноват. Должен знать, мог ли я что-то сделать.       Евстигнеев вздохнул. Он и сам болезненно воспринял записи Мирона: и тоже истерил, и тоже плакал, и тоже до сих пор винил себя. Но Слава пропускал все через себя, и казалось, что переживал это еще раз вместе с Федоровым. Ваня думал, что Славке будет проще, чем ему, или, например, Жене или Мамаю, ведь он не был близко знаком с Мироном, но все происходило с точностью и наоборот.       Они просидели на кухне еще долго. К обеду Слава, уже более-менее похожий на человека, сидел и невидящим взглядом пялился в телефон, листая ленту в твиттере. Евстигнеев со Светло готовили белую рыбу под соусом и сыром, тихо переругиваясь и хихикая. Как раз когда рыбу достали из духовки, в домофон коротко позвонили, и открывать кинулся почему-то Рудбой. Щека у него раздулась и посинела, потому что холодное вовремя не приложили, а из носа все еще торчали ватные комочки — кровь остановилась только недавно.       Приехала Муродшоева.       Она быстро разулась и, не снимая куртку, стремительно прошла в кухню и обняла Славу, выдыхая ему куда-то в висок. Славка покачнулся, не зная, как реагировать на такое странное проявление участия от менеджера окситабора. Но сейчас все их войны Монтекки с Капулетти казались далекими и нереальными: были только очень несчастные люди, объединенные общим горем, общими виной и болью. Поэтому он все же неуверенно положил руку ей на спину. От Жени пахло чем-то конфетно-ягодным, и это совсем не вязалось с ее ролью строгой матери-наседки. Зато вязалось с ее мягкой улыбкой и взволнованным взглядом. Она отстранилась, погладила Славу по щеке и сказала:       — Надо держаться. Всем сейчас несладко.       — Он мне врезал, между прочим, — влез Евстигнеев, жаждущий, видимо, внимания. Женя выпрямилась, посмотрела на опухшего Ваню, коротко рассмеялась и чмокнула его в поврежденную щеку:       — У собачки боли, у кошечки боли, а у Вани не боли.       — Охуительный из вас доктор, Евгения, — тоже улыбнулся Светло. И на кухне сразу стало светлее и как-то спокойнее.       Обедали все вместе. Гришенька обнюхал обувь Жени, потом ее руки, позволил себя погладить, но на колени не запрыгнул — все-таки, посторонний для кота человек, еще и женщина, а представительницы прекрасного пола в этой квартире появлялись не столь часто.       После обеда в комнате, которая служила Славе спальней, разложили диван и устроились смотреть мультфильмы, которые просто не смогли бы никого расстроить. Слава не разговаривал во время обеда и молчал сейчас, хотя на душе стало немного легче. Может быть, он даже сможет справиться со всем этим. Просто переживет, как эпизод жизни — тяжелый, неприятный, но все же просто эпизод. Может, будет, как в мультфильмах: за кульминацией последуют спад напряжения и счастливый конец. Хотелось верить, но верилось слабо.       Умаявшаяся Муродшоева, перевернувшись на бок и подмяв под голову подушку, заснула уже после первого мультфильма. Слава укрыл ее пледом и старался смотреть на экран, а не коситься на красного, как рак, Ваню, который лежал рядом с Евстигнеевым и пытался отгородиться от него Гришей и подушкой, но тот все равно в середине «Корпорации Монстров» уронил голову Светло на плечо и, кажется, перестал дышать. Вот уж кто точно все переживет. Ему есть, для кого жить, пусть даже Ванечка и будет упрямиться и отталкивать его, лучше так, чем совсем никак. Славке теперь вообще-то было стыдно за то, что распустил руки и вмазал Рудбою, но он убедил себя, что для профилактики не помешает иногда прописывать ему в щи. Слов, что кричал ему, Машнов и вовсе старался не вспоминать. Но Евстигнеев, похоже, все понимал и не обижался. Он, наверное, так разволновался, что Ванечка его спихнет, что заснул или, может, просто прикинулся. Светло, заметив это, улыбнулся, поднял руку и осторожно провел пальцами по опухшей щеке. Славе сразу стало стремно, что он подсмотрел это, пусть и случайно, краем глаза. Ваня повернулся к нему и сказал одними губами:       — Я, кажется, напиздел тебе.       «Ему это скажи лучше», — подумал Слава, но вслух ничего не сказал, а Ваня все равно ответил:       — Но не объяснюсь же я сейчас. Не вовремя все это.       Слава подумал, что любовь всегда появляется не вовремя, когда ее совсем не ждешь и, кажется, совсем к ней не готов. А может, как раз вовремя. В переломный, сложный момент, чтобы расставить все по местам, придать всему ясность и простоту. Чтобы спасти, если совсем хуево, потому что ничто не имеет такой исцеляющей силы, как любовь.       Через какое-то время задремал и Машнов. Сквозь сон он слышал мультфильм и то, как мурлыкал Гриша, и как Рудбой сопел своим разбитым носом. Потом стало тихо — он провалился в глубокий сон.       На улице стемнело, когда Славка проснулся. В комнате никого не было, с кухни в коридор лился теплый свет. Он потянулся, задел рукой обивку дивана и поморщился от боли — совсем забыл про обожженную руку. Надо, наверное, намазать ее чем-нибудь. Поднялся и пошел в кухню на поиски аптечки.       На кухне обнаружился только Светло. Он стоял возле раковины и чистил зубным порошком в большой жестяной чашке серебряные ложки, которые ему подарила бабушка на двадцатилетие. Слава знал, что Ваня принимался начищать ложки, только когда был чем-то взволнован и сильно нервничал.       — А где табор? — хрипло спросил Слава. Ваня, не отвлекаясь от своего дела, проворчал:       — О, голос прорезался. Да за пиццей пошли. Готовить я что-то заебался. А то как кот Матроскин, каждый день ведро каши варю на эту ораву. Скоро все друзья и знакомые будут ко мне жрать приходить.       — А чего доставку не заказали?       Слава сел на стул. Ваня пожал плечами:       — Тут недалеко. Пройтись захотели. Я еще попросил Ваню за жижей для вейпа заскочить, а то я опять со всей этой ебаназией курить начал, не хочу усугублять. Опять потом с сигарет не слезу.       Ну, все понятно. Наверняка стоило Светло заикнуться о том, что ему что-то нужно, как Евстигнеев уже был готов мчаться хоть на другой конец Питера. Йобдура стало как-то жалко даже. Сам Славка так старался разве что для девочки, в которую еще в школе влюбился. Открытки ей к Восьмому марта рисовал, домой провожал… Давно это было. На Машнова никогда девчонки не вешались, как, например, на того же Федорова. Но ему это и не надо было, лишь бы была рядом уютная, заботливая и нежная, симпатичная, но не с ногами от ушей. Такими были его Сашеньки, и Славе думалось, что с ними он был полностью счастлив. Сейчас ему даже не хотелось вспоминать о своей нерешенной проблеме — Сашеньке Мироновой. Нужно было забрать свои вещи и какое-то время снова жить у друзей, потому что один он точно не вывезет. Но Слава почему-то не спешил — ждал, когда закончатся кассеты, а там видно будет. Не до бытовухи сейчас. И слава Господу, что у него есть Ваня Светло, который и пожрать приготовит, и вовремя напомнит, что надо спать хоть иногда, иначе Славка бы, наверное, уже загнулся.       Он нашел в аптечке, которую уже и не убирали, пантенол, намазал руку и замотал новым бинтом. Получилось криво, но хоть так. Светло покончил с ложками, ополоснул их, вытер вафельным полотенцем, вылил в раковину мыльную воду, убрал ложки в ящик, а порошок — под раковину. Вздохнул.       Пришли Женя с Ваней. Все вместе поели пиццы и попили чаю. Потом Жене кто-то позвонил, и она, попросив у Светло ноутбук, ушла в комнату. Вани посидели со Славой на кухне и ушли поиграть перед сном. Славе спать не хотелось, и он достал из кармана куртки кассетник. Перевернул предпоследнюю кассету, вставил наушники в уши. Стало тихо. Он закрыл глаза, представляя, что все происходящее — тупой глюк, и что все на самом деле нормально, а Славка просто обдолбался на какой-нибудь тусовке и сейчас сидит в вытрезвителе, качаясь из стороны в сторону и бормоча что-то про то, что не хочет смерти Мирона Федорова.       