Княжна.

      Не знал Леви, где кончается эта малахитово-зелёная линия, уходящая под самый горизонт. Бескрайние лиственные леса, густые и мрачные. Медовый мягкий свет солнца едва прорезал плотные кроны. На ветках чирикали мелкие округлые, как кулаки, чёрные птицы с яркими оранжевыми клювами, и изредка было слышно, как там, в кронах, с ветки на ветку перескакивают пушистые рыжие белки. Лес был полон звуков и прекрасен… в своей бесконечной свободе.       Никаких титанов.       Броди сколько хочешь. Пока ноги не сотрёшь в кровь. Здесь только можно встретить лисицу, да и та, вильнув огненно-рыжим хвостом, скроется в чаще. Прекрасно. Чудесны дела твои, господи.       И не было ни восторга, ни радости в сердце капрала, только глухая сдавливающая тоска. Вот, значит, как?.. Он коснулся ладонью зелёного резного листа. Замер, чувствуя ветер в волосах. Запах листвы, сырой земли и спелых раздавленных ягод. Леви никогда не был в лесу. Хотя… нет. Он там только сражался, бился, погибал, убивал, страдал. Выживал. Но никогда не был. Нет.       Оказалось, нет ничего проще, чем идти в глубь леса, не прислушиваясь в панике к каждой вибрации. Смотреть, не выискивая врага, а просто так. Будто важно лишь созерцать. Чёрно-белая птица слетела с ветки и та качнулась, как маятник, дёрнулась. Леви вскинул голову и посмотрел на то, как птица закружила над деревом. Сзади затрещал валежник, Леви обернулся.       Паулина давила землю тростью с какой-то хищной миной и смотрела себе под ноги, яростно скалясь. — Тебе трудно ходить здесь? — спросил, имея в виду торчащие корни и сучья.       Она медленно подняла голову и холодно посмотрела на него. — Мне вообще трудно ходить.       И в голосе её нет ни муки, ни сожаления, лишь высокомерная сухость. Но Леви, бросая мрачный взгляд на княжну, спокойно идущую вперёд под аккомпанемент треска веток, вспоминает ту грустную девочку, что говорила ему со страниц книги. Он не знает, как давно были сделаны те записи и что случилось в этом мире, но ясно пока одно: накинув вуаль благородного положения, Паулина не собиралась сдавать позиции. — И чем вы, сударь, занимались в… том мире? — спросила она, чуть склонив голову. Завитая прядь упала на плечо.       Он чувствует иронию в голосе. До сих пор не верит. Впрочем, ему самому казалось, что это в лучшем случае сон, в худшем — его уютное персональное безумие. — Я был солдатом Разведки. В мои прямые обязанности входила бумажная работа и подготовка солдат. — Вы сражались сами? — Разумеется. — На войне?       Серые глаза, сверкнув, сузились. — Битва с титанами… — Позвольте, я имела в виду войну с людьми.       Его никто не перебивал. Никто и никогда. Даже не думали. Не допускали такого. Боялись его реакции — спокойной и оттого пугающе опасной. А она, больная и чуждая, даже не вздрогнула, переломила даже мысли о страхе пред ним как сухую ветвь. — Нет, — выдохнул Леви после паузы. — Титаны — наша главная цель. — Значит, войны, когда брат идёт на брата, человек на человека, вам неведомы, — мрачно отозвалась она, и в глубоком голосе её он услышал скорбь.       Трость уходила в мягкую почву, подол длинного серого платья петлял меж ветвей, когда она шла прочь. Леви смотрел ей вслед, чуть склонив голову, будто взглядом примерялся к её шаткой походке. — Кто? — звонко спросил он, и птица, сорвавшись с пенька, устремилась ввысь.       Паулина остановилась. Вздрогнули её худые плечи, — стряхнула нелепую тоску. — Брат умер. Давно это было, ещё в Крымской. Служил у Воронцова… — она крепче сжала трость. — Мы и не родные ведь, только отец один. Странно это… — криво усмехнулась, — право, странно: у обоих матери рано умерли. И зачем я это вам говорю? Зачем вы меня не остановили?       Леви не понял названия, да и Крымская война ему мало о чём говорила, но невольно он ощутил лёгкую тоску, будто сам вспомнил тех, кто давно мёртв и никогда не увидит спокойных лесов. — Почему в книге нет ничего о нём?       