His

      Предрассветные сумерки погружены в тишину, даже морской ветер почти не тревожит нежную листву в саду. Юнги стоит на балконе, наблюдая, как медленно окрашиваются багрянцем небеса, как лёгкими мазками перемешиваются искристо синий и розовые оттенки, как истончается ночной покров, обнажая свежее небо рассвета. В нем трепетали птицы, летя навстречу солнцу.       Так же трепетало сердце Юнги, когда пальцы сжимали телефон, где без ответа осталось с полсотни звонков. Он скрипел зубами, но упорно заставлял себя смотреть на море.       Только не на ворота и охрану, не на дорогу, не в окна на улицу. Пусть лучше это утро он разделит с садом и морем, с утренним бризом. Но не с тревогой. Та сжирает заживо, стоит о ней только подумать. Юнги тянется было к сигаретам, но пальцы отдёргивает, сжимет в кулаки. Ими же по мраморным перилам бьёт, прикрывает глаза.       Злость. Яркая, острая, распухающая на языке ярость жгла нёбо и кончики пальцев. Юнги очень хорошо её сдерживал всю неделю, что находится здесь, играл с дочкой, успокаивал её и рассказывал, как отец занят и что скоро он приедет.       Ей сложно было объяснить, почему они внезапно дернулись с места, почему их увезли в виллу на побережье и почему нельзя выходить за ограду. Юнги почти зверем рычал на охрану, которая таскалась за ними едва ли не по дому, сидел на телефоне и мысленно обещал четвертовать мужа. Когда тот вернётся.       Если он вернётся.       Юнги вздрагивает, прикусывая язык. Смаргивает слёзы и вновь натягивает маску, смотрит на рассвет.       Он даже вещи собрать не успел. Только вернулся из клиники, как люди Намджуна забрали их из особняка и увезли сюда. Полное молчание и неведение. Сначала Юнги выворачивало от беспокойства, потом от неизвестности, дальше — злость.       По новостям и сети ничего не передавали, а приказ охране все объяснить ничего не дал. Юнги психовал, ругался, пытался сбежать, но безуспешно. Его и Ючджу заперли на вилле.       Восьмой день здесь, восьмой день без Намджуна.       Юнги убьет его.       Он медленно бродит по дому, гладит пальцами холодные стены, вспоминает медовый месяц здесь, даёт горячим воспоминаниям себя захлестнуть.       В комнате Ючджу тепло, мягкий ковёр и игрушки, кроватка. Омега спит, обнимая плюшевого жирафа. Юнги поправляет одеяло, едва касаясь губами тёмных волос. Ребёнок причмокивает губами, отворачиваясь к другой стенке.       Ночь продолжает свою игру в тени. Юнги легко на её поводу идёт, обходит комнату за комнатой, с тенями играет. На сердце сегодня легче. Юнги чувствует его, чувствует, как спокоен зверь, как мчится он домой, как трепетно спешит. Чёрная шерсть в свете луны переливается, карие глаза его хозяина смотрят из тьмы, сверкают кровью. Не пугают.       Юнги останавливается в арке в сад, освещённый луной, подставляет кожу ночному ветру, его нежным поцелуям, с тенями играется. Он прикрывает глаза, руки вверх поднимает, танцует под лишь ему слышную музыку, извивается самой изящной змеёй, ускользает.       Уворачивается, себя коснуться не позволяет. Его собственная сущность ласкается, трётся о своего зверя, просится к нему. Юнги же не даёт, гибкой ланью избегает касаний, прячется, в тьму кутается. Понимает, что не убежит, но власть в своих руках держит, не даётся. Он раз за разом отодвигается, на террасу выходит, за собой тянет.       Его ловят. Крепко и горячо обхватывают, прижимают, почти душат в объятиях. Юнги задыхается от шоколада, кусается, себя под укусы подставляет. Обвивает сильное тело ногами, впивается в мужа хуже пиявки.       Хриплый шёпот в шею:       — Юнги…       Крышу сносит, барьеры рушит.       Юнги изгибается, подставляет губы, пьёт живительное тепло, почти плачет.       Намджун осторожно слёзы стирает, трётся носом о висок, целует нежно и горячо, ловит омегу, успокаивает.       Он за эти дни высох весь, иссяк почти, по любимому изголодался. Он Юнги как родник, как живой огонь пьёт, к жизни возвращается. Об него руки и губы стирает, лишь им и дышит.       — Мой малыш, — куда-то в висок, пока пальцами по телу шарит, гладит, в себя вжимает.       — Ненавижу…       Острый выдох и укус в шею, болезненный, но заслуженный. Намджун терпит, целует своего омегу, просит прощения. Знает, что не в первый и не в последний раз. Но не сейчас.       Сейчас Юнги нуждается в нём, так сильно, так больно, такой разбитый неизвестностью, едва горящий. Намджун по нему сам ломался. Каждый раз о нём думал, быстрее с врагами разобраться желал, убивал, целью только его видел.       Искусанные им же вишнёвые губы, лисьи глаза, тонкие ключицы с вязью метки, холодные пальцы, солёные щёки. Намджун каждый его кусочек в себе хранит, глубоко внутри, никого туда не пускает, каждого за него убьёт.       Зелёные сочные яблоки туманят разум. Альфа в нетерпении зубами клацает возле шеи, уже смелее пальцами под тонкую кофту заползает, стягивает к черту ненужную тряпку. Губами ключицы исследует, каждый миллиметр метит, свой след оставляет. Он в Юнги тонет безвозвратно, омегу за собой тянет. Аромат особенно острый, насыщенный у груди, Намджун омегу на перила сажает, сам между раздвинутых ног становится, склоняется, невозможно высокий для маленького Юнги, он всегда склоняется, всегда к его ногам и только падает. Целует грудь и соски, нежно гладит, ласкает мягкий живот, пока пальцы омеги в волосах путаются, дёргают не сильно, но ощутимо. Он с сосками играется, слышит, как надрывно стонет сверху Юнги, как резко сжимаются ноги на его боках, стоит прикусить нежную горошину. Чувствительность, что в разы повышается от таких ласк, сводит с ума.       