Он пообещал себе, что сейчас откроет глаза и проснется. Раз, два, три.       Ничего не поменялось. Машнов так же сидит на кухне в квартире Светло, его палец замер над кнопкой запуска записи, и в груди снова становится больно, и что-то колет под сердцем.       «Я приехал в отель „Европа“. Сначала меня не хотели пускать в пятизвездочный отель, но я показал свой паспорт на входе, и в итоге меня, слава богу, узнали. Девочка на ресепшене все равно смотрела с подозрением, до тех пор пока я не достал кредитную карточку. Наверное, это черта нашего общества: даже бесплатную улыбку получишь, только когда откроешь бумажник. Но мне было в тот момент все равно на происходящее, хотелось оказаться одному как можно быстрее. Я поскорее поднялся в свой номер, не замечая обстановки, набрал горячую ванну и едва не уснул в ней. Одежда моя была слишком грязная и пропахла потом, потому мне ничего не оставалось, кроме как спуститься на улицу и пойти в магазин неподалеку. Честно говоря, я даже не выбирал ничего — просто взял свой размер и расплатился. Вернувшись в отель, я поел и лег спать.       Я надеялся, что сон вернет мне силы, и я смогу написать хоть что-нибудь, но проснулся я совершенно разбитым уже к вечеру. Есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Я поставил выключившийся телефон на зарядку и снова упал на кровать, бессмысленно уставившись в потолок.       Наверное, вы думаете, что у меня в голове великие идеи и мысли? Нет, дерьмо одно сплошное у меня в голове! Я жалкий и пустой человек, и во мне одном порока больше, чем во всем этом городе. Я прожил короткую, нечестную жизнь, и сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, что сложись мое детство и юность иначе, и я сам вырос бы совсем другим человеком.       У меня неплохие родители. Они всегда старались сделать так, чтобы я вырос достойным членом общества. Но наверное, они не слишком стремились к тому, чтобы сделать меня счастливым ребенком.       Может, проводи я больше времени в нашей питерской коммунальной квартирке на Рубинштейна, а не в разъездах вместе с отцом, то был бы чуточку счастливее. В квартире всегда пахло мамиными духами и собачьей шерстью: у соседки была болонка, обросшая, но всегда вычесанная. У мамы была аллергия на собак, но болонку она все равно никогда не прогоняла, если та забегала к нам, а угощала ее чем-нибудь вкусным и разрешала мне с ней играть. В детстве я любил животных. Мама вообще была для меня солнцем — когда она была дома, и комнаты становились светлее. Воспоминания о времени, проведенном в Питере, самые солнечные и размытые. Я плохо помню сам город, зато ясно помню и накрахмаленный тюль на кухне, и деревянный стол, и фарфоровый сервиз, и ковровые затертые местами дорожки, лежащие в коридоре. Помню, как в мае бились в стекла ветви сирени, но, наверное, я это придумал. Сейчас там даже намека нет на кусты сирени, но в моих воспоминаниях о детстве они есть. Еще есть звон посуды, и постоянная суета, и отец, улыбающийся и целующий маму каждый раз перед уходом на работу.       Довольно долго я вообще не понимал, как она могла выбрать себе в мужья такого человека, как мой отец — слишком разными они были. Впрочем, всему было свое время, и понял я это, только когда читал бумаги на развод с Настей. Таких козлов, как я и мой отец, всегда тянет к теплу, к уюту, к нежности. И чем дальше мы от этого тепла, тем черствее становимся сами. Так стало с отцом, а я вот кукухой поехал. Даже не знаю, что может быть хуже.       