Черничная тьма.

      Я выпал из реальности: тело ломит. По кожному полотну безобразно разбрызганы капли сочной смородины, черешни и надави на них, взвою раненной птицей. Мутные, акварельные полумесяцы от зубов Пака остаются небрежной рябью, а ссадины, оставленные от лезвия его излюбленного ножа, покрыты уродливой коркой, которая изредка лопается и кровоточит.       Но еще больнее бьет дневной свет. Я отчаянно жмусь, пытаюсь накрыться одеялом, которое всю ночь разит кровью и его одеколоном, но выходит не очень. Мышцы, как вата, впитали: боль, страх и вялость, поэтому подтянуть одеяло для меня сверх героизма.       — Мой сладенький уже проснулся? — слышится удаленно, в ушах звенит. Я раскрываюсь, обнажая тело, которое подобно сливовому дереву, разит фиолетовыми пятнами и открывая глаза, дарю расфокусированный, гневный взгляд. Отчаянное желание доказать ему, себе, неважно кому, что я сильный и сломать нельзя, канет в небытие, потому его взгляд веселый впивается в кожу корявыми, костлявыми пальцами самой смерти и душат этот порыв в считанные секунды.       — Да ты прекрасен, — Пак доходит к кровати. Слегка надавливает на одну ссадину, что расположилась ленивой змей на бедре и усмехается, когда из раны медленно ржавые струйки выбегают, растекаясь неровной сеткой алых дорог в никуда.       Я шиплю, руку его отпихиваю, на что смачный удар по ягодице получаю, — ну же, поубавь дерзость. Неужели не понял, что проиграл? — он отходит к тумбочке и поднимает с пола бумажный пакет, который поставил туда ранее. Пухлые, миниатюрные фаланги пальцев цепляют бутылочки, по виду напоминающие разнообразные гели для душа, мочалки, шампуни, — не знал, что именно ты любишь, — я на это лишь фыркаю. От этой напыщенная благотворительность, блевать тянет, но он и это отсекает быстро, пожимает плечами, подходит ко мне и пробирается рукой под поясницу, беря на руки, перед этим отцепляя тяжелый, металлический ошейник, — только без глупостей, принцесса, —а я и не думал сопротивляться, сил банально нет для этих самых глупостей.       Он садит в ванну с теплой водой, скользит нежно обрисовывая каждый контур саднящего тела, намыливает молочного цвета кожу и моет тщательно, оставляя в каждом чертовом дюйме, в порах, в памяти запах фиалок и личи.       Языком по пухлым губам проходит, старательно смывая пену с волос, пропуская жидкие пряди меж пальцев, с тела, еще раз, ради своего удовольствия, проходясь ладонями по распаренному телу.       — Как новенький, — усмехается, укутывает в махровое полотенце и снова тащит на руках, усаживая на грязные простыни, — айща, весь труд насмарку, так не пойдет. Придется поменять, ради твоего комфорта.       — Если хочешь, чтобы мне было комфортно, то отпусти.       — Слишком просто, да и стокгольмского синдрома не будет, лишь конец банальной, диснеевской сказки для ебнутых. У тебя конец будет ярче, обещаю, — он снова заковывает ошейник, расстилает чистые простыни, позже надевая на меня свою футболку и боксеры.       Тишина, вдруг нависшая над нами, гротескно—зловещая туча, жадно чавкая, пожирает остатки здравого смысла — с Паком по другому нельзя. Он ведь палачом заделался, а с ними шутки плохи. Он неправильный, весь побитый как фарфор, оттого и колется неровными краями. Его не собрать, не склеить, поэтому он и меня пытается разбить. В пыль крошить, чтобы тело потрескалось и на костях хаос пеплом осел. Он под свой идеал меня точит, чтобы скульптура без воска была и он этого добьется.       — Готово, — он указывает на чистую постель, призывая лечь, — надеюсь ты поставишь галочку в своем списке, что я и нежным могу быть.       — Пошел ты.       — Неправильный ответ. Кажется кто—то останется без еды.       — Ну и ладно. Подавись ей, — на мои реплики он смотрит ядовито: в его глазах этот заледенелый металл, который втыкает бессовестно в каждый и без того убитый участок нервов. И как бы я не отворачивался, чем бы не отвлекался, меня будет преследовать глубина его сухих, лишенных эмоций как ломкий гербарий, миндальных глаз.