Закрой глаза и сложи в молитве ладони, Сегодня наступит завтрашний день, За своим хвостом он устроит погоню, Как обычно. Ты улыбку на губы надень, Подойди, возьми с полки потрёпанный томик — Сборник снадобий редких, Что оставил тебе дорогой твой покойник, И закройся в серебряной клетке.
***
Рубен открыл глаза и тут же поспешил их закрыть. Отчего-то они жутко слезились и чесались, светлые ресницы слиплись, а в веки будто кто-то насыпал песка с самого дна синего-синего моря, о котором он всю жизнь мечтал втихаря. Внутри него всё ещё продолжало шевелиться непонятное тревожное зыбкое чувство, скручивающее внутренности и окутывающее сердце холодными тонкими пальцами, которых было не пять и даже не десять. Тысячи пальцев, будто бы вынырнувших из детских кошмаров, скреблись в желудке мальчишки, вырисовывая, выписывая слово «опасность». Голова раскалывалась и пульсировала тупой ноющей болью, отказываясь думать хоть о чём-нибудь реальном и определённом, уносясь течением мыслей в непролазные фантазийные дебри, все конечности налились ленивой покалывающей тяжестью, местами переходящей в онемение. Блондину захотелось свернуться в маленький комочек и спрятаться под одеялом так, чтобы, в крайнем случае, торчали только кончики светлой чёлки. Надышать тёплого воздуха, как делал холодными зимними ночами, когда был маленьким, обнять подушку и представить себе что-нибудь успокаивающее. Высокое прозрачное небо, золотое поле, тонкие кончики деревьев с чешуёй-листиками, мох в чаще леса, тонкие благородные запахи хвои и земли после посева. Но сил на всё это пока не хватало, и подросток продолжал вглядываться в цветные круги перед глазами и проникать всем нутром в кончики пальцев — не тех, что были в животе и продолжали будто копошиться подобно бабочкам, а своих собственных, холодных и слабых — и чувствуя какое-то разочарование в пыльной темноте. Одним словом, мальчик чувствовал себя разбитым подобно фарфоровой чашке. Тонкая и хрупкая — уронишь хоть раз — и её уже нет. По истечении ещё минут десяти он всё-таки пошевелился, морщась при неприятных колющих ощущениях в руках и ногах. Будто туда насыпали мелких острых камешков, которыми обычно украшались аллеи вокруг их особняка в Элк-Ривере. Раньше он часто падал, когда они с Лаурой играли в прятки и догонялки, и расшибал колени и локти. Каждый раз сестра с волнением на лице помогала ему подняться и отводила в уютную комнатку на первом этаже, доставала из маленькой аптечки спирт и пластыри и помогала брату перестать чувствовать боль. На пластырях часто были какие-то рисунки, начиная от машинок и самолётов и заканчивая цветами и лазурными волнами. Часто они вдвоём расписывали их сами. После такого оказания первой помощи кожу сильно щипало, и он из разу в раз капризно куксился и начинал жаловаться. Тогда Лаура давала ему спелые яблоки или карамельки, купленные на ярмарке. После этого воспоминания он будто бы почувствовал жжение на коже. Лаура! Мальчик подскочил на постели, тут же расслабляясь с недовольным стоном. Кажется, его тело не было готово к такой резкой смене положения и яростно забастовало, маленькими мультяшными демонами нашёптывая на ухо опустить голову обратно на мягкую и ещё пахнущую порошком и какими-то травами подушку, и уснуть, пропустив ещё пару-тройку часов реальной жизни, наполненной болью и волнениями. Но сознание мальчика уже наполнилось испуганным криком, пробегающимся иллюзорной волной по окружающему его миру. Лаура, милая Лаура! Как он мог забыть про неё хоть на минуту? Вспомнилась вновь их первая настоящая ссора, такая глупая и напрасная, её истерика и боль в глазах, скапливающаяся на длинных чёрных ресницах гноем слёз, звон ключей от автомобиля Тома, раздражающий женский голос, оповещающий о недоступности набранного абонента, вместо голоса любимой сестры, поездка за город вместе с «друзьями», авария, полусгоревший дом на обочине, сырая