Я рано научился читать и любил книги, и когда отец начал таскать меня с собой в командировки, я вообще перестал отрываться от книжек. Мне было все равно, в какой стране мы сошли с трапа самолета, меня интересовали только истории о Дон Кихоте и мушкетерах.       Учиться в школе мне не нравилось. Мне хотелось читать, а не изучать, например, биологию и математику, но я все равно старался, потому что, когда оценки ухудшались, отец злился, а мама расстраивалась. Может, я бы как-нибудь доучился в своей питерской школе, поступил бы в какой-нибудь вуз в северной столице, любил бы родину, курил бы дурь, писал бы стихи, не встретил никогда Настю и не сочинил бы свой первый рэп, но моя семья переехала в Германию, и это стало для меня настоящим кошмаром.       Воспоминания о прошлом — о Питере — были размытыми и светлыми, как будто их рисовали в моей голове акварелью. Квартира в Эссене была просторной, но темной: окна выходили на теневую сторону дома, и почти всегда в ней царил полумрак. Прежнего уюта больше не было. В школе я чувствовал себя, мягко говоря, неуютно. Ненавидел своих одноклассников, ненавидел Германию, и постепенно начал ненавидеть и свою семью. Глупое, конечно, чувство, подростковое, максималистское, мне казалось, что ни мать, ни отец меня не понимают, а я ведь был убежден, что я — особенный, и подход ко мне тоже должен быть особым. Когда мне исполнилось тринадцать, я узнал, что у матери остался мужчина в России. Случайно нашел его письма, когда разбирал на шкафу. Убористый круглый почерк, толстая стопка исписанных листов. Я прочитал их все, и был страшно зол и обижен, у меня просто не укладывалось в голове, как можно было предать человека, с которым решил провести всю жизнь. Мне хотелось винить маму, ненавидеть ее за то, что она поступила так с отцом, хотелось больше не любить ее. Вся ее нежность, спокойствие и тепло показались мне напускными, и я действительно сумел внушить себе, что обижен на мать, хоть сейчас понимаю, что это было совсем не так. Очень трудно вытравить из сердца любовь, которая жила в нем годами.       После переезда в Англию стало одновременно легче и труднее. Учиться мне нравилось больше — я поладил с одноклассниками, нашел себе друзей и сблизился с преподавателями истории и литературы. Они видели во мне таланты, которых не видел я сам, и поддерживали мои начинания, стараясь направлять на верный путь. Но в то же время отец решил, что все эти годы уделял моему воспитанию недостаточно внимания, и взялся за меня всерьез. Пытался сделать настоящим мужчиной, обвинял маму и бабушку в том, что вырастили парниковое растение, а не человека. Он критиковал все, что мне нравилось. Злился за то, что я много читал, говорил, что мужчина должен заниматься ручным трудом или наукой, а литературу лучше оставить мечтательным дамам. Мои стихи и мой рэп он называл дерьмом и часто выбрасывал исписанные тетради. А я почему-то упрямо продолжал и был уверен, что чего-то да стою.       Потом все снова поменялось: я переехал в Лондон и поступил в Оксфорд, мама захотела вернуться в Питер под предлогом того, что нужно присмотреть за бабушкой. Короче, она уехала к своему мужчине, а я остался с отцом. И да, я был с ним, несмотря даже на то, что мы жили в разных городах. Он контролировал каждый мой шаг, пытался заставить перевестись на другой факультет, и его останавливало только то, что по большому счету, ему было все равно, лишь бы я получил диплом Оксфорда, а специальность уже не имела такого принципиального значения. Он не терял надежду сделать из меня человека.       