Юнги извивается, ускользнуть пытается от терзающих его губ и рук, но снова в кольце оказывается. Подаётся вперёд, сам кусается, сам рычит в губы мужу, свои права предъявляет.       — Или ты сейчас же начнёшь выполнять свой долг… или… или я… или я вытащу твоё сердце ложкой и сожру его, чёртов ублюдок…       Юнги запинается, но ругается, лупит мужа по плечам, когда тот на ругань за ухо кусает.       — Моё сердце и так давно не моё, чудище, — шепчет Намджун, стаскивая омегу с перил.       Намджун в который раз благодарит того человека, кто построил этот дом. Спальня, выходящая в сад, была очень удобным чудом.       Юнги падает на кровать, проваливается в мягких одеялах и теряется в подушках. Намджун над ним склоняется, за лодыжку на себя тянет, замирает, разглядывая. В полутьме видно плохо, но он Юнги наизусть знает, поэтому как при свете дня изучает, целует нежно скулы и веки, волосы от лица отводит, ловит непослушные дерзкие губы и острый язычок. Юнги задыхается, но черта с два он первый оторвётся. Ненавидящий проигрывать, Юнги и в постели устраивает схватку, лишь пока позволяя мужу доминировать.       Слишком быстро, или слишком медленно, но бельё вместе с подушками летит на пол, а двое окончательно тонут друг в друге, разбивая галактики и считая звёзды под веками. Юнги кошкой под боком сворачивается, обнимая руку мужа, почти мурчит. У Намджуна что-то под рёбрами колет, когда своего омегу обнимает, согревая, прижимая ближе. Он слышит, как бьётся его сердце, как сильно оно стучит за них троих. Намджун не соврал, его сердце и правда у Юнги, давно и надёжно спрятано.       Только рядом с ним он человек, он умеет любить, он смеётся и тепло улыбается. Только в семье он человек. Когда ради них превращается в чудовище. Когда ради них это чудовище уничтожает всё на своём пути.       Шум прибоя и теплый воздух будят Намджуна ранним утром. Он осторожно открывает глаза, мгновенно встречаясь с тёмными глазами Юнги. Они долго смотрят друг на друга, изучая каждый раз заново, заново учась любить и прощать.       — Доброе утро. — Намджун улыбается и тянется было за поцелуем, как останавливается под внимательным взглядом омеги.       — Две недели, Ким Намджун. — Юнги выдыхает слишком холодно, отчего мурашки бегут и воспоминания накатывают, как раньше омега с ноги ломал челюсти. — Две гребаных недели без новостей, без объяснений, без моего мужа.       — Малыш, я должен был…       — Ещё раз ты бросишь меня с детьми, и я разведусь с тобой, Ким Намджун. И снова стану Мин Юнги.       Намджун глотает ком в горле, но молчит, почти напуганный словами мужа. Он так долго уговаривал Юнги принять его предложение, так долго и нудно ходил за ним хвостом, а после носился по особняку с ним на руках, пока тот верещал от ужаса, что сейчас буквально верит на слово. Гордый Юнги действительно мог уйти.       Омега выскальзывает из постели, смотрит на ночной бардак и из кучи вещей выуживает рубашку мужа. Та огромная для его пока ещё маленького тела, но Юнги без обиняков заявляет:       — Теперь моя.       Намджун только кивает, усмехаясь.       — Маленький воришка вещей и сердец.       — Я приготовлю завтрак, — бросает Юнги, выходя из спальни и едва заметно усмехается.       Намджун заметно бледнеет.       Завтрак и Юнги. Юнги и кухня. Намджун и завтрак Юнги. О боже.       Он явно труп.       — Любимый!       Альфа путается в одеяле, спотыкается о вещи мужа и всё-таки падает на пол, пока пытается натянуть хотя бы штаны и догнать Юнги. У Намджуна почти получается не снести косяки и максимально осторожно вылететь в кухню, где омега уже ждёт его, забравшись с ногами на барную стойку. Намджун натурально виснет от одного взгляда на любимого. Юнги, едва примятый после ночи, с искусанными губами и шеей, в его рубашке и с голыми восхитительными ногами, смотрит отстраненно и прикусывает губу, изучая мужа с головы до ног. Парень давно перекрасился в брюнета, поэтому чёрные волосы отливают синим на солнце, сливаясь чёлкой с глазами. Намджун тонет в этой тьме, шагает решительно навстречу, пока не подходит вплотную, остановленный ладошкой мужа. Смотрит на хрупкие ресницы, на розовые губы, как мелькает между ними острый язычок. Выдыхает как-то совсем обречённо.       — Ты попытаешься мне это всё объяснить? Или готовить завтрак?       От тона омеги волосы на загривке встают дыбом, и альфа мнётся, пытаясь обнять. Внезапно на шею ложится что-то мягкое, и его сильно притягивают к себе, почти сталкиваясь носами. Юнги перехватывает полотенце поудобнее и повторяет вопрос.       — Я жду объяснений. И лучше бы тебе ответить мне до того, как проснётся наша дочь и спросит, почему её отец лежит здесь мёртвый.       Намджун сужает глаза, отвечая на угрозу:       — Не посмеешь.       — Ещё как, святое ты дерьмо, посмею.       — Юнги…       Намджун понижает голос, вырабатывая гормоны альфы, начиная ощутимо давить, но каждый раз забывает, с кем имеет дело. Юнги всегда плевал с высокой колокольни на его статус альфы, главного в семье и в клане.       