***
Дышит. Мерно вздымается грудь, ритмично пищит прибор, равномерно крутится вентилятор под потолком. Ритмичность. Сухая, задушенная отчаянием ритмичность. Выхода нет. Он останавливается в дверях, устало растирает лицо, пока облокачивается о косяк, удерживая многотонную усталость на плечах. Она давит, прогибает в коленях, ломает один за другим крепкие позвонки, пуская тысячи трещит вдоль костей. Усталость дикая, выедающая, подкашивает каждый день, из раза в раз смотреть на серое безучастное лицо, на опавшие щёки, на глубокие тени. Разрушаться следом, пыльными остовами опадая рядом. Джин устал очень. Он ночует в палате, спит здесь же, перенёс все документы сюда, стол приказал поставить. Работает рядом, не в силах оставить одного. И уже не важно, кого именно он боится оставить одного: себя или Чимина. Все смешалось в адскую кучу, в ней с головой, и тянет только глубже, засасывает. Джин едва дышит, по нос в этом дерьме, захлёбывается. Но упрямо держит тонкие пальцы, руки не разжимает, зубами вгрызается в плоть, на себя тащит. Под страхом смерти не разожмет ни ладони, ни зубы. Он, если надо, туда же отправится, но одного не оставит. Чимин с каждым днём всё серее, все тоньше становится, будто прозрачнее. Омега слаб, потерял вес и много крови. Потерял ребёнка. У Джина черная злоба по крови расползается, въедается, корни пускает. Она антрацитовая, густая очень, неразбавленная. Её, густую, можно ножом резать, порционно выдавать. Только частично не хочется. Нужно за раз и на одного, одним ударом убить, все кости переломать, жгучей болью накормить. Джин не сдерживается ни разу, не скрывается, открыто не только смерти желает, но и исполняет совсем не глупые угрозы. Джин мстит жестоко. Мстит по всем фронтам. Зачищает всё, что осталось от «Тигра», наводит жёсткие порядки в районах, заново делит сферы влияния и рынок. Экономика семей и кланов идёт резко вверх, сплетается с экономикой страны, встаёт с колен разрушительной недолгой войны. Джин разгребает завалы, себя нагружает, постоянно лезущие в голову мысли вытряхнуть пытается. У него не получается. В соседнем крыле явственно запах карамели плавает, что Джину поперёк горла и скручивающим желанием убивать. Он порывается, совершает нападение за нападением, но каждое неудачное и только сильнее вражду с Чонгуком разжигает. Джину до сжатых до побеления кулаков плевать на всё. Ким Тэхен должен страдать, должен сгореть заживо, должен в канаве лежать с переломанными костями. Джин к нему пальцы тянет, не боится, что отрубят. Ему плевать уже, когда перед глазами каждый день Чимин, что серее стен и простыней. Когда засыпаешь и просыпаешься под ровный писк приборов и каждый раз со страхом проснуться в тишине. Джин устал до смерти, но убить Тэхена хочет больше. Стычка за стычкой, драки с Чонгуком, ругань, новые тёрки с Китаем. Намджун агрессивным зверем на брата рычит, усмирить пытается, но не может. Лучших врачей приставляет, лучшую клинику и лекарства. Все без толку. Чимин спит и просыпаться не желает. Он дышит размеренно, спокойно. Ритмы ни разу не сбились, ни разу слабины не дали. Омега в отключке второй месяц. Джин вместе с ним на глазах выцветает. Середина марта и в клинике начинают раскрывать окна, проветривая палаты и душные коридоры. Персонал с облегчением вздыхает на отступающую зиму, улыбается чуть дружелюбнее, чуть больше надежды вселяет, чуть теплее говорит неутешительные вещи. Джину всё одно, что серое. Усталость достигла края, переливается уже. Одной капли не хватает, чтобы сосуд по трещинам разошелся и по уродливому узору лопнул, разбился вдребезги. Джин курит у окна, устало закатав рукава свободной рубашки. Немного прохладно, но внутри альфы ветра сильнее гуляют, выщипывают куски плоти, как голодные вороны воруют, пируют на его душе. Зверь который месяц лежит безучастно в самой глубине, свернулся клубком вокруг спящего омеги, греет, скулит