Снаружи ветер сеет боль, снаружи не смешно. Внутри свеча, внутри огонь, внутри горит огонь. Егор Летов
Сумасшествие первое. Беспокойная жизнь семейства Савада
Говорят, много лет назад существовал один клан, который мог использовать магию. Это был непростой клан, а как семья, большая и дружная, хоть и почти несвязанная кровью. Во главе семьи стоял могущественный, но чистый сердцем и душой человек, именуемый Небом, а ближние его — шесть Хранителей волшебных колец: Дождя, Солнца, Тумана, Урагана, Грозы и Облака. Однажды глава погиб на глазах Хранителей, и те решили во что бы то ни стало не допустить его смерти снова. С тех самых пор эта шестерка собиралась из века в век, передавая свои умения преемникам и даруя им свою волю — подсознательное стремление оберегать Небо своего поколения. Сейчас об этом клане мало кто знает, но он до сих пор живет, скрывается в тени города, продолжая незримо оберегать его. Хранители тоже еще существуют, как и Небо, которое они призваны защищать. Однако нынешнее поколение пока не нашло своего юного главу, а Хранители только-только начинают пробуждаться. Они живут каждый сам по себе, даже не зная друг о друге. И каждый день молча принимают этот мир, в котором пока не встретились. Возможно, именно поэтому еще никто и не знает, что новое Небо — не совсем обычный ребенок… Темноволосый парень лет шестнадцати прижался к стене какого-то дома, в последний момент уворачиваясь от летящей в него пули. Из плеча левой руки и так хлестала кровь, новую рану получить бы не хотелось. — Ты, мерзость, сдавайся уже, — догнали. Все же догнали и лишили долгожданного выхода. — Что вам от меня нужно? — он действительно не знал. Эти люди просто взяли и выстрелили в него посреди улицы, а потом он оказался здесь. Окровавленный, уставший и жалкий, но не сдавшийся. Это его свобода, его жизнь, и он намерен сражаться до победного. — Хранителям не положено задавать вопросы, — противная ухмылка коснулась губ незнакомца, выпуская наружу такой же противный голос — скрежещущий, царапающий воздух прогнившим существом своего обладателя. — Так что прекрати эти бессмысленные гонялки по всей Намимори, хранитель Вонголы. Умри, как и полагает хранителю, — молча. — Да щас, — парень быстро нагнулся, когда чужая нога пролетела над головой, и отпрыгнул в сторону, уже в воздухе снимая с пряжки ремня какие-то железяки, опасно сверкнувшие в темноте. — Понятия не имею, о каких хранителях идет речь, но единственный, кто тут умрет, это вы, — заявил он, медленно отходя от обидчиков. Будто в унисон его эмоциям, крепко сжатые в руках тонфа вспыхнули фиолетовым пламенем, и юноша с удивлением посмотрел на собственное оружие. — Вот видишь, тебе нас не обмануть, — ехидно заметил человек в капюшоне и проговорил вкрадчиво и до дрожи противно: — Хранитель Облака. — Плевать, — парень встряхнул тонфа, и пламя исчезло. — Я забью вас до смерти.***
Савада Тсунаеши неохотно перевернулся на другой бок, вжимаясь в подушку и щурясь от светящего в глаза раннего солнышка. Его каштаново-медовые волосы, чуть взлохмаченные после сна, в лучах слегка отдавали золотом. Обычно утро не самая приятная процедура, но Тсунаеши оно очень нравится. Все куда-то спешат, все куда-то бегут, а ему не нужно никуда… — Тсу-кун, завтрак готов! Никуда, кроме завтрака, на который лучше все же спуститься, пока мама не подняла панику. Поэтому уже через минуту, на ходу протирая глаза, Тсуна по обыкновению идет на кухню, думая над тем, какие блюда Нана приготовила в этот раз. Каждый день для Тсунаеши начинается одинаково: он просыпается от маминых веселых криков о готовом