Дело даже не в уважении. Дело в том, что Намджун правда любил его, никогда не ставил ниже себя, никогда не унижал, но и не считал унижением в чём-то подчиняться. Ведь если бы Юнги действительно хотел его убить, убил бы ещё вчера ночью, минуя стадию физического примирения. Зверь и омега снова сошлись, осталось лишь людям решить свои глупые проблемы с доверием.       Намджун смотрит несколько секунд на мужа, склоняет голову тому на плечо, пряча лицо в его шее, и рассказывает.       Его низкий глухой голос вибрирует по коже, и Юнги сильнее сжимает пальцы на плечах альфы, кусает губы, моргает. Он слушает тихий рассказ. Что-то внутри него снова и снова осыпается с каждым словом альфы.       — Они перебили всех в моём консульстве, вздернули на флагштоках, сожгли заживо. Его почерк, если ты помнишь. Или очень похожий.       Юнги бледнеет.       — Он мёртв, Намджун… три года как мёртв…       — Знаю, но… я действительно испугался. Впервые так сильно за вас. Консульство… оно… государственная территория. Под моей протекцией, но государственное. И устроить такое на моей территории. Я думал, что мы закончили с ними, что искоренили всех.       — Намджун, почему ты не сказал мне? Почему ты, чёртов придурок, не сказал мне сразу?! Зачем все эти игры в прятки и куча охраны, когда ты мог мне всё объяснить?       — Тогда бы ты не отпустил меня, — заканчивает Намджун, серьезно смотря на Юнги. Тот смолкает, понимая и осознавая, как хорошо его знают.       Не отпустил бы. Или пошёл бы следом, был бы рядом и сунулся под пулю, прикрывая. Но не оставил бы одного. Этого Намджун боялся, того Юнги, почти забытого всеми, способного выложить всего себя за любимых. И ему все равно на себя, все равно на чужое неодобрение, все равно на их ребёнка. Юнги не сможет существовать с одной половиной сердца. Он отправится следом сразу же, ляжет рядом, умрет вместе с Намджуном, но не останется без него. В этом была суть его любви, его сжигающей преданности, ослиного упрямства и эгоизма. Юнги любит свою семью, дочь и мужа. Но… он не выживет без Намджуна.       — Идиот, — шёпот рассыпается по кухне, пеплом оседая на их плечи. Юнги мягко скребёт ноготками по спине мужа, успокаивая своё и чужое сердце. — Какой же ты идиот, Намджун…       Мягкие губы мажут по щеке, цепляя едва заметную щетину, полотенце виснет на шее альфы, пока тот крепко обнимает любимого, успокаивая зародыши истерики. Он нежно гладит по спине, чувствуя, как дрожит омега, пока прячет лицо на плече мужа. Хрупкими пальцами сжимает его спину, втирается всем телом, будто можно ещё сильнее пропитаться запахом.       Можно…       — Завтрак, — шепчет через несколько минут Юнги, едва моргая и утирая нос. — Сейчас закажу, подождёшь?       — Не надо. — Намджун оставляет поцелуй на кончике носа омеги, прижимается лбом к чужому лбу и слабо улыбается. — Давай вместе?       Юнги почти мурлычет под нос, когда кивает и оказывается в крепких руках мужа, пока тот снимает его с барной стойки. Он не может удержать в себе то скопившееся тепло и делится, делится им с миром, с домом, источает его так сильно, что привычная на кухне неуклюжесть отступает. Он смотрит на часы, прикидывая, когда проснётся малышка, и тянется к ящикам, чтобы испечь блинчики — верх его кулинарного мастерства. Намджун сзади фыркает, сдерживая смех, но не отрывается от яиц и фруктов. Пара переглядывается, обменивается улыбками, но молчит, вслушиваясь друг в друга, слушая прибой и ожидая, когда проснётся Ючджу.       — Кто бы знал, — тянет Намджун, наблюдая за подкинутым блинчиком, — что суровый парень из уличной банды будет печь. Я чувствую себя старым, когда вижу тебя у плиты, детка.       Юнги ведётся, как обычно ведётся на подначку альфы, резко разворачиваясь и грозно тыкая лопаткой тому в грудь:       — Ещё одно слово, старикашка, и будешь жевать овсянку вставной челюстью.       — Почему вставной. — Намджун делает вид, что совершенно ничего не понимает, поддаваясь почти ритуальной игре каждый раз, как Юнги берётся готовить.       — Потому что я тебе зубы выбью, — меланхолично заканчивает омега, допекая последний блин и выключая плиту. — Приятного аппетита, любимый.       Звучит настолько сладко, что зубы сводит. Намджун косится подозрительно на выпечку, после косится и на мужа, приподнимая брови.       Они сверлят друг друга взглядами, ведя молчаливую борьбу, когда сверху щёлкает дверь и слышно негромкое бормотание. Намджун мгновенно срывается с места, оставляя Юнги одного обдумывать прошедшую ночь и следующие дни.       — Папа! — Малышка не успевает сойти со ступенек, как уже подлетает в руках отца и верещит, радостно жмурясь. Тянет ручки к отцу, обнимая за шею и цепляясь как коала, начинает что-то быстро говорить тому на ухо.       Намджун замирает, внимательно слушая дочку, расплывается в улыбке и качает головой, тихо отвечая:       — Папа нас убьёт.       