трава под исцарапанными руками… Перед глазами снова заплясало пламя сгорающего автомобиля. Кажется, когда он успел уже отползти от машины, она занялась янтарным огнём, лижущим её, как лижет коньяк горло уставшего и измотанного жизнью человека. И снова эти ужасные мысли о маленьком подвальном баре, так мучающие его ещё детскую душу. Отчего-то за одноклассников он совсем не беспокоился и не скорбел об их возможной смерти. Не было ни желания, ни повода, ни причины для этого: он их даже презирал. Из-за того, что увезли из города, от любимой Лауры, из-за того, что посмели убедить, что в этом не было ничего страшного, из-за того, что крутанули руль и влетели в столб. Господи, как же он их ненавидел. До дрожи по телу, слёз в серо-голубых глазах, желания воскресить и пустить по всем кругам ада, отрывая куски живого мяса от кожи и проливая на лица кровь из гниющих ран. Показать им все ужасы испуганного ребёнка, рассказать, каково это — терять нечто до боли родное и настолько любимое, что готов за это умереть несколько раз в самых страшных муках, уподобляясь Христу на горе Голгофе. Иисус страдал за веру, он, Рубен, страдал за сестру. И эти страдания хотелось увидеть в чужих глазах и услышать в чужих криках и плаче. Пальцы на руках сжались в кулаки, и юный Викториано закусил губу, лишь бы не закричать в унисон с белым шумом в голове и не залить всё своей яростью, по температуре сравнимой с раскалённым металлом, из которого делали мечи и ритуальные кинжалы. — Нельзя так злиться, нельзя так думать, — зашептал мальчик в пустоту чердачных балок, запрокидывая голову и ударяясь затылком об изголовье, — Нельзя-нельзя-нельзя. Лаура никогда бы не обрадовалась тому, что я бы хотел сделать с виновниками нашей разлуки. Она никогда не любила насилие, она всегда боялась крови. Нельзя злиться. Нельзя… плакать… — и разрыдался, закусывая щёки и скребя ногтями по простыне. Только сейчас, отчего-то так поздно, но сейчас свалилась на него вся пустынная тяжесть осознания потери присутствия сестры. Только сейчас он понял, как глупо повёл себя и какие ужасающие плоды собрал с поля распри. Его будто выбросило в открытый космос, прямиком в чёрную, свитую из вороньих крыльев, августовской ночи и сестринских волос дыру, и растянуло по всей вселенной, являя звёздам его грехи и ошибки. Переворачиваясь на живот, он уткнулся-таки носом в подушку и продолжил надрывно скулить и содрогаться, обнимая её руками. Притянул колени к груди и сжался в маленький комочек, как бывало в детстве, когда ему снились кошмары. Если, просыпаясь с опухшим от слёз лицом, он вёл себя слишком шумно, к нему приходила заспанная Лаура со сбившимися волосами и гладила его по голове, нашёптывая, что всё хорошо, что всё закончилось. Потом зажигала свечу и вела его на кухню, согревая там молоко с мёдом. Пока он пил, она рассказывала ему о том, как они вместе утром пойдут гулять в рощу. Как они будут пить чай с имбирём на веранде, как она специально отдавит ноги учителю танцев, как они будут играть в прятки в сосновом бору и пробовать молодые хвоинки, отдающие кислым, горьким и свежим. Как они поиграют в амбаре, потанцуют в поле из подсолнечников. А когда его глаза начинали закрываться, она, подпирая голову аккуратной ладошкой, тихо рассказывала о том, как хочет сбежать и путешествовать по Америке, несясь на запретной скорости и поднимая пыль на пустынных дорогах. Как хочет искупаться в море, загореть на ярком солнце, плясать на покрытой изморозью траве, петь и играть на гитаре у костра, покупать вредную еду, общаться с людьми… Потом она обнимала его, целовала в лоб и вела обратно в спальню. Накрывала одеялом, желала спокойной ночи и сидела у кровати, пока он не засыпал. От этих тёплых воспоминаний он немного успокоился. Закрыл глаза, чувствуя жар на своём лице, завернулся в одеяло и ткнулся носом в уже промокшую наволочку. Улыбнулся мысленному образу Лауры, с мягкой прозрачной грустью, в который раз отпуская детство. Животная злость, всколыхнувшаяся где-то внутри него и пытавшаяся спалить всё его трепещущее существо, обузданным, но всё ещё диким зверем притаилась под рёбрами и положила мохнатую чёрную голову на лапы, клацая зубами и ожидая, когда хозяин вновь спустит её с цепи — а это точно ещё повторится, и не раз — и снова позволит спалить всё вокруг, обращая в руины. Глаза налились приятной тяжестью. Мальчик уснул.***