завтраке, спускается на кухню со второго этажа большого особняка, где находятся только ванная, кладовая и его комната (спальня родителей была выше, а кухня с гостиной — ниже), и с привычным отсутствующим выражением лица принимается за трапезу. Обеды он обычно пропускает: ему попросту не хочется есть, голод еще ни разу не мучил его в это время суток. Во многом, возможно, из-за противных лекарств, которые он пьет несколько лет. Зато за ужином Тсуна съедает все, что подают на стол. Днем Тсунаеши обычно занимается либо учебой на дому, либо ничегонеделанием — смотря как повезет и что это будет за день недели. Вечер он проводит в кругу семьи и в девять ложится спать — он всегда ложится рано. Так проходил каждый день его жизни, особо не отличаясь от предыдущего такого же дня. Но сегодня все пошло вразрез с запланированным сценарием. Уже у порога Тсунаеши запинается, услышав голос человека, который до недавнего времени был редким гостем в этом доме. Голос отца. Емитсу мало того, что вернулся с работы раньше обычного, так еще и вдруг сообщил, что совсем скоро они уезжают в Японию. — Дорогой, ты уверен, что это хорошая идея? — обеспокоенное мамино сопрано приглушенно звенит за кухонной дверью. — Все же Намимори — городок маленький и очень отличается от его нынешнего окружения… — Не волнуйся, Нана, — в противовес ей, бас отца уверенный и веселый, — вот увидишь, новая обстановка положительно на него повлияет. — Даже не знаю… — Просто доверься мне. В конце концов, там есть кое-кто, кто сможет нам помочь. Отойдя от двери, Тсунаеши поморщился. Ну вот, теперь из-за него им придется ехать в другую страну. Хотя, быть может, оно и к лучшему. В Италии ему все равно никогда не нравилось. Взглянув на дорогие настенные часы, тяжело передвигавшие свои металлические стрелки, Тсуна сделал глубокий вздох. Пора принимать лекарства.***
— Тсуна, смотри! Савада лениво повернулся к матери, возившейся у плиты и напевавшей какую-то радостную мелодию. Несмотря на перепачканные фартук и лицо и застрявший в русых волосах кусочек зелени, женщина была в приподнятом настроении. Кажется, так она себя ведет только в одном случае: когда происходит что-то очень хорошее. — Да, мам? — Сегодня на ужин у нас японская кухня! Ну, как тебе? — женщина буквально светилась счастьем, демонстрируя сыну что-то непонятное. — Сукияки! — будто читая его мысли, воскликнула Нана. Тсуна все равно ничего не понял и, натянув улыбку, просто кивнул. Спорить с матерью ему совсем не хотелось. К тому же в еде он не особо разбирался, хоть и любил вкусно покушать. Но сейчас его волновало кое-что другое. Раз в ход пошла японская еда, значит, насчет переезда отец был серьезен. «Как же неприятно сознавать, что все эти проблемы из-за меня…» — вздохнув, Тсуна направился в свою комнату. — Тсуна! А ужин? — Не хочу. Есть это блюдо Тсуной машинально приравнивалось к смирению с переездом. То, что ему не нравится Италия, еще не значит, что ему нравится Япония. Едва он коснулся дверной ручки спальни, снизу послышались голоса родителей. — Он снова ушел, не поев? — доносившийся с лестницы шепот отца казался немного расстроенным. Мама пробормотала в ответ что-то бессвязное, кажется, она плакала. — Ну, не переживай, у него переходный возраст, это пройдет. «А это тоже пройдет?» — с непонятной злобой подумал Тсунаеши и пнул ногой дверь собственной комнаты, заставляя ту немедленно открыться. Почему-то сейчас ему казалось, что все происходящее — это не с ним, это с кем-то другим, какая-то выдуманная история. Нелепая, глупая история с глупым началом и глупым концом. Тсунаеши не любит истории, не