Когда я учился на втором курсе, отец узнал об изменах мамы. Совпало так, что я в тот день был у него в гостях: приехал, потому что давно не видел, и он настаивал на встрече. Он был отвратительно спокоен, и когда я проболтался, что был в курсе маминого романа, просто молча выставил меня за дверь. Наверняка разозлился за то, что я ему ничего не рассказал и продолжил любить женщину, которая для него когда-то была сокровищем, а теперь стала просто половой тряпкой, о которую он с удовольствием вытер бы ноги: отец не мог простить измену и был в ярости от того, что так долго не замечал происходящего прямо у него под носом.       Они не развелись. Просто когда мои друзья забили тревогу, что со мной что-то не так, и потащили к врачу, отец не приехал. Приехала мама, была со мной, когда я был не в силах встать с кровати, когда депрессия впервые жрала меня изнутри, и когда я еще был не совсем сгнивший. Она сообщила отцу по телефону, что моя учеба прервана и что я серьезно заболел, но он лишь сказал, чтобы мы оба катились к черту. Видимо, окончательно разочаровался во мне и совсем уж возненавидел маму. Любовь имеет свойство обращаться в ненависть, так? Я знал это уже тогда, но верить не хотел, ведь моя любовь ненавистью не стала.       Теперь, будучи уже взрослым человеком, я могу понять родителей. Мама хотела сохранить семью, потому что у нее был я — любимый сын, и она мечтала сделать мое детство счастливым, окружив меня теплом и нежностью. Она любила другого мужчину, не моего отца, но все же принесла в жертву свои чувства во имя семьи. Люди так поступают. Лишают себя того, чего им хочется больше всего, чтобы их близкие были счастливы. Я хотел бы ненавидеть маму за то, что предала отца, даже пытался, но ничего у меня не вышло. И с тех пор меня тащит и тянет туда, назад, в питерскую коммуналку, где у меня было самое главное — любовь и семья. Поэтому я вернулся в Россию. Поэтому я так боялся, но тянулся к Славе, ведь он был окружен и пропитан этим теплом, этой любовью. Он любил Россию, любил Хабаровск, своих друзей, свою девушку, я завидовал всему этому, что казалось мне чужим и в то же время таким необходимым. На вечеринке у Вити я стоял на пороге, потому что просто не знал, как мне войти в этот свет. Как мотылек, я боялся обжечься, но все же тянулся. Может, я так часто касался его на баттле не потому, что меня волочило на дно его глаз, а потому, что только так я мог дотянуться до того, что было мне недоступно.       Но я отвлекся. В последнее время все мои мысли так или иначе сводятся к мыслям о нем.       Отца я тоже понимаю. Он был сухим, серьезным человеком, и хотел, чтобы его сын был таким же. Какой отец не хочет видеть в своем сыне отражение своих лучших черт? Он воспитывал меня, как умел. И маму любил по-настоящему, потому ему и стала невыносимой мысль о том, что все, кто были ему дороги оказались предателями. Наверное, он хотел, чтобы я поддержал его в ненависти к матери, ведь сын же должен быть ближе к отцу, чем к матери.       Только подвох был в том, что я любил их обоих. Они оба были мне одинаково нужны, притом всегда: и в Питере, и в чужой стране, когда я был подростком, и когда во мне поселилось что-то черное и злое. Я казался ему взрослым, но даже взрослые бывают слабы и нуждаются в поддержке и утешении. Порой даже сильнее, чем дети.       Я должен был бы возненавидеть их. Но не смог. Не могу ненавидеть отца за то, что он презирал мои чувства, которые я пытался выразить в стихах, изводил меня за то, что я был тем, кем был. За то, что в конце концов, он ни разу больше не позвонил мне и не попытался увидеться. Наверняка же видел, кем я стал, но даже это не заставило его захотеть посмотреть мне в глаза и обнять. Я не знаю, где он сейчас, с кем, и жив ли, потому не могу быть уверенным в том, что он получит эти кассеты, но все же… Попытаться стоит.       