Ючджу на пару мгновений дуется, но вновь улыбается, снова начиная рассказывать всё, что успела узнать за две недели, пока его не было дома. Альфа возвращается на кухню, светящийся от счастья, даёт дочери чмокнуть Юнги и вместе с ней на руках садится за стол. У Юнги щемит сердце и ладони потеют, пока он накрывает на стол. Омега закусывает губу и думает, как все сложилось бы, будь всё иначе. Будь он омегой из приличной семьи, а не сыном военного. Будь Намджун просто успешным или не очень альфой, который увидел бы его на улице, встретил бы в магазине или в кино. Будь у них свидания и первые поцелуи, знакомство с родителями, волнение и трепетное ожидание близости. Юнги пытается представить, как подарил бы ребёнка, у которого есть любящая семья и предки родителей, которым можно оставлять малыша на выходных. Юнги представляет и едва держится, смахивает слёзы, слыша смех мужа и дочери. Он представляет…       Он помнит.       Серый конверт и хмурое лицо человека, принесшего его в их квартиру. Помнит лицо отца и его дрогнувшие руки. Помнит обшарпанную комнату, в угол которой забивался, пока ждал отца из морга. Его плечи, которые всегда казались крепкими и надёжными. Папы не стало, когда ему было восемь. Юнги всё уже тогда понимал.       Погиб в перестрелке, случайная жертва, и компенсацию выплатят обязательно. Только… Юнги как ошпаренный от гроба отлетел, от людей в костюмах, от денег. Он прятался за отца и к себе никого не подпускал, рычал. Отец не ругал, держал омегу, что копия мужа, за руку, не позволял Юнги трогать.       Через год-два Юнги свыкся, зализал первую трещину на сердце. Ему было десять, когда впервые обозвали шлюхой, когда он впервые сжал кулак и отлупил наглого старшеклассника. Юнги был меньше и быстрее, его злости хватило на сломанный нос и сотрясение мозга, пока не оттащили от подростка. Прозвали бешеным.       Он с каждым годом зверел, не понимал, почему именно его выбирают целью насмешек и оскорблений. Отец-военный, не посещавший школу, не внушал угрозы в глазах детей. И те развлекались, по-своему, иногда смешно, иногда нет. Юнги разучился верить людям, начал прогуливать.       В свои четырнадцать внезапно сошёл с ума, когда стало слишком жарко, когда люди вокруг оглядывались не просто так, когда шли следом. Дикий жар и туман перед глазами, переулок и зажимает кто-то большой, сильный, гораздо крупнее. Тогда доходит. Что джинсы уже стянуты, а футболка и вовсе сорвана, что к шее прижимаются чьи-то губы, а бока грубо мнут руки. Доходит. И злость напополам со страхом заполняют до отказа.       Он моргает ошалело и смотрит на тело перед собой. Туман проходит, и руки трясутся так, что даже штаны невозможно застегнуть. Он всё ещё в переулке, а тело перед ним — альфа, едва дышащий, с прокушенным плечом и пальцами, со сломанным носом, в кровоподтёках, без сознания. Юнги смотрит заторможено на свои руки, те красные, дрожат, и тремор этот охватывает всё тело. Упасть на колени не так больно, как вновь впасть в жар. Его трясёт и тошнит, скручивает пополам и оставляет так, пока не слышит шаги рядом. Высокая тень пахнет альфой, и Юнги рычит, готовый наброситься.       — Спокойно, малыш, я не трону. — Рука из тьмы наверху трогает лоб, но Юнги её перехватывает, выворачивая. Альфа шипит, но не бьёт, лишь осторожно высвобождает ладонь. — Дикарь. — Звучит не обидно, а так, смехом. Юнги опускает плечи, понимая, что сил держаться в сознании не хватает. — Бросить не брошу, но будешь должен…       Юнги не помнит конца фразы, только взлёт и тьму. И как больше жара не было.       Он помнит горькие таблетки и кислую воду, которой запивал, духоту комнаты, вонь едва ощутимую, жесткость койки. Полумрак, и обонянием, обострившимся в разы, насчитывает пятерых рядом с ним. Воспалённые от жара первой течки глаза подводят, инстинкты — нет.       Он — неправильная омега, дикарь, готовый зубами вырвать себе свободу. Именно поэтому забивается в угол и шипит.       — Ну, не рычи на мою стаю, дикарь. — Знакомый голос раздаётся слева, и большая рука ложится на встрепанные грязные волосы, ерошит, оттягивает голову назад и альфа заглядывает в глаза. Те тёмные, но мутные. Юнги и не видит ничего почти. Будто песка насыпали. — Легче?       Отпускает, присаживается на койку и к себе подталкивает за талию, слишком резко, чтобы омега испугался.       — Не трясись так, — сдержанный смешок, — ты не в моём вкусе, малыш. Слишком тощий. И слишком злобный. Откусишь ещё чего в процессе.       Вокруг хохочут, и Юнги от чего-то расслабляется, опускает плечи и щёлкает пальцами.       Три альфы и двое омег. Явно вожак рядом с ним. Итого шесть. Он думает, как его нашли и зачем притащили сюда, но голова стреляет болью, и он шипит, раздражённо хватаясь за виски.       — Мне нужно позвонить отцу, — едва выдавливает из себя, как в ладонь пихают мобильник.       — Звони. Пусть забирает отсюда. Расплатишься потом.       Юнги бы возмутился, но молчит. Понимает, чем бы все кончилось, останься он на улице. Не дай ему подавители. Понимает и кивает рвано, почти сразу слышит после гудков голос отца и просит забрать, диктуя адрес, который сказали.       Его выводят под руку на улицу, слабого настолько, что колени разъезжаются, ставят осторожно у стены. Юнги дышит тяжело, таблетки дают сбой, и в мозгах снова мутнеет. Но он успевает ещё сказать обрывистое «спасибо», прежде чем съехать по стене на асфальт, абсолютно не заботясь о его чистоте.       — Давай, малыш. Сосчитаемся.       Тёплая рука напоследок в волосах, и Юнги больше его не встречает.       Пока не погибает отец.       Ему едва ли шестнадцать, и это бьёт под дых, размазывает по полу, придавливает тем же серым конвертом.       Юнги ненавидит серый цвет.       