тихонько, зовёт всё ещё. Он от отчаяния не воет, но зовёт раз за разом. Джин его выдержке поражается, завидует. Он сам — один оголенный нерв, что искрит и дымится, ждёт, когда его обрежут уже и перемотают изолентой. Растекающиеся по улице запахи весны не радуют, но тёплое что-то навевают. Болезненно-теплое, мягкое и родное. Скоро зацветёт жасмин… Джин не знает, как справится с этим, как вынесет любимый запах без любимого человека. Он надломлен во многих местах, скрывает это, но с каждым днём надежды всё меньше. С каждым утром писк приборов все привычнее. Джину пусто. Он эту весну встречает один. Он ненавидит эту весну. Когда Джин снова возвращается в палату, то на постели Чимина сидит Юнги. Тот в мягкой одежде и больше похож на булочку, чем на человека. Мохнатый свитер цвета кофе и бежевые брюки, отросшие мятные волосы с чёрными корнями. Омега мягкий весь, такой домашний и теплый, что альфе сил не хватает что-нибудь сказать. Он просто в знак приветствия обнимает Юнги, улыбается устало, да в кресло валится, глаза прикрывает. — Как дела дома? Юнги осторожно перегибается через Чимина, поправляет одеяло, подушку подбивает. — Джун на работе, оформляет с Чонгуком документы. Китай согласился сотрудничать на выгодных условиях… Джин слушает едва ли. Все его мысли прикованы к Чимину. Солнце падает на впалые щёки, и те впервые озаряются золотом, что со светлыми прядями играет, зайчиков пускает. У Джина явное помутнение рассудка. Чимин, кажется, улыбается. То игра света, но позорно плакать хочется, рыдать, дать уже слабину, ломаясь пополам. — Вот… Вчера закончили ремонт в детской комнате. Я всё ждал, когда Джун этот столик пополам сломает, пока пытался собрать. Однако, — Юнги улыбается, гладит животик, вспоминая своего альфу, — он смог. Спустя пять тяжелейших часов в наших отношениях он смог собрать стол из пятнадцати деревяшек. Мне даже выпить захотелось по этому поводу. Джин смеётся вместе с Юнги, предлагает ему чай и вместе с ним пьёт, отвлекаясь от проблем и разрушений. Юнги уходит под вечер, сообщает вскользь, что завтра Чонгук улетает в Китай, возвращается к бизнесу и делам. Что Тэхена с собой забирает. В голосе Юнги проскальзывает тоска и грусть: он не говорил с Чонгуком с того самого момента в больнице, когда они разругались в пух и прах. Взаимные обвинения в предательстве, обида Юнги, гордость Гука. Между ними выросла огромная непроходимая стена. Как её ломать Юнги не знает, а Гук возвращаться не собирается. Он ясно дал понять, что эту ложь не принял и не примет. И Джину бы плевать, но тоже коробит где-то глубоко. Никогда не признается, легче ненавидеть Тэхена, чем самому себе признаться, что и сам в этом виноват. Никто не знает, как всё прошло бы, узнай Чонгук раньше, узнай Хосок раньше. Джин не любит об этом думать. Ему легче ненавидеть. Новый день начинается как обычно. Писк приборов, зелёный чай, сигарета, тёмные круги под глазами и тёплый поцелуй в сухую щёку. Джин задерживает губы чуть дольше, жмурится, скользит к приоткрытым губам омеги, слабо ему в поцелуй шепчет: — Ты нужен мне. Я не справляюсь. Отстраняется медленно, слизывая капли слёз с верхней губы, открывает красные от усталости глаза, встречаясь с тёплым шоколадом напротив. Сердце замирает болезненно, сжимается в тугой комок, сбоит жутко. Колени подламываются, заставляя альфу осесть на пол, хватаясь за одеяло, не веря. Слабая ладонь мягко накрывает сведённые судорогой пальцы, гладит каждый шрамик, каждую фалангу, пробирается в ладонь, пальцы переплетает несильно, чтобы убедить, дать надежду. Джин плачет, на коленях перед ним плачет, некрасиво, непривычно. Огромную чашу разбивает, осыпается. Он пальцы целует, всё выше ползёт, каждый дюйм своей любовью и болью покрывает, каждого миллиметра касается. В нем сердце сбоит и вниз срывается, обрывая все сосуды и нити капилляров. В нём снежная буря, и сквозь неё голос