Ему кажется, что она смеётся, но это обман, пустая декорация для боли. Княжна забыла, как плакать, и ныне может только вздрагивать, как при ознобе. — Капрал, вам никогда не хотелось забыть?       […Пустой взгляд. Кровь на его руках. Оторванная голова Изабель. Навсегда навсегда смерть. Неискуплённая вина.] — Нет. — Счастливый вы человек. — Забыть, — сказал Леви, подходя к ней, и вместе они пошли по тропинке из леса. — Значит, отпустить. Сделать вид, что этого не было. Ты словно… — он сделал паузу, подбирая в голове верный образ. — Выбрасываешь любимую вещь, лишь бы не стирать её. Но с людьми так не получается. Нельзя забыть события, связанные с кем-то, просто потому что это причиняет нам дискомфорт. Они такого не заслуживают.       На дороге стояла карета, и кучер, бойко спрыгнув с места, распахнул пред княжной дверь. Она, подняв юбки, вдруг замерла и внимательно посмотрела на Леви. — Но помнить ужасно больно. — Умирать, очевидно, больнее, — спокойно ответил Леви.       И заметил, как глаза её, сверкающие, как опал, презрительно сузились, будто она непривыкшая к тому, что кто-то смеет её, благородную княжескую дочь, попрекать, учить уму-разуму, сеять в ней доброе, вечное. И Леви внутренне усмехнулся этому. Вскинул голову и посмотрел на бледно-серое небо, по которому, как будто крошечные, парили птицы. Ему вдруг стало так легко и спокойно, что Леви застыл, растерянно глядя и мучительно терзая себя въедливым вопросом — а с чего бы это? Просто, господи, с чего?       Хрустнула костью веточка. Зашагал вдоль леса по дороге. Пахло землёй, зелёной листвой, древесной смолой. Лёгок и ароматен чужой ему мир.       Паулина стояла у кареты, даже не слушая то, как старый кучер вздыхает и упрашивает её, милую, обожаемую, хрупкую (читай — калеку) барыню, сесть, наконец. Простудитесь же, боже ж мой. Садите-с. Медленно, будто пробуя воздух на вкус, она щёлкнула языком и поднялась в экипаж. Высунула руку и махнула, словно бы прощаясь. — Хотелось бы мне навестить церквушку в ближайшем селе, если вы изволите бродить здесь, сударь, то мы и до ночной не успеем.       Леви оглянулся. Тонкая рука маняще белела в тусклом солнечном свете. Еле передвигая ноги, будто шёл через водный поток, Леви подошёл к карете. Знал бы причину этой немой тоски, сам бы поразился, но всё вокруг было таким странным, глупым, пустым, что он неторопливо растворялся среди этого. Это не в мире дело. В нём. Точно в нём. Бредовые чувства, что были с ним и там, когда он впервые попал в мир вне Стен. Обрёл его на мгновение. Пьянящий восторг и понимание собственной ничтожности. Секунда жизни. Вечный полёт. — Мой брат погиб, и тело его гниёт где-то там, — голос княжны был тих, и Леви пришлось слушать внимательно. Она предпочитала делиться болью только на письме, а в речи, похоже, желала оставаться сдержанной и закрытой. — Папинька писал Воронцову, сам ездил в Крым, но ничего. Не нашёл. Понимаете, он ведь женился второй раз только из-за уговоров, ибо матушку мою очень любил. Но много лет прошло, а, как говорили, мол, и мне женская рука нужна. Вот он и женился снова. — Паулина облизнула сухие губы и подняла взгляд. — Вы верите в проклятие, капрал? — Моя жизнь — одно большое проклятие, — криво усмехнулся Леви. — И вы верите, что на одного человека господь мог сослать столько земной боли?       Леви не ответил. Только чуть склонил голову, чувствуя, как давит на затылок неясно откуда возникшая боль. — Она умерла через год после родов. Её я, к несчастью, совсем не помню. Красивая была ли? Добрая? И с тех пор отец никогда больше не говорил о них… о мёртвых жёнах, наших матерях. А потом и брат мой погиб. Ушёл на войну, не было ему и пятнадцати лет. Наверное, это боль, вечная, слепая боль терзает моего отца, вынуждает его наседкой бегать вокруг меня. Но, — она сдавленно усмехнулась, будто кашлянула. — Иногда мысли в голове чудные: пожелал бы он обменять меня на сына? Жизнь одну на другую? — Твой отец об этом и не думает. Не морочь себе голову. — Откуда вам, сударь, знать? Вдруг каждую ночь видится ему, как в неизвестной земле лежу я, а рядом с ним красавец сын? Живой и здоровый.       