Две строчки и пара соболезнований, обещание компенсации. Юнги давится воздухом, соскальзывает с обрыва в бездну безнадёги и страха, отчаяния. Он в свободном от жизни падении до первой или сто первой подворотни, где всё-таки находит проблемы и один укладывает троих. Мутная пелена перед глазами не даёт остановиться, и только горячие ладони на поясе, что отрывают от земли продолжающего молотить конечностями парня, наконец что-то проясняют.       — Что случилось, малыш?       Настолько знакомо и с той же интонацией, что и отец, что прорывает в одночасье. Парень рыдает навзрыд, не утирает слёз и настолько разбитым чувствует, что никакая реинкарнация не поможет.       Он так близко с горем познакомился, за руку со смертью ходил, в её объятиях себя ощущает, что теряется в чужой заботе, плавится как сыр под горячим ножом.       Его снова куда-то ведут, шарят по карманам в поисках ключей, пока до Юнги медленно доходит — он у двери своей квартиры. Теперь только его. Там же на полу лежит конверт, своим видом напоминая, что теперь он один.       Его тянут на кухню, маленькую, неудобную, усаживают насильно, впихивают какую-то еду, пока греется чайник. Аппетита нет, как и возможности видеть нормально, глаза опухли снова, как тогда. Юнги их трёт, но всё бестолку. Он сам не хочет видеть этот мир, теперь бессмысленный для него.       — Послушай сюда, малыш, — альфа присаживается на корточки перед ним, треплет по волосам, и Юнги ведётся на эту ласку, даётся вперёд, — надо жить. Обязательно надо жить. Ты сильный и сможешь, даже не думай сдаваться. Отец не хотел тебе такой судьбы, слышишь?       Юнги слышит и слушает. Про дружбу с его отцом, про давнюю ссору, про то, как за ним приглядывали, не давая погибнуть. Юнги слушает, слышит шелест лёгких крыльев надежды. Может быть, начинает немного верить. Что его не бросят и помогут, научат жить. И правда помогают, учат, выбивают из него то, что нужно всегда ждать помощи. Учат её оказывать. Юнги сквозь боль учится, не роняет руки, кожа на которых грубеет, а тело расписывается шрамами. Юнги живёт, немного искорежено, но живёт. Или учится. А потом его забирают.       Он чужой и грязный, в этом светлом и слишком огромном помещении чувствует себя неуютно, ненужным, лишним. Он ждёт чего-то, о чём даже не попытались объяснить. Ждёт, рассматривая высокие белые потолки и обломанные ногти. Свои кроссовки, которым вроде как два года, и ковёр — огромный, пушистый. Наверняка как несколько домов в его районе стоит. Рассматривает отутюженных омег у дверей, секретаря напротив. Весь подбирается, когда слышит, как открывается дверь.       — Да, господин Пак, ребёнок здесь. Сирота. Документы готовы.       — Замечательно. — Худой альфа останавливается напротив него, оценивает взглядом, и в его тоне Юнги не слышит ни одной положительной эмоции. — Как тебя зовут?       Юнги смотрит прямо в ответ, смутно подозревая, что он не поедет сегодня домой. Отвечает неохотно.       — Мин Юнги.       Альфа кивает чему-то своему.       — Ты согласен сменить имя?       — Нет. — Ответ вырывается быстрее, чем Юнги успевает ответить. Впрочем, окружающих мало интересовало его мнение. А после не интересовало вовсе.       Его забирают и привозят в дом куда более роскошный, чем какая-то приёмная. Он замирает на пороге, не готовый даже дышать в эту сторону.       Усыновлен, и это клеймом на лоб. Юнги пытается бежать, не выходит, когда его ловят и возвращают. Отказывается разговаривать. Он кричит и истерит, требует, чтобы его вернули, но на всё — одно сплошное игнорирование. Из него пытаются делать образцового омегу, покупают вещи, косметику. Юнги к чёрту всё выкидывает в окно, сам в него лезет, но всегда успевают перехватить.       Юнги живёт в аду месяц, заточенный в золотой клетке, и всерьёз думает вспороть себе вены одной из шпилек для волос.       Тёплое и алое капает на белый ковёр, и одна рука обвисает. Юнги всё сделал по правилам, чтобы точно умереть. Только до второй не дотянулся.       Он точно знает, что будет гореть в аду за это, но тянется к руке уже окровавленным металлом, когда дверь, запертая с утра, открывается.       Юнги знает, что будет гореть в аду. Тогда почему за ним сейчас спустился ангел? Он не хорошо жил, даже близко промысел банды хорошим нельзя назвать. Но видит перед собой ангела и чувствует, как снова мутнеет в глазах.       — Брось!       Голос действительно нежный, ангельский, в противовес его грубому уже из-за сигарет. Но что-то в Юнги слушается, и он бросает окровавленную шпильку на ковёр, окончательно его портя. Поднимает медленно глаза, но не успевает даже зашипеть, как ребёнок — а ведь выглядит правда ребёнком, — подбегает к нему, распутывая с шеи белый шарф и заматывая порезы.       — Не шевелись. Сядь.       Юнги кроет. Его сгибает от смеха, от странного приступа невменяемости, от глупости и идущих вразрез друг другу приказов. Но охает, когда сильно бьют по плечу, усаживая на кровать, и думает ещё, откуда в ангелах столько силы.       Он послушно, заворожённый парнем, дожидается врачей и отказывается от госпитализации. Молча терпит двадцать швов и плотную повязку, сам же концентрируется на тёплой маленькой руке в его второй ладони. Удивляется слабо, когда врач кланяется ребёнку и уходит.       — Не помню, чтобы чем-то заслуживал себе ангела-хранителя, — немного истерично тянет Юнги, смотрит в упор на детское лицо, видит в карих зрачках себя.       — Я не ангел, Юнги, — парирует в ответ малыш, — я теперь твой брат.       У Юнги ухает сердце куда-то в уровень пяток, в желудке судороги от голодовки, в глазах снова песок. Он сглатывает сухо, вязко, тянется обонянием к нему, понимая сразу же, что отторжения не вызывает.       Нежный жасмин, заботливые руки, маленькие пальцы и искристый смех. Омега, который никогда не выдавал. Братик, за которого Юнги был готов убить. Нежность и забота, чистая любовь, странным образом нашедшая его в закоулках и улицах.       Его звали Чимин.       Юнги моргает, будто песок стряхивает с глаз. Не хочется дальше думать, хоть и привело всё сюда. К кухне и мужу, к ребёнку и почти ощутимому счастью.       Пусть всё привело сюда, Юнги до сих пор ненавидит эту тварь.       Прошло три года, но они с Чонгуком всё ещё на ножах и в почти полном игнорировании. Юнги всё ещё слишком зол и Тэхена хочет прирезать. Чонгук же решил на конфликт не идти. Альфа забрал Кима и улетел в Китай, встречаясь с Намджуном только по делам бизнеса и урегулирования конфликтов. Юнги видел младшего несколько раз, почти издалека, из машины или офиса. Не подходил.       Чонгук никогда не приезжал один.       Везде с ним, с человеком, сломавшим слишком много жизней, с тварью, убить которую мечтает едва ли не каждый в клане, с омегой, у которого ребёнок на два года младше. Юнги видел фото. Видел, как чертовски точно похож малыш на Тэхена, как внимательно смотрят глаза цвета золота.       Юнги знал о проблемах, о тяжёлой беременности, как Чонгук с ума сходил и выставил взвод охраны. Они всей семьёй наблюдали за беременностью того, кто всё испортил. Юнги почти не тайно желал выкидыша.       Жалеет ли? Ничуть. Он знает цену счастью. И Тэхен её не выплатил.       — Малыш?       Юнги моргает, смотрит на обеспокоенного Намджуна.       — Всё в порядке?       — А… да, конечно. — Юнги улыбается, прячет в уголках глаз грусть и тоску по мелкому. Он должен привыкнуть.       Только вот никак не получается.       Они идут на пляж, и Ючджу сидит на плечах отца, пока тот за руку идёт с Юнги, голыми ступнями зачерпывая горячий песок. Малышка резвится в волнах и радостно визжит, когда находит ракушки. Несётся по песку, спеша показать находку. Юнги счастливо щурится на мужа и дочь, растирая между пальцев песчинки. Он смотрит на лазурный горизонт, как лижут берег волны, как тонко колышется редкая трава.       По периметру стоят люди Намджуна, Юнги старается их не замечать.       И в какой-то момент понимает, что Тэхен жил так всю жизнь. Под арестом почти, разгульной, но не свободной ни разу жизнью. Понимает, что ребёнок Чонгука также всю жизнь проведёт под замком.       Смотрит на горизонт, когда подаёт голос:       — Нужно сообщить Чонгуку о нападении на консульство.       Намджун почти роняет яблоко, когда слышит это. Поворачивает голову к Юнги, внимательно осматривая омегу.       — Не думаю, что он здесь замешан…       — Я не подозреваю Чонгука, Намджун. — Омега вздыхает. — Хосок тогда много жизней попортил, могли остаться его последователи. А чисткой занимались Чонгук и Джин. Джина сейчас трогать нельзя, он и так почти бешеный из-за Чимина.       — Надеюсь, ты им не звонил. Не хватало ещё Джину сюда приехать, в самое пекло разборок.       — Так и скажи, что боишься Чимина. — Юнги усмехается, видя, как альфа передёргивает плечами.       — Не простого Чимина, а Чимина на последнем месяце. У вас это в крови на последних сроках превращаться в монстров?..       Намджун не успевает договорить, как оказывается повален на спину Юнги. Омега, почти обиженный за сравнение с монстром, начинает щипать мужа за бока. Намджун, глава клана и страны, имеющий пугающий авторитет и уважение всего континента, ржёт как конь и катается по земле, валяя себя и мужа в песке. На смех и крики взрослых прибегает Ючджу и тоже падает в пекло щекотки.       Комок людей распадается лишь когда Намджун почти слёзно просит прекратить пытки и соглашается на кафе-мороженое.       Довольные омеги хитро друг другу улыбаются.       — И всё-таки, — Юнги облизывает ложку от пломбира с шоколадом, тыкая ей в сторону мужа, — надо сказать ему. Мне не нравится вся эта ситуация.       Намджун кивает, снова скрываясь за крышкой ноутбука. Из-под тонкой оправы очков блестят карие глаза, внимательно читающие текст письма.       Они расположились на веранде после того, как уложили дочку спать. Не спеша разговаривали, обсуждая дела клана и семьи. Юнги параллельно переписывался с Чимином.       Они с Джином улетели в Германию, где Чимин лежал на сохранении и заодно выносил мужу остатки мозгов. Юнги похрюкивал от смеха, читая истории о капризах брата, и как бедный уже затюканный Джин искал в два ночи бритые киви. Не нашёл. И брил обычные. А после Чимин их уже не хотел, и альфа почти истерично и злобно ел их сам.       Рассказывает об этом Намджуну, но тот, вместо смеха, ностальгически вздыхает:       — А я, помню, бананы жарил. Он ещё надо мной смеялся. Наивный.       Юнги нахмурился, вспоминая свои бредни в беременность. Смотрит вскользь на плоский животик и усмехается.       — Ты бы тоже не смеялся раньше времени, Джун-а.       Тянет максимально нежно, от чего Намджун давится кофе.       — То есть?..       