Второе пробуждение особо не отличалось от первого. Всё та же пустая ноющая голова, неприятная тяжесть в конечностях и, ко всему прочему, ещё и опухшее лицо, но глаза зато открылись практически сразу же. Подушка уже успела высохнуть, так что, видимо, в сон он успел провалиться надолго. Шевельнув пальцами, он почувствовал под ними что-то тонкое, сухое и немного колючее, щекочущее ладонь. Внимание привлекли потолочные балки, увитые виноградным плющом и будто серебряными нитями. Видимо, комната была чердачной и находилось на втором этаже. Через белый замусоленный тюль, висевший на маленьком окошке, струился и рассеивался в спёртом воздухе пыльный солнечный свет. На подоконнике стояли горшки с бесконечными цветами, склоняющими свои роскошные бархатные бутоны к сырой и чёрной в неясном свете чердака земле, на сами горшки были наклеены самые разнообразные картинки: начиная с детских вкладышей из жвачек и заканчивая вырезками из газет и журналов про растениеводство и здоровое питание. Рядом с окном стоял шкаф, чьи полки ломились книгами, грамотами и разными шкатулками, как и украшенными золотыми узорами и цветными вставками, так и простые, сделанные из тёмного дерева и покрытые лаком. Среди книг Рубен разглядел из знакомого труды Ницше, Канта, Гегеля, ещё что-то из французской философии, «Вино из Одуванчиков» и «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту» Бредбери, несколько томиков Бродского — мальчик заметно удивился — и эссе по психологии общества, дальше глаза не смотрели. Но вот зато на всех дипломах подписи были стёрты, будто по свежим чернилам провели рукой, не желая оставлять память о своих или чужих заслугах. В тени шкафа висели простые часы в чёрной оправе, мирно тикая. В полумраке комнаты Рубену не удалось разглядеть стрелки — они будто бы сливались с циферблатом, размахивая и трепеща тонкими чёрными крыльями подобно прибитой к плотной бумаге редкой бабочке или иной твари. Под часами такой же простой рамой чернела фотография — то ли старая, то ли новая. На ней виднелась белая машина без крыши и светловолосая женщина на её фоне. У неё было благородное уставшее лицо, и смотрела она не на фотографирующего, а куда-то в сторону, зачарованная чем-то, находящимся за кадром. Фотография была монохромной и ввергала юного Викториано в зыбкое уныние и меланхолию, будто шепча или же крича надрывно: «Погляди на меня, я несу в себе загадку, грустную и тёплую, но ты никогда не узнаешь ответ!». У кровати, простой и одновременно утончённой, как и всё здесь, стояла небольшая тумбочка. На ней была стеклянная ваза, где в пожелтевшей и явно застоявшейся воде стоял букет четырёх роз, чьи кровавые лепестки уже начали медленно опадать на кружевную салфетку. Блондин сел, и одеяло сбилось у него на коленях. Нечто под пальцами, до этого царапавшее своей сухостью, оказалось засохшими стебельками полыни и лаванды, какие обычно висят в шкафах с одеждой и дарят дорогим платьям и костюмам приятный солнечный летний запах. Мальчик откинул от себя цветы и притянул руки к лицу, вдыхая приятный аромат, проникнутый какой-то стариной и печалью. Как и всё здесь. Странно, но в душе подростка не было волнения за себя: его не пугало то, что он даже не знал, где находится. Его не пугала перспектива встречи с хозяином этого местечка, его совсем не пугало то, что с ним случилось или может случиться. Он всё ещё продолжал всем своим большим