любит сказки, рассказы и им подобное. Не любит, потому что у них уже все предрешено, у них есть финал, который автор решил за всех своих персонажей. Их не спросили, ведь кому нужно мнение несуществующего персонажа? Если подумать, жизнь — тоже всего лишь чья-то история. История, финал которой уже существует, но которого никто еще не знает, поскольку люди в этой истории — несуществующие персонажи. Да, наверное, у каждой истории есть свои собственные конец и начало, заранее предначертанные ей где-то свыше. У четырнадцатилетнего Савады Тсунаеши не было ни того, ни другого. Он мало что помнил из своего детства, порой и вовсе задавался вопросом, было ли оно у него. И даже сейчас время от времени случалось так, что в его памяти образовывались провалы, заполнить которые ничем не удавалось. Да он и не старался. Уже долгое время его мучает кошмар наяву: он то бесится без причины и борется с чудовищным желанием убить кого-нибудь всегда хранящимися во внутреннем кармане рубашки ножницами, то регулярно теряет воспоминания об определенных отрезках времени. Сколько он себя помнил, эти дурацкие провалы в памяти появлялись всегда. И после того, как это происходило, все вокруг смотрели на него с ужасом. Но Тсунаеши не обращал на это внимания. Он привык к испуганным взглядам в свою сторону, привык открывать глаза и обнаруживать, что обои оказались оборваны, руки — окровавлены, а игрушки — изрезаны ножницами. Один раз он и вовсе очнулся у разбитого зеркала, сжимая в ладонях какой-то камень. Но когда это случилось и во второй раз, и в третий, Нана начала убирать зеркала куда подальше. Пару раз в него кидались вещами: книгой по математике и учебной сумкой. Кажется, после третьего или четвертого такого инцидента в школе его перевели на домашнее обучение. Но взаперти Тсунаеши не нравилось: целый день ничего, кроме этих стен с дорогими узорчатыми обоями, натяжного итальянского потолка и персидских ковров на полу. Слишком однообразно для человека, не любившего роскошь и все, что так или иначе связано с Италией. Но особенно сильно он не любил работу отца. Из-за нее мужчина был вынужден пропадать где-то сутки напролет и являться домой хорошо еще, если раз в две недели. К счастью, с тех пор, как Тсуну забрали из школы, Емитсу стал фактически сидеть дома, уходя поздно утром и приходя рано вечером, а порой и вовсе к обеду. На целые сутки, как это бывало раньше, теперь он отлучался только где-то раз в неделю, да и то исключительно вместе с женой, предварительно приставив к сыну соседа, а то и сразу двух. В такие дни младшему Саваде было очень одиноко, но говорить об этом он необходимым не считал. Не хотелось заставлять родителей беспокоиться сильнее. Из-за него у них и так уже достаточно проблем. Однако весь последний месяц отец дома практически не появлялся. А тут вдруг объявился и с порога заговорил про Японию. — Тсу-кун, ты там? — голос Наны как всегда был неожиданным, но желанным явлением. Савада любил слушать голос этой женщины, в особенности ее смех. От его звучания на душе становилось легко и приятно, плохие мысли словно сдувались прочь. То же самое с ним случилось и сейчас. Услышав мамин голос, Тсуна мгновенно отвлекся от неприятных раздумий и помчался открывать дверь. — Я в порядке, — лучезарная улыбка для ее успокоения и собственной уверенности, что все действительно в порядке. — Ужин… — Не хочу, — улыбка становится шире, начиная казаться чем-то неестественным. — Но ведь… Дверь с мягким стуком закрывается перед лицом Наны, оставляя ее без ответа. Тсунаеши подошел к незаправленной постели и рухнул на нее животом, подминая под себя подушку. Он знал, что мама не станет заходить в его комнату, пока он сам не скажет ей войти. Так уж повелось в их семье: ничего не делать с личными вещами без разрешения и не нарушать без дозволения личное пространство. — А… М-м… Завтра вечером мы уезжаем. Подумай, что хочешь взять с собой! — крикнула Нана напоследок, и по лестнице засеменили удаляющиеся шаги. Савада сильнее прижался к подушке щекой. Он не хотел уезжать.***