Юнги молча доедает мороженое, лишь в конце напоминая о теме разговора.       — Надо сообщить Чонгуку.       Намджун, всё ещё сбитый с толку, кивает вслед уходящему к дочке Юнги.       Он чего-то не понял?       Юнги снова поправляет рубашку. Нервно дёргает себя за уложенный локон. Психует. Во дворе виллы начинается копошение, по которому Юнги понимает — пора. Он заглядывает к дочери и зовёт её за собой, на что девочка нехотя отрывается от игрушек и берёт папу за руку. Юнги обострившимся обонянием чувствует их.       Миндаль и карамель. Накрепко спаянные, переплетённые между собой, слившиеся воедино запахи. Они забиваются в нос и действуют на нервы. Юнги уверен, что чувствуй он только Чонгука, сейчас бы не был так напряжен. Однако запахи едины, и присутствует третий, слабый, похожий на первые два, но совершенно другой. Юнги принюхивается прямо с лестницы, но не может разобрать.       А после видит их.       Его.       Тэхен изменился. Едва ли похожий на прежнего себя, он стоял бледный и худой, бережно держа на руках ребёнка. Смотрел чётко перед собой и по Юнги мазнул лишь взглядом. Быстро отвёл. Он чувствовал, что здесь лишний, поэтому стоял позади Чонгука, пряча ребёнка.       — Здравствуй, Юнги-хен. — Низкий приятный тембр Юнги узнал сразу. Только смотреть больно до сих пор. Но если больно и страшно Юнги, это не значит, что Чонгуку тоже.       Он первый с молчаливого согласия Намджуна подходит к лестнице, оставляя Тэхена, наверное, впервые за эти годы одного, и протягивает ладонь. Чтобы после не пожать хрупкую ладонь омеги в ответ, а сжать в объятиях, кружа по холлу. Прижать к себе и позволить маленьким кулакам молотить по спине, а слезам пропитывать пиджак.       — Какой же я идиот, Господи. — Юнги позорно всхлипывал, обнимая младшего и всё ему прощая за одно только ощущение тепла и близости. — Прости меня, Куки…       — Хен, а ты действительно вырос, — альфа сам говорил хрипло, еле дыша от радости. — Научился извиняться.       Юнги отстраняется, смеряя мелкого уничтожающим взглядом:       — Слишком борзый до сих пор, мелкий…       Юнги не договаривает, потому что Чонгук с интересом смотрит ему за спину и почти шёпотом признаётся:       — Она почти твоя копия, хен. И девочка.       Чонгук ставит Юнги на пол и кивает девочке, с интересом наблюдающей за всем рядом с отцом. Черноволосая малышка стояла рядом с Намджуном и не держала его за руку, спокойно дожидаясь, пока взрослые поговорят. В карих глазах девочки было разлито спокойствие, что удивило Чонгука.       — Я так понимаю, характер отца?       Намджун со смешком кивнул.       — Было бы забавно, будь у вас альфа с характером Юнги, — Чонгук коротко усмехнулся и шепнул Юнги на ухо. — На что я очень надеюсь, хен.       Юнги проигнорировал намёк и уже прямо посмотрел на Тэхена, который всё это время молчал.       — Мой дом безопасен для тебя, Тэхен. Можешь не бояться за ребёнка. Я не чудовище.       И в ответ одно тихое:       — Спасибо.       Юнги наблюдал за ним, присматривал и искал прежние черты. Не находил. Всё изменилось. Тогда ли, после смерти Хосока. Или после родов. Или сейчас, в доме Юнги. Он не знал, но видел это своими глазами.       Тэхен почти угас. Боялся теней и дверь в спальню закрывал на ключ. Спал с малышом и постоянно оглядывался. Не выходил из комнаты. Он не смотрел в глаза и не разговаривал. Почти не появлялся нигде в доме.       Через две недели Юнги не выдержал.       — Что происходит?       Он остановил Чонгука на кухне и задал вопрос в лоб.       — Что с ним?       Чонгук не отвел взгляд, но крепче сжал столешницу.       — Послеродовая депрессия. Минсу родился недоношенным… семь месяцев всего.       — Это…       — Нет, — Чонгук покачал головой, — это не Джин. Тогда уже всё было в порядке. Но за ним следили, и я не уследил первый. Напали неожиданно, когда меня не было рядом. Преждевременные роды… я думал, что умру, пока доеду и увижу, что с ним всё в порядке. Ребёнок… он волновал меня в последнюю очередь.       — Куки… мне жаль…       — Врачи успели, спасли Минсу, а за Тэ боролись несколько часов. Он не хотел жить, хен.       Голос альфы надломился, ломая Юнги позвоночник. Он понимает, какой тварью был, зная о проблемах, но слишком гордый, чтобы поддержать. Представляет себя на месте Тэхена, Намджуна. Едва может сглотнуть горечь.       — Мне сказали, что малыш умрёт, не проживет, если Тэхен сдастся. Предлагали отказаться сразу. Я… не помню, как убивал. Всех. Голыми руками. Им было больно. Я чувствовал это.       Чонгук сжимает кулаки, и татуировки на руках напрягаются, проступают вены. Юнги гладит его по чернильным крыльям и обнимает, пытаясь забрать боль себе.       — Я вернулся в больницу через двое суток. Я был почти готов. Увидеть. Принять. Уйти следом… А там…       Чонгук внезапно улыбнулся.       — А там они. Вдвоём. Тэхену только дали Минсу на руки. И больше он его не отпускал.       Альфа замолкает, умещая голову на сгибе шеи Юнги. Тот даёт передышку, молчаливо поддерживая младшего. Чонгук тяжело дышит, и это вовсе не важно, что он альфа и взрослый мужчина. Все имеют право на поддержку и слабость.       — Я знаю, как ты к нему относишься, хен. Но…       — Он изменился, я вижу. — Юнги похлопывает по спине и кивает. — Я вижу, Чонгук.       Чон внезапно расплывается в улыбке.       — И всё-таки, хен, кто?       Юнги понимающе ухмыляется.       — Как ты понял?       — Боже, ты вовсе не изменился. А это значит, что характер у ребёнка будет твой. И это альфа.       — Засранец, — шипит омега под тихий хохот Чонгука. — Странно, что Джун ещё не заметил.       — Насколько я помню, он и в первый раз заметил только на… четвёртом месяце?       — Не все такие нюхачи, знаешь ли.       — Я видел тебя последний раз год назад, и сразу понял. Так что не прокатит. Вы живёте вместе. Неужели не заметно?       — В том то и дело, что не вместе. — Юнги мрачнеет. — Последний месяц Намджуна нет дома. Эти проблемы, из-за которых он вызвал тебя. Они пугают. Я думаю, это последователи Хосока. Этот сукин сын передаёт привет даже с того света. Кстати, Тэхен?..       — Он знает причину. Но не мог остаться один. И да, ему очень страшно. Ребёнок и всё это…       — Неужели?       Юнги обдало холодом.       — Нет, к счастью — нет. Минсу мой сын.       — А если бы?       — Нет, — взгляд Чонгука темнеет, — я бы не позволил. Может быть, жестоко со стороны, но, хен, я не дам продолжение роду чудовища.       Они замолкают под тихий шелест прибоя и приглушённые голоса прислуги. Время мягко тянется, разворачивая петли, скользит вдоль берега, сворачиваясь где-то под самым небом. На побережье тепло, и Юнги не хочется думать, что через несколько часов Чонгук уедет. Они соберут кланы и будут вытравливать заразу из города и страны. Юнги не хочется думать об этом. Он боится.       — Мне нужно идти, хен. — Чонгук осторожно отстраняется. — Спасибо, хен.       — Ты — моя семья, Куки.       Юнги уговаривает себя держаться. Не дёргаться, не шипеть, не подбежать и не отдернуть маленькие ладошки от человека напротив.       Юнги с блеском держится вот уже несколько часов.       Альфы уехали в город, оставив на вилле взвод охраны и семьи. Юнги же и Тэхен внезапно пересеклись в гостиной, где, под взглядом Ючджу, решили и остаться.       И сейчас Юнги почти спокойно наблюдал, как дочь расспрашивает Тэхена о Минсу и рассказывает что-то о себе. Юнги упорно пытается смотреть какой-то сериал, но почти зарабатывает косоглазие. В итоге открыто смотрит на Тэхена, как тот полусидит на диване, а рядом лежит ребёнок. Ючджу устроилась с другой стороны и внимательно слушает тихий голос омеги.       От всей этой картины в Юнги просыпается истеричка, и он только поглаживает живот, пытаясь себя успокоить.       — Я чувствую, как ты волнуешься.       Тэхен впервые смотрит в упор, и Юнги весь подбирается.       — Я не хочу навредить твоим детям, Юнги. Не переживай так сильно, пожалуйста.       Тэхен пытается улыбнуться, но выходит надтреснуто, ломко. Юнги сдаётся.       — Он очень похож на тебя, — кивает на Минсу. — Если нужна будет помощь — зови. Ненависти к тебе нет, не думай. Я просто очень долго привыкаю. Ючджу, ты останешься?       Девочка удивлённо смотрит на папу.       — А можно остаться с дядей Тэ?       Юнги почти не кривится, но кивает.       — Можно.       Малышка радостно взвизгивает и кивает, возвращаясь к сюсюканью с малышом.       В спину Юнги слышит тихое:       — Спасибо.       Они возвращаются через три недели. За это время Юнги успел извести весь персонал, охрану и самого себя.       Они сидели в вилле и выбирались только на пляж. Юнги впервые увидел полностью тело Тэхена, его разросшуюся метку и сетку шрамов от рук и зубов Хосока. Тонкое запястье с выцветшими цветами почти физически делало больно своим видом. Юнги не представлял, каково лишиться части души, пусть эта часть и отравляла. Но смотрел на тёмные цветы, как их касается и расспрашивает Тэхена Ючджу. Тэхен едва заметно морщился от боли, но руки не убирал. Разговаривал с девочкой и многое ей позволял.       Ючджу и Тэхен сдружились, и Юнги почти не был против. Или убеждал себя, что не против.       Когда во двор въехали машины клана, Юнги не выдержал. Нервы сдали к чёрту, и в дом Юнги внесли на руках, сцеловывая слезы и ругань. Он повис на Намджуне, проигнорировал взгляд дочери и обвил мужа конечностями как коала.       — Оставляю ребёнка на вас, — только и успел прохрипеть Намджун, пытаясь не задохнуться от возбуждения мужа.       — Окей, — протянул Чонгук, обнимая Тэхена за талию. — Только ты там не раздави своё потомство.       В спину Намджуна полетел смех, пока глаза альфы расширялись.       Уже в спальне, отлепив Юнги от себя и прижав к постели, Намджун серьезно посмотрел ему в глаза.       — То есть все эти оговорки про оставишь меня с детьми и прочее не было оговорками?       — Не было. — Юнги пыхтит, елозя под мужем. — Но если ты сейчас не исполнишь этот грёбаный долг, то до конца срока будешь спать на диване, чёрт бы тебя побрал.       — Господи, Юнги…       Намджун пропускает ругательства мимо ушей и нежно целует живот, отчего Юнги замирает. Вплетает пальцы в волосы альфы и гладит.       — У него будет мой характер, Джун-а.       — Мне все равно. Я просто люблю тебя. Вас всех. Вы — моя жизнь. И я никому не позволю вам навредить.       Юнги думает, что снова бы всё прошёл. Что к чёрту обычную жизнь, если в этой он получил намного больше, чем обычную жизнь. В этой он обрёл семью и больше не собирается её бросать. Он любит своих детей, в которых их с Намджуном половина. И любит самого Намджуна, которого в его жизни сто и один процент.