добрым сердцем переживать за любимую сестру, но и эти чувства притупились после истерики. Внутренний монстр продолжал мирно таиться глубоко внутри, сладко урча, довольно жмурясь и терпеливо ожидая следующий глоток свободы. Рубен снова откинулся на подушку и закрыл глаза, чувствуя, как длинная чёлка рассыпается по наволочке и как в ней запутываются невидимые незабудки и васильки. Отчего-то ему казалось, что эта комнатка полностью заросла травами, цветами и плющом, колосящимися на слабом ветерке, проникающим через приоткрытую раму. Но даже этот ветерок не нарушал общее впечатление теплицы, возведённой с любовью и нежностью. На секунду мальчику захотелось снова свернуться, прижимая колени к груди, и укрыться золотыми лепестками подсолнухов. Ведь здесь наверняка должны быть подсолнухи. — О, ты уже проснулся! — послышался радостный голос от дверей. Юный Викториано вскинулся, напрягаясь всем телом и сжимая в пальцах стебельки засохших трав. Он будет готов разорвать горло любому, кто встанет между ним и свободой, свободой огромного мира, которой была так пьяна Лаура! Он чисто инстинктивно прикрыл тело руками, всматриваясь в мужскую фигуру. На незнакомце был хорошо сшитый красный костюм, в петлицу которого была вдета свежая ещё ромашка. В чужих руках был белый тонкий поднос, на котором было, наверное, что-то съестное. Или же лекарство,— с кровати мальчику видно не было. Выше воротника выглаженной светлой рубашки блондин взгляд поднимать не стал, напряжённо уставляясь за спину мужчины. Позади были светлый дверной проём и часть коридора, чьи стены были обклеены обоями в полоску. Больше видно не было, и подросток перевёл взгляд обратно на чужие руки, ожидая промашки и, соответственно, возможности сбежать. — Я заварил ромашкового чаю и взял немного печенья с кухни, поскольку не знал, какое тебе может больше понравиться, — продолжил дружелюбно незнакомец, приближаясь к кровати и усаживаясь на стул, притаившийся рядом с тумбочкой. Подвинул вазу с розами и поставил на её место поднос, складывая руки на колени. Чуть наклонился вперёд и, судя по голосу, улыбнулся, — Ну, чего ты молчишь? Рубен ещё больше сжался, обнимая себя руками. Он всегда чувствовал себя неуютно при общении с незнакомцами, даже если разговаривали не с ним, а с кем-то, находящимся рядом. С сестрой, с Генри, с кем-то из одноклассников. А сейчас обращались именно к нему, и мальчик не находился с ответом. Благо, у "красного костюма" было хорошее настроение, и он продолжил монолог своим глухим голосом, будто бы из бочки: — Нет, ну ты же совсем дикий. Неужели тебя никто не учил манерам? — подождав немного ответа и получив только напряжённое молчание да еле слышимый шелест одеяла, рассмеялся, — Ну хоть посмотри на меня, а то у меня создаётся ощущение, что мы говорим на разных языках. Предложение пробежалось по спине блондина табуном холодных мурашек, пугая своей открытостью и простотой. Почему-то поднять голову и взглянуть в чужие глаза для Рубена сейчас было тяжелейшим испытанием. — Ну, не хочешь как хочешь. Я буду в гостиной, она на первом этаже. Спускаешься по лестнице и заворачиваешь во вторую слева комнату, — видимо, мужчине надоело ждать проявлений жизни со стороны гостя, и он, легко поднявшись, почти бесшумно прошёл до двери. В последний момент остановился у порога и бросил через плечо, — И пей чай, а то он остынет и станет невкусным. Юный Викториано, затихнув, слушал удаляющиеся танцующие шаги на лестнице, считая про себя ступени. Ему всё ещё было не страшно, но расположение со стороны незнакомца весьма его напрягало. Сказывалось тотальное хроническое недоверие к взрослым. В противовес этому, конечно, можно было бы привести историю с позабытым уже дальнобойщиком, но, на самом деле, им тогда сказочно повезло. Такие шансы выпадают очень редко, и они успели ухватить синюю птицу за хвост. Взяв с тумбочки тонкую фарфоровую чашечку чая, он задумчиво принялся рассматривать россыпь маргариток, на чьих нежных тонких лепестках умостилось овсяное и имбирное печенье. Отхлебнув горячего напитка, мальчик долго перекатывал его на языке, стараясь выявить странный вкус, означающий посторонние добавки типа лекарства, яда, наркотика… Но чай был самым обычным, и светловолосый выпил его несколькими глотками. Потом всё-таки взял с подноса имбирное печенье и, роняя крошки на простыню, захрустел пряной выпечкой, снова рассматривая потолочные балки. А на балках в амбаре были звёзды…***
