chapter 1.
— Что Вы помните о мае тысячу девятьсот сорок первого года? — Я помню всё: от мимолётных взглядов до нежных объятий, от животной ненависти до искренней любви, от желания умереть до дикой жажды жить. Это когда хочется кричать навзрыд, выворачивая содержимое наизнанку, уснуть и больше не проснуться, но всё, что остаётся — сжать покрепче кулаки и смиренно двигаться дальше. То ли от безысходности, то ли от внутренней силы, которую ты сама в себе воспитала. Чувство, когда всё вокруг летит к чертям, мир внутри тебя рушится на миллиарды осколков. И ты одна. Без поддержки, без понимания. Когда сидишь и сама себе внушаешь: «Сама справишься, дорогая, ты же сильная». Помню слова, которые говорили нам власти: «Не теряйте надежды и совести, не впадайте в грех уныния, не складывайте оружия, не опускайте рук. Родина ждёт вас — безнадёжно-молодых, отчаянных и непокорных». Отчаянных и непокорных***
Июль, 1941 — Молю, не трогайте ребенка. Убейте меня, лишь бы не его! Прошу Вас! В подвале было холодно и душно. Исхудавшие, неестественно бледные, с черными кругами под глазами, в грязных лохмотьях люди заполняли камеры. Одежда была грязная и местами порванная, подошва обуви была стерта. Слезы градом катились из глаз, мешая обзору, голос хотел закричать от ужаса. На душе было невыносимо тяжело, как будто какая-то неведомая сила давила на нее с таким усердием, что хотелось согнуться пополам и лежать, вспоминая прошлое и не думая о настоящем и будущем. Сваренные из стальных прутьев клетки были буквально втиснуты в стены и занимали почти все пространство, оставляя узкий полутораметровый проход. Помещение освещалось электричеством, но на нем здесь явно экономили: лампочки, подвешенные под потолком, еле светились, но это не помешало разглядеть узников в клетках. Измученные, больные, сломленные. — Schneller! (нем. — Быстрее!) Дверь за спиной захлопнулась. Сердце бешено забилось, дыхание участилось, а в голове проносились тревожные мысли. Я напряженно слушала приближающиеся шаги, инстинктивно начиная дрожать от страха, бегло осмотрела комнату. Здесь стоял старый, поцарапанный стол, на котором лежали какие-то бумаги, папки, ручки и прочие принадлежности для письма. Так же за столом стоял один стул. Вся комната имеет встроенные цепи, кое-где были просто стальные зажимы, как от кандалов. — Entlassen! (нем. — свободны!) Я неуверенно повернулась в сторону двери и увидела немца в сером мундире — высокий, русый, на вид лет двадцать пять. Он прошел к центру комнаты, где стоял стол и сел за стул, откинувшись на спинку. Тишина продолжала нарастать в душном спертом воздухе этого страшного места, и мне казалось, что я нахожусь в своеобразном вакууме, где страх только усиливался. — Sprichst du auf Deutsch? (нем. — ты разговариваешь на немецком?) Лампа над головой трещит, мигает пару раз, грозясь окунуть нас в глухую темноту. Я стояла посередине комнаты, под пристальным взглядом и неуверенно осматриваясь по сторонам, чувствуя отвращение и — совсем немного — страха. Мужчина, стоявший напротив меня демонстративно выдыхает в воздух струю сигаретного дыма, прослеживает взглядом сизое облако, уплывающее под потолок. Его пустой, блуждающий взгляд проходит сквозь нее. — Как зовут? — спрашивает он и тушит сигарету о пепельницу. — Немая что-ли? Он замолкает, в какой-то нездоровой усмешке, не отрывает пристального взгляда ни на секунду. И взгляд этот — неестественный, нечеловеческий. Он внушал позорное желание сбежать, убраться от него подальше. Угроза. Такая реальная, осязаемая. — Ну что же, приступим к делу. И так, безымянная, откуда ты? — Вы думаете, что я возьму и так запросто все расскажу Вам? — спрашиваю я, набравшись немного смелости. — Я Вам ничего говорить не собираюсь. Вы зря тратите свое время, господин офицер. — Фройляйн, — протягивает он, поднимаясь со своего места. — Мы ведь можем просто поговорить. Ты ответишь на несложные вопросы и я тебя выпущу из этих камер. Ты уже там сидела, неужели тебе это понравилось? — Я не собираюсь отвечать на Ваши вопросы, — повторяю я, смотря ему прямо в глаза. — Вы меня решили запугать? Ничего не выйдет. Мне не страшны Ваши камеры и пытки. Самое страшное я уже испытала на себе — это потерю семьи, которая погибла от рук ваших солдат. Вы думаете, что после этого я стану Вам что-то рассказывать? — Послушай, девочка, — он подходит ближе, садясь на край стола. — Ответь на три простых вопроса: кто ты, откуда и что делала около нашего лагеря и я отпущу тебя. Будешь работать у нас в лагере и никто тебя и пальцем не тронет. Даю слово. Я машинально отступаю на шаг и чувствую: по телу, точно проходится сквозняк, которого здесь