***
Звякнул колокольчик, и я потёр виски. – Как вас зовут, сэр? – спросил у меня мальчишка, стягивая с головы капюшон. Я сперва рассердился, и выпрямился, и процедил холодно: – Какое вам дело? Покупайте, что хотели, и проваливайте. Он моргнул, а потом безмолвно скрылся за ближайшей книжной полкой, хотя там стояли детективы, которые, конечно же, он не читал. Должно быть, я обидел его – и что-то запоздалое, острое, колючее, с режущими горло краями, поднялось к языку, и позже, когда он молча положил передо мной книгу, я выдавил зачем-то: – Снейп. Северус Снейп. Он долго смотрел на меня, и мне казалось, что он сейчас уйдёт, хлопнув дверью, и колокольчик зальётся сумасшедшей трелью, и… – Меня зовут Гарри, – он смешно наморщил нос и разулыбался, мгновенно забыв обо всех обидах. А я подумал, что никогда и ни за что не назову его Гарри.***
Звякнул колокольчик, и запахло зимой. Последняя покупательница, дородная женщина с одутловатым лицом и любовью к дамским романам, поспешила прочь. Он придержал ей дверь, а потом улыбнулся мне: легко, как умеют только очень молодые и очень счастливые люди. Перчатки у него были не фиолетовыми и не жёлтыми, а синими, но всё равно смотрелись на тонких пальцах смешно. Я зацепился за них – за эти пальцы – взглядом и смотрел, смотрел, пока он не скрылся за поворотами полок. Ему было восемнадцать или около того, и от него, должно быть, пахло юностью, свежестью, простотой – незамысловатым изяществом жизни, ещё не отравленной никем и ничем. Читал он классику. Бальзака и Гюго. Он молчал, пока я пробивал его покупку и складывал в белый форменный пакет, молчал, пока я отсчитывал сдачу. И только после, уже делая шаг назад, он сказал мне вдруг: – Хорошего дня, мистер Снейп. И я сперва окаменел, недоумевая. Ответить ему не успел, да он и не ждал, пока я приду в себя – звякнул колокольчик, и всё стихло. А глаза у него были зелёные: красивый, глубокий оттенок позднего лета. Лета! Старый дурак.***
Звякнул колокольчик. Зашедший мальчишка улыбнулся мне радостно и тепло, крикнул: «Здравствуйте, мистер Снейп!», и я испугался того, как задрожало в груди сердце, и не ответил ему.***
Звякнул колокольчик. Он зашёл по привычке робко, неуверенно как-то, будто боялся, что его отсюда погонят взашей, и я кивнул ему сухо и отвернулся. У меня было много работы. Именно так – много работы. Мне некогда было разглядывать его летние глаза, или растрёпанную шевелюру, или шрам на лбу. Мне дела не было до тонкой куртки, в которой он пришёл, и до набившего оскомину помпона на шапке, покачивающегося с каждым шагом. У меня было много работы. И какая разница, что незнакомый мальчишка, нынешний завсегдатай моего магазина, оделся не по погоде? И что, что вряд ли эта его куртка могла спасти от пронизывающего декабрьского ветра? Я решил, что меня его проблемы не волнуют. Сейчас он притащит на прилавок ещё несколько книг, расплатится и уйдёт – только и всего. За окном бушевала вьюга, и мороз пробирал до костей. Когда мальчишка подошёл ко мне, бережно прижимая к груди какую-то книгу, я даже глаз на него не поднял. Молча пробил, молча положил в пакет, молча… Я догнал его уже на улице. Выскочил прямо так, в одной водолазке, прижимая пальто к груди, закричал, срывая голос в хрип: – Подождите, да стойте же вы!.. Гарри! Он остановился в недоумении, взглянул на меня, и глаза его – как я мог раньше не понять, какого цвета были эти огромные глаза? – расширились, и он пробормотал, путаясь в словах и теряя гласные: – Мистер Снейп… зачем это вы… Я молча набросил ему на плечи своё пальто и ушёл – почти сбежал, прячась от холода и снега. И этой ночью мне не спалось в крошечной квартирке над магазинчиком, и я всё вертелся, извивался на простынях, сбивая их в один огромный ком в ногах, прижимался пылающей щекой к подушке, и мне всё думалось: надел или нет? надел или нет?***
Звякнул колокольчик. Я в сотый раз повернулся к входу в магазин – и в сотый раз разозлился. Потому что это опять был не он, а я не хотел превращаться в сторожевого пса, преданно сидящего под дверью. Я не хотел ждать его, понимаете? И этого разочарования, которое почему-то всколыхнулось в животе, тоже не хотел. Моё «Всего хорошего» в спину уходящей покупательницы звучало почти как оскорбление. – Вам не идёт этот тон, – хрипло сказал кто-то. Я вскинул голову. Это был он. Смотрел на меня весело и мягко, и мне стало почти стыдно за яд, скопившийся под языком, но я всё равно выплюнул: – И какой, по-вашему, идёт? Он не ответил. Пальто он отдал мне в тот же вечер, смущённо и виновато скалясь, и я прижимался к тёплой мягкой ткани лицом и вдыхал, и мне казалось, что ещё немного – и я смогу нащупать эту неуловимую тонкую ниточку аромата. Запаха юности и чего-то запретного, невозможного, желанного…***