Вниз по лестнице, вторая дверь слева. Ступени под ногами совсем не скрипели. Рубен спускался на первый этаж, вспоминая странный голос незнакомца, корешки изысканных книг в шкафу, лепестки цветов и листья растений, тёмное дерево мебели в сдержанном ретро-стиле и простые светлые обои. Белые занавески, мягкие ковры, много-много стилизованных под старину фотографий. Когда он, будучи ещё в чердачной комнате, допил чай и доел то печенье, что было на подносе, он поднялся-таки с постели и прошёлся по помещению. Скользнул пальцами по потрёпанным корешкам книг, понюхал цветы, пробежался пальцами по стебелькам васильков и незабудок, достал, правда лишь поднявшись на цыпочки, до свисающего с балок плюща, рассмотрел фотографию, доселе скрывавшуюся в тени книжных полок. Женщина на ней, оказывается, смотрела совсем не в сторону, а хитро косилась на фотографа; на её бледных тонких губах играла мягкая улыбка, до белизны светлые волосы развивались на ветру. Мальчик невольно залюбовался её необычной красотой, но всё же его не покидало чувство, что он, смотря на запечатлённую блондинку, совал нос в не своё дело, нарушая чужую сокровенную тайну. Стрелки настенных часов, при ближайшем рассмотрении, не были ни бабочкой, ни мотыльком, ни чем-либо другим. Они нерасторопно ползли по белому циферблату, показывая половину четвёртого. В сочетании с клонящимся к горизонту солнцем, они давали вечер. Ленивый тёплый золотой вечер — самое то для переслащенного кофе, одинокой тишины, удобного кресла и хорошей книги. Но проблема заключалась в том, что подростка пока не тянуло к этому, в нём проснулось поистине детское любопытство, хватающее за руки и бескомпромиссно тянущее вниз по лестнице. И вот теперь юный Викториано, неся в руках пустой поднос и стараясь особо не шуметь, шёл по коридору первого этажа, рассматривая новые фотографии на стенах. Теперь они уже были цветными: летние и осенние пейзажи, улыбающиеся люди, дорогие машины, фейерверки и светящиеся мягким текучим жёлтым цветом гирлянды. Целая галерея мягких, любимых чужому сердцу воспоминаний, хранилась прибитая к стене и выставленная каждому гостю напоказ. Да, таких воспоминаний нечего стесняться — они изначально публичные и широкие, даже необъятные. Такими приятно делиться за чашечкой крепкого или не очень чая, садясь в кружок и вспоминая забавные подробности, размахивая руками и оглушительно смеясь. А их с Лаурой воспоминания были личными и одиноко наполненными счастьем на двоих. Их мир всегда был рассчитан только и только на них. Скрипка, поля подсолнухов, свежий хлеб, танцы в свете камина, придуманные добрые истории, полные надежды и светлой радости, и молоко глухой ночью — весь их необъятный мир. Их. В мир сестры ещё пробирался монстр, царапающий ключицы и осушающий детскую душу. В мир сестры ещё входило маленькое распятие над кроватью: каждый раз перед сном она вставала на колени и, под смешливую улыбку брата, просила Бога о свободе от страхов и грехов. Они получили свободу. И что теперь?.. Блондин заглянул в комнату, которая должна была быть, по его расчётам, кухней, но в итоге оказалась ванной. Маленькой светлой ванной, украшенной нежно-зелёным кафелем и бежевыми занавесками. Даже здесь сквозь трещины в полу пробивались колосья вереска и ещё чего-то, чего он не знал. На полочках стояли шампуни и гели для