Пап, я никогда не чувствовал чего-то к тебе или к матери в большей или меньшей степени. Я вас любил одинаково сильно, вы были мне оба одинаково нужны, и простил я тоже вас обоих, потому что вы моя семья. Единственная, которая у меня была, да и вас я потерял. Но за то, что ты позволил мне вас потерять, ты и попал на эту пленку. В тебе, таком умном и сильном, не нашлось мудрости и сил смолчать, сохранить хотя бы иллюзию крепкой семьи, чтобы сберечь своего любимого сына. Впрочем, сейчас я уже не уверен, что был для тебя любимым сыном, ведь таким, каким ты хотел меня видеть, я так и не стал.       Почему я виню только тебя, а не маму? Она не оставила меня, когда меня сломало, а еще она — женщина, а ты всегда учил меня, что мужчина должен быть сильнее, мудрее и спокойнее женщины. Ты так долго внушал мне, что мужчина не должен поддаваться своим чувствам, но поддался им сам.       А теперь и я тону в них. Плескаюсь еще, отчаянно барахтаюсь, во мне еще теплится глупая надежда на то, что я смогу выбраться. Но на берегу никто меня больше не ждет. Кого моя смерть сделает несчастным? Мать погорюет, да может, те, кто на этих кассетах. Фанаты будут убиваться пару месяцев, а потом забудут и они. Среди семи миллиардов не осталось ни одного человека, кому я был бы дорог и важен, никого, кто бы заметил, что меня не стало. Я бы затянул петлю уже сейчас, но осталось кое-что еще невысказанное, спрятанное глубоко-глубоко внутри меня, цветущее там райским садом. Седьмая кассета. История о том, как я последний раз полюбил».       Славка вытащил из ушей наушники и покрутил их в руках. На душе было странно спокойно, впервые после прослушивания кассеты. Голос Мирона еще звучал в голове. Слава подумал, что тоже готов попрощаться с кукухой, если откровения Мирона Яновича вызывают у него теперь такие эмоции. Все оказалось очень просто. Все то время, пока Федоров обвинял в своем решении тех, кто его окружал и кто просто мимо проходил, ему просто было нужно, чтобы кто-то его полюбил. Сильно. По-настоящему. Хотелось, чтобы его приняли с вагоном и тележкой всякой хуйни, которая к Мирону прилагалась, вроде биполярного расстройства и плотного концертного графика. Чтобы пекли ему пироги, наполнили его пустую квартиру уютом, всегда ждали и все прощали. И сам бы он, наверное, не меньше терпения и любви отдавал в ответ.       Но оказывалось, что он такой нахуй никому не нужен. Затолкайте свою рефлексию себе в жопу, Мирон Янович, в реальном мире всех волнуют только ваши деньги и популярность.       В комнате Фаллена что-то бухнуло, раздалось хихиканье, потом зашуршал пододеяльник, Ваня что-то проворчал, и его кровать протяжно скрипнула. Он зашипел громче, и Славка закатил глаза — Рудбой шел в наступление. Какой же наглый, не зря ему Слава в нос дал! Через минуту, впрочем, все стихло, и в квартире стало слышно только гудение ноутбука: Женя все еще работала. Еще через несколько минут из комнаты Вани послышался храп Евстигнеева. Уснули голуби.       Славка вышел на балкон. Открыл окно настежь, достал сигареты, прикурил. Затянулся, глядя на небо с тяжелыми снежными облаками — седыми разводами на темно-синем небе без звезд. Снег будет. Поскорее бы только все завалило.       Балконная дверь тихо скрипнула, и рядом возникла Женя, ежившаяся от мороза. Машнов по-джентельменски отдал ей тапочки, а сам остался стоять в одних носках. По большому счету, ему было все равно, заболеет он или нет. А Муродшоевой здоровье беречь надо — на ней столько всего держится. Она курить не стала, просто встала рядом и сказала:       — Светло на Ваню ногу закинул, хотя спихнул его на край кровати и одеяло не дал. Спят. Ты знал про них?       Славины губы дернулись в попытке улыбнуться, но ничего не вышло.       — Подозревал давно. Потом Йобдур рассказал.       — Они типа… вместе?       — Нет. Мой Ваня твоего Ваню динамит.       — Не похоже, — хихикнула Женя, и Слава представил, как почти двухметровый Евстигнеев скрючился на краю Ваниной кровати. Зато рядом с любимым, хуле, — Они хорошая пара.       — Наверное, — пожал плечами Машнов и добавил, — Лишь бы любовь была.       Они помолчали. Слава курил, Женя рисовала пальцем на замерзшем стекле сердечко, взгляд у нее был усталый. Машнов уже почти докурил, когда решился спросить:       — Вы нашли отца Мирона?       Муродшоева вздрогнула и облизала губы. Несколько секунд раздумывала над ответом:       — Он так же живет в Беркшире, больше не женился. Я возила ему кассеты. Он сначала даже на порог меня пускать отказался, когда услышал, что я от Мирона. Пришлось ему прямо в дверях сообщить, что его сын умер.       — Как он отреагировал?       — Спокойно. Ничего не сказал. Послушал только свою кассету, остальные не захотел, и сказал, чтобы я убиралась сейчас же.       Слава докурил и достал из пачки новую сигарету. Неужели действительно Ян Федоров возненавидел сына настолько сильно? Машнову в это поверить было сложно, хоть он уже и был большим мальчиком и прекрасно понимал, что случается всякое и чувствуют люди порой то, что даже нормальным назвать тяжело. К этому нужно отнестись философски и попытаться не осуждать. Слава считал себя гуманистом и жил с мыслью о том, что людей надо прощать, даже если понять не можешь. Сейчас почему-то не получалось. Кулаки зачесались в нос дать не только Евстигнееву, но и долбанному доктору, и каждому из тупого табора, и отцу Мирона.       — А с врачом Мирона что?       — Ничего. Он прослушал кассеты, был удивлен и сказал, что Мирон к нему не приезжал. Спросил, подадим ли мы на него в суд, сообщил, что признавать вину не будет. Проблема в том, что единственным доказательством того, что Мирон обращался к нему за помощью, являются только слова самого Мирона, а если предъявить кассеты как обвинение, то на эшафот пойдем мы все.       — Пиздец. Кто из них врет, как думаешь?       Женя вздыхает:       — Не знаю. Мирон был в таком состоянии… Он мог сказать это просто так. Чтобы мы подумали, что он пытался бороться. Но и Михаил Павлович не дурак. Он понимает, что под суд пойдут все, кто на кассетах, если мы решим понести их в полицию. Потому и отпирается. Я правда не знаю, Слава. Я вообще не могу быть уверенной в том, что абсолютно все, о чем говорит Мирон — правда.       — Думаешь, он пытался так оправдать свою слабость?       Она пожимает плечами, снова вздыхает и говорит:       — Не думай об этом сейчас, ладно? Просто дослушай кассеты, прошу тебя.       — Осталась моя.       — Да, — подтверждает Женя и кладет ладонь Славке на плечо: — Все будет хорошо, слышишь? Все можно пережить, даже такое дерьмо.       Муродшоева натянуто улыбается, Славе становится капельку легче от ее улыбки, но в груди все равно тянет тугой узел. Женя уходит, Славка выбрасывает сигарету в окно и достает телефон из кармана. Крутит в пальцах. Любой человек хочет счастья и любви. Многим удается найти их, обрести этот остров покоя и нежности в болоте жизни, но некоторые теряют его. И один бог знает, как поведет себя человек, когда почва уйдет у него из-под ног, и он провалится в топкую трясину. А еще есть те, кто почти уже и не помнит, каково это — чувствовать под ногами твердую землю, но все равно отчаянно гребут к берегу. Славка находит в списке контактов нужный номер и нажимает на вызов.       В Хабаровске сейчас утро: морозное и скрипучее. Снег искрится на солнце, а дома на кухне пахнет чаем и рисовой кашей. Через шесть с хреном тысяч километров сквозь гудки раздается треск и проклевывается еще сонный женский голос:       — Алло? Славик? Что-то случилось?       Слава закрывает глаза, стараясь представить, что он там, на уютной кухне, где его всегда ждут, и говорит тихо, вливая в голос всю нежность и тоску по дому и по матери, которую зачем-то оставил там одну:       — Привет, мам.