Спокойный голос неожиданно дрогнул, и Паулина, вскинув голову, резко повернулась к окну. — Война забирает тех, кому стоило бы жить. — Уверен, отец бы выпорол тебя за такие мысли, — заметил Леви. — Что вы можете знать о чувствах тех, кто остался жив, будучи… — она запнулась, чувствуя, что ещё секунда — и заплачет. Закрыла глаза, в которых уже виднелись слёзы. — Прошу простить меня. Это, конечно, непозволительно. Видно, свежий лесной воздух вскружил мне голову. — Я знаю это чувство, о котором ты пытаешься сказать. Знаю, но толкаю его от себя, потому что это — глупое чувство вины. Не тебе решать, кто должен был умереть и кому лучше было бы жить. И нет ничего тупее, чем жалеть себя за то, что жива именно ты. Если ищешь повод для страданий, то найди занятие поинтереснее.       Её губы медленно растянулись, но нет, не улыбка, — оскал. — Право, умеете вы утешать даму. — А ты нуждалась в утешении? — иронично спросил Леви, наблюдая за её лицом. — «Есть сила благодатная В созвучье слов живых, И дышит непонятная, Святая прелесть в них». — Снова стихи. — Снова.       Карета, покачиваясь, ехала близ леса, трещали мелкие камешки. Сильно пахло сырой землёй, свежестью — верный признак скорой грозы. В квадрате окошка мелькали дрожащие листья, будто махали им вслед платками, и дорога петляла всё дальше и дальше. Вскоре Леви острым зрением рассмотрел чуть ниже маленькие белые домики, похожие на рассыпанные пуговицы. — Это Верхнее Луговое, — Паулина коснулась пальцами шторки на своей стороне экипажа. — Десять домов, зато есть своя церковь. На службу приходят с соседних деревень.       В небе сверкнул меж облаков золотой свет и тут же исчез. Леви подумал, что показалось. Всё в этом мире было необъяснимо странным и чужим. Но, когда солнце вновь засияло, золото сверкнуло так резко и горячо, что Леви на мгновение закрыл глаза.       В темноте вдруг уловил мягкий аромат, исходящий от Паулины, до этого, отвлечённый на мир, не замечал. Она пахла хрустящими красными яблоками, рыжими бархатными персиками, из которых уже пузырился сок. Сладко. Горячо. Летний сад, полный спелых фруктов, ничего не надо срывать, плоды и так падают прямо в руки. Август.       Карета тормозит, и Леви открывает глаза, — медовые персики, ароматные яблоки рассеиваются в воздухе. Но лишь открывается дверь, и дневной свет озаряет лицо Паулины, вылавливая блеск глаз, золотистую пыль на кончике ресниц, нежно-розовую мочку уха и трогательную прядку у виска, почти кружевную, игривую, и разом воздух наполняется почти густым сиянием. Леви торопливо качает головой. Этот мир сводит с ума.       Он не знает, что за морок так жесток и игрив с ним, но разом отвергает его. Прежде, читая книгу, Леви желал узнать эту девушку, что писала столь ёмкие и умелые изречения, а теперь же с грустью осознавал, что этого было мало.       Ни её манеры, ни голос, ни звучащие слова уже не интриговали его, как прежде. Леви всей душой хотел вернуться в свой мир, но человеческая потребность разгадать тайну не была ему чужда. Неужели это просто совпадение? Почему книга попала именно ему? Как он оказался в этом странном мире? И…       Паулина пошла по узкой тропинке, что вела меж высокой травы к зданию из тёмно-коричневого дерева. Дверь была раскрыта, и оттуда доносился густой, будто бы бархатный, гул множества голосов. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене.       …И почему ему так невыносимо хочется увидеть её смеющейся? Счастливой? Почему к своему же удивлению Леви ловит себя на отчётливой мысли, что желает коснуться её белой изящной руки?