душа, заключённые в витые, вытянутые, круглые склянки. Захотелось тут же всё перетрогать и перенюхать, почувствовать и использовать, так что внутренний аристократ ликовал и хлопал в ладоши. Пришлось пересиливать его и идти дальше по коридору в поисках кухни. Вскоре нашлась и она — большое просторное помещение с большими окнами и хорошим оборудованием: плита с духовкой, раковина, холодильник, посудомойка и сервант из жёлто-белого дерева, растянувшийся по всей стене. Рубен оставил поднос на небольшом столе у окна, где уже успели умоститься небольшие горшочки с укропом и рукколой. Вышел обратно в коридор и направился теперь уже в гостиную. Замер на пороге, держась рукой за косяк и обдумывая, точно ли он хочет заговаривать с незнакомым мужчиной? Или лучше всё-таки вернуться наверх и обрести одиночество, отпуская на время внутренних зверей? Была бы здесь Лаура, она помогла бы ему справиться с неким страхом перед общением. Но, всё-таки, ему нужно задать пару важных вопросов. — Я оставил чашку и поднос на кухонном столе. У тебя тут мило. Очень светло, — сдержанно поприветствовал он сидевшего в уютном кресле хозяина дома, не удостаивая его, впрочем, вниманием. Взгляд скользнул по комнате, с неким удивлением находя там только один книжный шкаф, заполненный на четверть дешёвыми романами в мягкой потрёпанной обложке. Остальные книги были всё так же выбраны с неоспоримым художественным вкусом — все самые лакомые экземпляры. Мальчик даже успел облюбовать пару корешков, обещая как-нибудь стащить их и почитать. С потолка свисали кашпо с петунией и анютиными глазками, затемняя немного помещение и создавая сказочную тёплую атмосферу. Так что если бы он сказал, что дом очень уютный — то он, считай, промолчал бы. — Ты вошёл так тихо, прости, не заметил, — вздрогнул мужчина в кресле и отложил книгу. Подросток всмотрелся в обложку — «Немного солнца в холодной воде» — и вскинул брови. Не думал, что незнакомец может такое читать. — Так и продолжишь прятать глаза? Мальчик вздрогнул, услышав чужой голос рядом с собой: он не заметил, как мужчина к нему подошёл. Уткнулся глазами в чужую обтянутую алым грудь и вспомнил невольно любимое платье Лауры, в котором она была, когда они бежали от отца. Вздохнул и нехотя поднял голову. Взгляд наткнулся на литую медную тонкую маску, скрывающую всё лицо полностью. Из-за неё виднелись только тёмно-коричневые волосы, зачёсанные назад, и карие мягкие глаза, глядящие сейчас с насмешкой. — Отлично, Гюльчатай открыла личико! Ну скажи же, что так общаться в разы легче! — рассмеялся мужчина и хлопнул в ладоши, переключая внимание ошарашенного подростка с маски на руки. Теперь ему стало понятно, почему голос незнакомца слышался таким странным. Будто из бочки. — А теперь: что ты хотел спросить у меня? — Почему на тебе маска? — ляпнул блондин и тут же обругал себя за глупый вопрос. Вместо этого он мог узнать что-то действительно стоящее, но нет. Надо обязательно было спросить какую-то глупость. — Да так, дань традициям. Не смущайся, уже завтра я её сниму. Что-то ещё? — он провёл ладонью по маске, чуть царапая её ногтями. Сделал шаг назад, давая благодарному мальчишке сделать вдох полной грудью, и снова усмехнулся. — Да. Где я? — задал подросток с самого утра мучивший его вопрос, переступая с ноги на ногу и кидая опасливые взгляды на незнакомца. Тот неловко почесал затылок, затянутый ремнями крепления. — Я нашёл тебя позавчера поздним вечером, когда возвращался домой. Ты лежал перед моим домом и был без сознания. Я забрал тебя к себе и решил выходить. Ты проспал весь вчерашний день. Предупреждая твой следующий вопрос, скажу сразу: держать тебя здесь никто не станет, можешь идти куда хочешь. Предупрежу только, что ещё маленькому парнишке вроде тебя здесь будет сложно. — Будет сложно? В смысле? — юный Викториано поднял светлые брови, переплетая руки на груди. Он решительно ничего не