нет и быть не может. Это невозможно объяснить — да даже понять невозможно. Он смотрит на неё в ожидании чего-то. Невменяемым взглядом. Страшным. Разве бывает такой взгляд у человека? Нет, не бывает. — Я Вам уже говорила, что Вы зря тратите свое время. В первую очередь я действую в соответствии с моим благоразумием, а не исходя из страха. Увы, господин офицер, Вы от меня ничего не услышите. — Это смелая позиция, признаюсь честно, но ты не оставляешь мне выбора. Старательно отводя глаза, я чувствую, как сердце бешено колотится где-то под ребрами, с нереальной скоростью. Почему-то именно сейчас я как никогда ощущаю себя маленькой, беспомощной девочкой, глядящей в глаза собственной погибели. Такой ужасной, такой страшной погибели. — Schmeißt! (нем. — уведите).***
Мужчина сидел за поцарапанным столом, перебирая бумаги и периодически поглядывая на карту. Тусклый дрожащий свет керосиновой лампы не давал увидеть многое, поэтому человек поднялся со своего места и, нажав на кнопку на стене, зажмурился. Яркий белый свет озарил комнату. Карты городов, лежащие у него под рукой, были изрисованны, какая красным, какая синим, какая черным цветом. Обозначения делались зеленой ручкой, которых осталось очень мало, а места остановок армии — оранжевой. Мужчина перебирал разные приказы, как вдруг в металлическую дверь постучали. — Betretet! (нем.— Войдите!) — Christophe, wie schön, dass du noch hier bist! (нем.— Кристоф, как хорошо, что ты еще здесь!) — Ist etwas passiert, Herbert? (нем. — Что-то случилось, Герберт?) — спрашивает он, осматривая друга. — Du siehst sehr aufgeregt (нем. — Ты выглядишь очень взволнованным) — Ich habe ein wichtiges Gespräch zu dir (нем. — У меня к тебе важный разговор), — прошептал парень, оглядываясь по сторонам. — Ich möchte über einen Fräulein sprechen (нем. — Я хочу поговорить о одной фройляйн.) — Deine Passionen, Herbert, ich darf mich nicht berühren (нем.— Твои пассии, Герберт, меня не должны касаться) — усмехается он. — Oder brauchst du meinen freundlichen Rat? (нем.— Или тебе так нужен мой дружеский совет?) — Das habe ich nicht (нем. — Да я не об этом) — обиженно отвечает Герберт и садиться на стул напротив него. — Ich bin über ein Mädchen, das seit einer Woche in unserer Zelle sitzt. Ich versuche seit Tagen, etwas von Ihr abzuwischen, aber meine versuche sind vergeblich. Ich weiß nicht, was ich mit Ihr machen soll (нем. — Я о девушке, которая уже неделю сидит у нас в камере. Я уже целые сутки пытаюсь вытрясти с нее хоть что-то, но мои попытки тщетны. Я не знаю, что с ней делать) Он делает небольшую паузу, убеждаясь, что от него действительно ожидают ответа. А затем принимается говорить так, точно делает невероятное одолжение, точно совершает над собой усилие всякий раз, когда произносит хоть слово. — Radikale Maßnahmen angewendet? (нем. — Радикальные меры применял?) — спрашивает Кристоф, не отрываясь от бумаг. — Verhöre alle Ehrungen (нем. — Устрой допрос со всеми почестями) — Es tut Ihr Leid, Sie zu foltern. Schön, jung, aber zu stolz. Kannst du es versuchen? (нем. — Жаль ее как-то на пытки. Красивая, молодая, но слишком гордая. На уступки не идет совсем. Может ты попробуешь?) — Seit Wann hast du die Russen bedauert? (нем. — С каких это пор ты стал жалеть русских?) — Bitte, ich bitte dich (нем. — Ну пожалуйста, я тебя очень прошу) — Herbert, du bist kein Freund, sondern Kopfschmerzen (нем. — Герберт, ты не друг, а головная боль) — выдыхает он. — Führe zu diesem freylein (нем. — Веди к этой своей фройляйн)***
Я резко распахнула глаза, до конца не осознавая, приснилось ли мне это или же нет. Но, судя по тому, что я находилась в старой, грязной комнатке, насквозь пропахшей смертью, страшный сон был реальным. Я приложила руку к голове, провела пальцами по глазам, носу и губам. Последняя, нижняя, оказалась разбита и чуть пощипывала, но крови не было. Левая нога сильно болела, и была туго перевязана бинтами и тряпками. Перед глазами все поплыло. На глазах появились жгучие слезы, которые начали стекать по щекам, оставляя влажные соленые дорожки, заставляя судорожно и до боли впиваться пальцами в собственные колени. И где-то на задворках сознания неустанно бьется далекая и одинокая мысль о неправильности, недозволенности происходящего. Я судорожно вздыхаю. Внутри трепыхается нехорошее чувство. До моего слуха донесся тихий шепот, разговор явно шел за стенкой. Затем послышались тяжелые шаги и строгий голос раздался по всему коридору. Перед глазами все плывет и я медленно закрываю веки. Я в одной клетке с опасным и лютым зверем — хищником. И не знаешь, чего ждать — разорвет ли в клочья или проявит великодушие?