В самолете было душно, несмотря на приближение зимы, и сильно пахло кофе. Тсунаеши не любил кофе. Он горький и темный, темный, как его собственная жизнь. Но отец всегда пил его, будто в знак издевательства. — Что такое, Тсуна? Боишься лететь? — зашелся смехом мужчина, наблюдая забавные попытки сына пересесть на другое сидение, чему мешала всего одна преграда: ремень безопасности. — Ну-ну, потерпи, скоро это закончится. — Зачем нам в Японию? — младший Савада скривился от все еще бьющего в нос кофеина, исходящего из пластмассовой шоколадной чашечки, и провел ногтями по железному ободку ремешка, издавая малоприятный звук. — Так тебя страна не устраивает? — Емитсу вновь рассмеялся, проводя рукой по своим светлым, будто выгоревшая солома, волосам. — А мы-то голову ломали… Там живет один мой хороший друг, — ответил мужчина. — Тсуна, — заметив, что на них уже косится добрая половина салона, он мягко коснулся руки сына, — прекрати. Но Тсуна не прекратил, сильнее вцепился в ремень. — Кофе, — выдохнул он, не оставляя попыток выпутаться из своего маленького плена. — Убери. — О, прости, — отец с пониманием посмотрел на свою чашку и в два глотка выпил плескавшийся в ней напиток. — Я сейчас выброшу стаканчик, а ты сиди здесь и никуда не уходи. Никуда. Понял? Тсуна посмотрел на отца с упреком: мол, как я уйду хоть куда-то, когда меня держат эти штуки? И вновь начал шевелиться и царапаться. Тсунаеши не любил быть ограниченным в движениях. — Хорошо, — вопреки действиям сказал Тсунаеши, и Емитсу, кивнув скорее самому себе, чем сыну, спешно зашагал по салону. Почему-то на миг ему вспомнилась Нана, все еще возившаяся внизу с билетами и паспортами. «Он остался совсем один… Ничего ведь не случится?» — обеспокоенно думал мужчина, торопливо распахивая двери, чуть ли не подбегая к мусорному контейнеру, вделанному в стенку, и разворачиваясь обратно. Возможно, было бы разумнее остаться и подождать Нану, но от стакана до сих пор разило кофе, и это бы только сильнее злило Тсунаеши. По той же причине его нельзя брать с собой. Шаг, другой — и вот Емитсу уже возле их кресел. Тсуна сидит на месте отца и выглядит совершенно спокойным. Кажется, все в порядке. Не успел мужчина об этом подумать, как заметил на сидении, где пару минут назад был его сын, разрезанный на несколько частей ремень безопасности. «Эта его дурацкая привычка избавляться от всего, что ему не нравится… — Емитсу обреченно цокнул языком и поглядел по сторонам. — Да уж, сынок, натворил ты дел, — вздохнул глава семьи, когда четвертый по счету пассажир попросту избежал его взгляда. — Придется теперь как-то оправдываться перед стюардессой… И откуда он вообще ножницы взял?» В итоге, дождавшись супругу и решив все проблемы стандартным для его рода деятельности способом — деньгами, — Емитсу поменял испорченное место на заднее, рядом с местом жены, и вместе с Тсуной пересел туда. Нана без лишних расспросов села впереди. — В следующий раз просто скажи, что тебе не нравится, — мужчина улыбнулся, пытаясь скрыть внутреннее напряжение. — Хорошо? — Хорошо, — еле слышно сказал Тсунаеши и уставился в иллюминатор. Через пятнадцать минут самолет взлетел в воздух.