Звякнул колокольчик. – Я понял! – вот что он выкрикнул прямо с порога, напугав двух посетителей, глупый мальчишка. Меня почему-то затопило глухой дурацкой нежностью, совершенно неуместной нежностью. Так что я для проформы проворчал: – Прекратите орать в магазине. Он даже не смутился. Только подскочил ко мне, чудом не сшибив по пути полку, и выдохнул: – Как снег. Я его сперва не понял. Даже подумал, что он, должно быть, заболел и теперь бредил, но он схватил мои руки – боже, какие холодные у него были пальцы и как горячо отдалось это прикосновение в моём теле – и зачастил: – Снег колючий и жалит, если прижаться к нему щекой, но внутри он мягкий-мягкий. И нежный. Мне хотелось, чтобы он прижался щекой ко мне тоже. Поэтому я сказал ему ласково: – Вы, Гарри, идиот. – Да, именно такой тон я имел в виду, – ответил он и отпустил мои пальцы. Иррациональное чувство потери преследовало меня до самого утра.***
Звякнул колокольчик. Я окончательно запутался в проклятой гирлянде и, раздражённо чертыхнувшись, швырнул её на пол. Гарри рассмеялся: – Мистер Снейп, вы как будто никогда не видели гирлянду. Давайте я вам помогу. Я проглотил особенно резкий ответ – он выел мне рот изнутри, – выпрямился и молча отступил. Гарри стянул пуховик и остался в одном совершенно невообразимом уродливом свитере с оленем. Поймал мой скептический взгляд, лукаво улыбнулся: – Вам бы тоже не помешало приодеться к Рождеству. Я раздражённо отвернулся от него, и заявил, что Рождество ненавижу, и посоветовал ему самому носить все эти свитера… у меня даже не было таких – ни с оленями, ни с Санта Клаусом, ни с бог знает чем ещё. Я и не хотел. Спустя час магазин озарился светом десятков украшений. Гарри приделывал последнее – омелу – над самым входом, опасно покачиваясь на стремянке, и я встал поближе (вовсе не потому, что волновался за него, просто так было удобнее) и спросил, на кой чёрт он вообще решил прицепить сюда такое украшение. Он улыбнулся так, словно я совсем-совсем ничего не понимал, и тихо отозвался: – А разве не здорово, если у людей будет лишний повод проявить нежность друг к другу? Я не стал уточнять, что зайти в магазин одновременно могут незнакомцы, которым не захочется целовать друг друга. И всё-таки поймал его, когда он, нелепо пошатнувшись, начал падать. И прижал к себе, и под свитером – боже, дай мне сил – он оказался горячим и худым. Он уткнулся носом мне в плечо, почему-то замер… Я подумал, что мы стоим прямо под треклятой омелой. Что, в конце концов, не так-то их и много, поводов проявить нежность. Что… Я не знаю, поверьте, я не знаю, зачем я это сделал. Зачем сжал его подбородок, зачем прикрыл глаза, зачем поцеловал тёплые и мягкие губы. Он пах снегом и чем-то неуловимым, хорошо знакомым, но напрочь забытым – так пахнет ожидание праздника ребёнком. И этот запах разбудил во мне что-то, что-то огромное, тяжёлое, мучительное, распускающееся в груди. Когда он выскочил за дверь, это что-то лопнуло.***
За окном уже стемнело, а покупателей всё не было и не было. Но мне некуда было торопиться – дома меня никто не ждал, и я зачем-то упрямо сидел в пустом мрачном магазине, изредка поднимаясь на ноги, чтобы размяться, и занимался совершенно бесполезными делами: переставлял книги, в тысячный раз рассортировывая по алфавиту все новинки детективов, брал одну, потом другую, открывал, пролистывал… вдыхал густой запах бумаги и краски. И возвращал очередную книгу на полку. Каждая почему-то пахла им, и я сердился на себя и на книги, хотя больше, конечно, на себя, и думал, что больше этот мальчишка никогда сюда не придёт, и перекатывал на языке горьковатое имя «Гарри», и думал, что всё испортил. Гирлянды подмигивали мне красным и зелёным – будто в насмешку. В какой-то момент это стало невыносимо. Стоило подняться наверх, в свою квартирку, разогреть вчерашний ужин и уснуть – до самого Рождества. Я уже собирался уйти, когда он – вихрастый, взъерошенный, тяжело дышащий – влетел в магазин. Посмотрел на меня сумасшедшими огромными глазами. – Мы закрываемся, – сказал я, пряча внезапно повлажневшие ладони в задних карманах джинсов. – Это был мой первый, – прошептал Гарри, почему-то надвигаясь на меня, и я невольно отступил, – первый поцелуй. – Мне жаль? – я сглотнул вязкий ком. Он опять был в этих своих синих перчатках и в шапке с помпоном, а под курткой наверняка прятался уродливый свитер. На его ресницах ещё таял снег – мелкие бусины. Это было странное и непонятное чувство – смотреть на него сквозь спазм и жажду прикоснуться, выискивать на юном лице то, что я ещё не успел выучить наизусть. Я это чувство никак не мог понять, распознать, разложить на составляющие: оно было, и оно было страшно в своей сокрушительности, и оно пахло снегом, тем самым, колючим и нежным… Когда он неумело и неловко прижался ледяными губами к моему подбородку, я понял.