понимал; слова незнакомца казались ему абсурдными, ведь не могло быть такого, что сознание он потерял перед заброшкой, а очнулся в очень даже милом частном домике. Или он чего-то не помнил. — Жители этого места — существа весьма сложные, — хозяин неопределённо покрутил рукой в воздухе и, качнув головой, плавно развернулся и прошёл обратно к креслу, поднимая книгу. — Существа? Вы не могли бы говорить не столь общо? — начал не на шутку раздражаться подросток. Ему решительно не нравилась вся та недосказанность, которой сквозило каждое слово незнакомца. — Сам всё увидишь ведь! — усмехнулся мужчина, кладя закладку в место, где остановился. — Интересует ещё что-то? — Да. Кто вы? — фыркнул мальчик, сдувая чёлку со лба. Ему надо было знать имя своего врага, чтобы начать воспринимать его кем-то иным, чем врагом. Сестра всегда называла его логику слишком странной. — Ах, точно, я же не представился! Где мои манеры? — вскинул брови незнакомец и протянул ему руку, — Меня зовут Себастьян Кастелланос, но ты можешь звать меня так, как тебе удобно. Могу ли я, в свою очередь, узнать твоё имя? — Рубен Викториано. Прошу, зовите меня просто Рубен, — подросток пожал протянутую тёплую руку. — Хм, Рубен… Слишком официально, — задумался Себастьян, начиная кружить по гостиной, — Думаю, чаще буду звать тебя просто Руби. Возражения не принимаются! — мальчик поморщился, услышав укороченное имя. Так его звать могла только и только Лаура, и ему, конечно, не понравилась такая вседозволенность. Но пришлось помолчать — мистер Кастелланос всё-таки является хозяином этого дома и человеком, милостиво его приютившим. Так что надо вести себя как можно более вежливо. — Хорошо. И ещё… могу ли я взять пару книг из вашей библиотеки? — Конечно. Бери всё, что тебе приглянется. Я вообще не хочу стеснять тебя лишними запретами, чувствуй себя как дома. Только прошу, не выходи без меня наружу и не ходи в мою комнату. Мы ведь оба ценим личное пространство? — усмехнулся брюнет и, подхватив с кресла «Немного солнца в холодной воде», направился к выходу из комнаты. Притормозил у порога и, видимо, кинул привычно через плечо, — Приятного вечера. Если захочешь ещё чаю — чайник на кухне в рабочем состоянии. С плитой справишься. — Приятного вечера… — пробормотал мальчик уже в пустоту и скользнул в сторону шкафа с книгами. Через десять минут он был в уже «своей» комнате наверху, листая желтоватые страницы «Марсианских Хроник». На прикроватной тумбочке лежали ещё пара энциклопедий и указателей по медицине и психологии.***
Солнце, почти уже скрывшееся за горизонтом, расплескало золотым криком и горящими искрами по чердаку свой свет, извиваясь в тюле и оставляя воздушные поцелуи на пыльных листьях и лепестках. Лилось рекой с подоконника и собиралось лужицами на полу, просачиваясь сквозь трещинки и скапливаясь на первом этаже. Мальчик, отложив книгу и распластавшись на кровати, размышлял о том, сколько вечностей бы потребовалось этой обжигающей близкой-далёкой звезде, чтобы затопить этот дом до краёв? Воздух в комнате был густым и переполненным разными запахами: чай, печенье, пряности, пыль, книги, дерево, цветы, земля. Хотелось откусить от него кусочек, закашляться, утирая одну-две слезы с уголков глаз и провалиться, нет, даже прыгнуть, устремляясь и развивая сверхзвуковую скорость, в пучину беспечности и некой неозабоченности, привычной до свойственности маленьким детям. Юный Викториано ведь тоже был маленьким ребёнком, баюкая разбитые коленки, когда во время прогулок по городскому парку ранил их, царапая и разбивая о колкий, острющий гравий и камешки. Собирая разноцветные вкладыши из конфет и жвачек, открытки и красивые полароидные фотографии, которые делала Лаура. Вскармливая необъяснимый страх под сердцем, со временем отращивая ему клыки и когти и давая имя — Хранитель, хранитель души, в критические моменты — хранитель ситуации, хранитель