Надежды на спасение нет.
Я понял это, когда он ушел, повернув ключ на два раза. Понял, когда тишина съедала каждую крупицу здравого смысла. Всепроникающий страх, забирающийся под трупную кожу. Этот страх силен — уничтожает, выжигает синим пламенем декабря все хорошее, что было в моей жизни, а было там отнюдь немного. Пребывание здесь с каждой секундой забирает любую надежду, которая хоть немного ютилась в остатке теплоты замученной души. Остается лишь эта боль и размышления о том, что я здесь, в Богом забытом месте, навсегда. Пытался подняться, но колени не слушались, казалось выгибались в другую сторону и я снова и снова оседал на холодный пол. Затем я пытался ползти, содрал подбородок, потому что без рук было никак. Они были туго завязаны сзади, лишали возможности помочь вялому телу. Поэтому полз как червяк, правда не долго. Меня хватило только до середины. Но я не сдался. Кое как, спустя наверное вечность, смог доползти до кровати. Доползти, но не подняться. Все, что мог — стянуть тяжелое покрывало, чтобы хоть как—то согреться. Это помогло. За окном вечерело. Винный закат, а затем раскат молниеносной черноты — это все, что я видел. По крайней мере старался сохранять в голове внутренние часы, это лучшее, что я мог делать, чтобы не сойти с ума. Считать гребнанные секунды — весьма иронично, именно этим и занимаются большинство сумасшедших. Страх сойти с ума вводит в отчаяние — не хочу закончить в четырех стенах, отбитых мягкими матрасами и раскусывать цветные пилюли по расписанию. Тяжело вздохнув, заламываю за спиной до боли тонкие пальцы, чтобы хоть как—то привести их в работоспособное состояние. Вроде бы получилось. Тело отогрелось, отдохнуло, если это вообще можно назвать отдыхом и даже сил прибавилось, вроде как.Вроде как — отличный слоган.
Но если тело я ощущал более менее, то где—то внутри, чувствовал это темную дыру. Ее сделал Чимин. Взял и нагло вырвал кусок, поглотил все эмоции, оставил лишь заплатку из боли, которую "по доброму, с улыбкой" заштопал на место, где сияла дырка. Это глупо — как парад розовых слонов. — Эй, — хотел крикнуть, но промямлила как овца. Дубль два... — Эй, ты, — кричу громко, связки кажется от такого напора рвутся подобно струне. Но еще больнее, когда это самая струна спирает дыхание и рикошетит. — Давай тащи сюда свой зад, ублюдок, — потерял ли я страх? Определённо. Безрассудство чистой воды — не иначе. И я слышу, не сразу, но слышу тяжелые шаги за дверью и поворот ключа. — Я уж думал ты не сдашься, но тяга к жизни сильне, раз голосок прорезался, — он поправляет съехавшую с ключицы майку и запускает руку в волосы. Ведёт вниз, пряди пшеничные сквозь пальцы перебирает и останавливается где—то на шее, чуть сминает. — Так чего раскричался, моя сладкоголосая сирена? — Отпусти мен... — Э-э-э нет, мы это проходили, — начинает Чим, подходя ближе, садится на корточки и стягивает рывком покрывало, — какая прелесть ты посмотри, — он ведет рукой по левой ноге и рассматривает синяки, — это как искусство. — Больной кусок дерьма, — шикаю и отпихиваю от себя ногой. Я смотрел множество ужастиков, читал книги, но в тот момент поступил глупо, по сценарию, не отклоняясь ни на строчку, ни на слово, ни на букву. И поступил бы так еще и еще, выпади возможность. Пак от удара ногой, повалился на пол и схватился за грудь, куда и пришелся удар, а я, полное адреналина пушечное мясо, рванул к двери. Вот только по закону джунглей гепарды быстрее и увы эта роль не моя. Запах почти "свободы" спирает легкие, попутно обжигая колючим, морозным воздухом стенки носа. А в следующую секунду чувствую тупую боль в ногах и падаю, теперь уже не просто дразня старые раны на подбородке и коленях, а раскраиваю их почти до кости молочного цвета. — Вот же сука, — шипит блондин и подходя, хватает меня словно тряпичную куклу. Запрокидывает на плечо и несет к кровати, больно швыряя на жестковатый матрас. — Ну что, солнышко? День первый?