нежный тихий: — Привет, — шепчет. Джин в теплую улыбку и глаза-полумесяцы проваливается окончательно… Он в зимней пустыне жил, в её острых режущих ветрах бродил, потерянный смысл жизни найти пытался, согреть и успокоить зверя, что скулил не переставая. Он о заносы спотыкался, падал, но упрямо нити в окоченевших руках держал, их ни за что не выпускал. Умирал уже, отчаянно смотрел в небо, молясь тихо, растирая между пальцев замершие хрусталики слёз. Замолк, позволяя вьюге заметать себя целиком, когда голос в метели услышал. Когда расступились вьюги, солнце с надеждой выглянуло, всю долину в алмазные блики окрашивая. Когда от тепла первые проталины и тонкий запах жасмина. Все обрело смысл, когда в наступившем весеннем дне Джин услышал его голос…***
Сокджин скидывает пиджак, ведёт плечами и принюхивается, растягивая губы в улыбке, пробирается тихо, пытаясь остаться незамеченным. Заходит на огромную кухню, подбираясь к узкой спине, прислушиваясь к нежному пению под нос. Омега стоит у окна, раскачивается легонько и напевает Spring day, кончиками пальцев скользит по нежной щечке младенца, пока тот сонно хлопает тёмными глазами и за пальцы хватается своими маленькими. Широкие ладони скользят на талию, прижимают крепче к груди, и подбородок на плече умещается. Джин заглядывает в личико малышу, пока Чимина в висок целует, чувствует, как переполняет его огромное неохватное счастье. То на густой нежности и любви замешано, разбавлено смирением и каплей страха. — Привет, — отзывается Чимин на тепло губ мужа, когда заканчивает петь. Малыш смотрит огромными глазами на отца, маленький ротик округляется, когда альфа к сыну тянется, по прикосновениям Чимина узор повторяет. Джин касается нежно, осторожно, боится дышать каждый раз, словно дыханием сломает хрупкое существо. Каждый раз боится потерять, боится снова на окраине отчаяния оказаться. — Привет, малыш. Скучаешь? Чимин смеётся тихо, музыкально, голову на плечо чужое откидывает, пока Джин с ребенком разговаривает. Глаза прикрывает, вспоминает. В нем этих воспоминаний бесчетное количество, огромные книги, толстые альбомы. В них снимки разные, чёткие и размытые, чёрно-белые, монохромные, цветные и с краями обгоревшими. Каждая картинка со своей историей, со своими оттенками, со своими звуками. Чимин их каждую проиграть может, заново пережить. Здесь и первая встреча с Юнги, объятия их и поцелуи, слёзы; здесь Тэ и их порочно золотая жизнь в наслаждениях и пороках; здесь Джин и пустыня засушливая, огромные, повёрнутые вспять реки, долина плодородная, где огромный волк теперь живёт, волчонка воспитывает. Здесь потёки красного и черного, с болью намешанные, с крошками стекла и костей, что в кожу впивались. Здесь пустой серый фон, снег и метели, здесь раздавшийся в оглушающей метели голос… Его голос. Голос, что насквозь отчаянием и любовью. Голос, что вывел, к свету дорогу дал, своим теплом льды растопил. Голос, что всегда был рядом, всегда на поверхности держал и поклялся не отпускать. Не отпустил. Чимин не пытается сдержать слёзы, только вздыхает судорожно, впитывает запахи бергамота и мяты, они с его сочетаются тонко, красиво. Бергамот Джина и мята малыша. Енжи тянет папу за пальцы, издаёт свойственные младенцам звуки, когда они уже на грани сна. Маленький альфа засыпает, уютно завозившись в складках одеяла. — Можно… Джин осторожно забирает ребёнка с рук Чимина, прижимая к груди и поддерживая голову. Малыш сопит, а Джина разрывает от переполняющей его нежности. Волчонок спит в его руках, спит мирно и спокойно, и волк в душе альфы малышу вторит, носом мягкой чёрной шерстки касается, фырчит в загривок, порыкивает, защищая своё. Здесь, на тёплой кухне высоко над городом, в объятиях своего альфы и сыном на его руках, Чимин понимает, что повторил бы. Что заново прошёл бы весь путь, если в конце его будет ждать его семья. Его волк и его волчонок. Всегда