тела. Боясь за сестру, когда она задерживалась в университете и возвращалась уже в темноте с синеватыми мешками под глазами и певучим «Мышонок, я дома» и «Я нормально, ты-то как?». Заглушая обиду и боль крепким чаем из пакетиков, отдающим каким-то неприятным порошком, чёрным горьким подостывшим кофе и иногда — очень редко — сладкой газировкой. После газировки он всегда чувствовал себя странно ещё в течение пары часов, ощущая в животе давящую приторность. Юный Викториано был маленьким и наивным мальчишкой, который провалился в Кроличью Нору и, звеня каблучками маленьких туфелек, гулял по огроменным корням согнувшихся древних деревьев и траве холмов, вздымающих свои бока подобно выброшенной на берег рыбы. И взгляд этой рыбы всё чаще застревал в светло-голубых глазах мальчика, пугая окружающих своей мёртвой отстраненностью и изнеженным одиночеством — увы — на одного. Они беспокоились за него, спрашивали о том, как он себя чувствует, о чём думает, когда смотрит слепо в одну точку. Но он рассказывал об этом только сестре. Рассказывал о узорах цветов, страницах ненаписанных книг и фигурах храбрых рыцарей, защищающих своё королевство и своё помешательство, своё наваждение. — Ваше безумие совершенно до изумления*! — шепчет светловолосый, вытягивая руки и пытаясь дотянуться до солнца, ощущая под пальцами золото рассыпчатых натянутых нитей. Скоро звезда рухнет за горизонт, и они со стройным звоном оборвутся и песком посыпятся вниз, в бездну пола между тумбочкой и шкафом. Босиком по голым доскам не холодно и не страшно, будто в детстве. Дерево тёплое, целует ноги, ласкает ступни и ведёт к лестнице, спуская на несколько первых ступенек. Он сел и обнял колени, прислоняя голову к перилам. Так, будучи маленьким, он сидел на парадной лестнице особняка и ждал возвращения рано повзрослевшей Лауры и родителей от друзей. Они часто ездили без него на приёмы, хвастаясь красотой и прилежностью старшего ребёнка. А Рубена стеснялись так, будто он был незаконнорожденным или ещё каким уродцем. А он был просто одиноким и нелюбимым. Снизу слышался раздражённый голос Себастьяна — так же его звали? — и его частые тяжёлые шаги. Кажется, он разговаривал с кем-то по телефону, и собеседник особо не радовал его хорошими новостями. — Надеюсь, ты и твои тупицы понимаете, что мне нужна опись к завтрашнему утру, максимум — обеду… Нет! Позже не получится! Я должен закрыть это сраное дело до послезавтра!.. Мне ещё отчёт писать, а я не собираюсь заниматься этим ночью! Ага… ага… Ну уж постарайтесь… Да, завтра подъеду пораньше… Что, он? Да никак пока. Иди к чёрту, придурок. Доброго вечера, — в коридоре на секунду райской рыбкой промелькнул хозяин дома, блеснув красным костюмом. Скрылся в дверном проёме. Глаза подростка стали потихоньку слипаться, размывая нечёткой линзой залитый неясным светом коридор. Он потихоньку переставал себя ощущать, опасно накреняясь и цепляясь пальцами за деревянные столбы. Тело наполнилось приятной негой, в голову будто налил кто-то тёплой мутной воды, колышущейся при резких движениях. Ил забился в нос и уши, мальчик перестал чувствовать. — Эй, Руби? Спишь? — послышался ласковый голос где-то совсем рядом. Его подняли на руки и куда-то понесли. Через пару минут уже опустили на кровать и, накрывая одним пледом, шёпотом пожелали спокойной ночи. Как было раньше, с Лаурой. Подросток заулыбался. Когда дверь чуть скрипнула, он приоткрыл глаза и уставился в потолок, прямо на деревянные тяжёлые балки. Сейчас он видел не цветы, разве что свисающие лианы, не книги, не рыцарей. Он видел тёмное пятно, путающееся и цепляющееся за старое тёплое дерево. В нём мерцали звёзды: золотые, серебряные, красноватые и белые. Подмигивали и зевали, пушась синевой облаков. Ещё перед глазами маячила грустная сестринская улыбка, прорезанная на тонких губах. И слышался откуда-то детский смех. Но, возможно, это ему уже снилось.