***
— Как думаешь, получилось? — спросил мужчина Бутусова. — Не знаю. Но они напуганы. — Ещё бы! — Мы не переборщили? — Посмотрим. Ты лучше скажи, тебе тоже? Просто это очень важно. Я как бы не просил на тебя… Но он мог. — Дико все это. И людей жалко. — Жалко оно у пчёлки, Слав. Иди спать. — Бля, не стебись, а, — они посмеялись. — Мне щас не до сна.***
Было что-то около двенадцати, когда Вадим понял, что он ещё не просто не дома, а он не дома и находится у Глеба. Тот ему показывал всякие штуки на пианино, рассказывал с жаром о своей нелюбви к Бекреву, к женатому теперь Димке Абдуллычу, о том как его никто теперь не понимает и тайга совсем не поется. Самое печальное, что Глеб всё это рассказывал не потому, что надо было выговориться, а потому что его уже порядком клонило в сон и чтобы хоть как-то себя взбодрить он нёс всякую дребедень в массу, которой выступал его брат. Вадим же смотрел на всё это с усталостью даже не от поездок, а просто от жизни. Он смотрел на то, как хорошо и в то же самое время — удивительное, конечно, дело — была ужасно обставлена комната. Ему от чего-то захотелось содрать нахер эти обои, переставить к другой стене шкаф… Ему казалось, что все это неприкольно, неправильно, не так, не по-глебовски, не по-самойловски. У него как-то даже возникла в голове картина, как они радостно и дружно переделывают всю комнату, начинают новую жизнь… И тут его аж дёрнуло. Почему «они»? Он словно в непонимании и неком афиге от собственных мыслей посмотрел на Глеба, у которого в глазах читался какой-то странный страх и желание что-то делать. Никакого «они» для Вадима теперь не существовало, оно все растворилось в кислоте жизни, одинаковых и одиноких гастролей как по себе, так и по стране. Он вспомнил сны. Про море, вероятно, чёрное. Его туда давно уже звала супруга, мол, надо бы отдохнуть. Про мужика с фотографиями. Он буквально неделю назад пересматривал свои самые лучшие фотографии, откровенно, не понимая, откуда у него было столько энергии и столько удивительных образов. Он не знал причины — прошло уже столько лет после развала, он не знал последствий, но очень их боялся. Неизвестность смотрела на него, ухмылялась ему. А понимание того, что перед этим всем он просто точка, давило. Ему было жалко. Себя. Брата. Наверное, со стороны Глеб и выглядел, как дурак, но на самом деле Вадим прекрасно знал, что он совсем другой человек. Сейчас он вырубится, потому что по нему видно, что глаза у него уставшие и ничего он уже не понимает, поэтому трындит о всякой херне и мельтешит руками перед лицом. Уснет — и увидит. Но что? Никто не знает. Глеб тоже понимал, что если Вадик и решит согласиться, то ему, Глебу, придется как-то выкручиваться, выделываться. А это неудобно, не как у людей. Оно ему надо? Нет, конечно. — Покойный этого ужасно не любил, — высказал Вадим. — Он засыпал в какой-то мере с уважением только к морфею. Он спал не для бодрости, а потому что это так нужно было, а потому что так делали все люди, потому что это так заложено — все люди должны спать. Мы заложники, удивительно покорные. Глеб зажал уши. Головой опустился на стол. Это ему было странно. Это его не успокаивало. Он лег. Глаза моргали медленнее, он понимал, что сейчас уснет. Он понимал, что все это просто… Просто что-то вроде… Вроде чего? — И что дал покойному этот его словарь терминов сновидений? И что, что его самый длинный сон он описал на почти три страницы и весь его понял. Покойный был мерзким и придирчивым педантом. Такому только книги писать… Он этого всего не любил. Но зато он все это понимал.