Никто никогда не знает, что боги готовят смертным. Они способны на всё: и одарить несметным, и отобрать последнее, точно за неуплату, оставив нам только разум, чтоб ощущать утрату. Многоязыки боги, но с ними не договориться. Не подступиться к ним, и от них не скрыться: боги не различают между дурными снами и нестерпимой явью. И связываются с нами! Бродский
ПРОЛОГ
И привычный моря шум успокаивает ум, подражая колыбельной… Бродский
Узором волны морские вьются, нитью лазоревой в ткацком стане — одна за одной, то выше, то ниже, то ближе, то дальше. Одна за одной. Врезаются в скалы, пушистой пеной летят, на солнце сверкая — как шерсть курчавая. Из пены, говорят, родилась Афродита. А царица Спарты, говорят, родилась из лебединого яйца*. Ну, да люди чего только не говорят! Особливо за глаза. Где правда, где ложь, разбирать не станут. Недосуг. И не все ли равно, чем праздный ум тешить. Вот и няня твердит вечно: не слушай, не слушай, негоже царской дочери на всякий вздор откликаться. А как тут не слушать, коли шепот по пятам пеплосом** стелется, куда ни пойдешь — в храме ли, во дворце ли, на площади. Не уши же затыкать! Негоже — царской дочери… А волны поют тихо и ласково, баюкают — как няня в детстве. И песок босые пальцы щекочет, дразнит, да хрустнет порой раздавленной ракушкой, словно свежесотканным полотном, да стукнет мелкими камешками, будто пряслицем***. Так бы и остаться здесь, замереть в шорохе песка и пушистой пены, лазоревой нитью мелькнуть и пропасть. Или чайкой вспорхнуть с малахитово-влажного валуна, задевая распоротыми крыльями волнистый узор. Но сетью рыбацкой опутал и держит неотступный, острый взгляд — не сбежишь от него, не обманешь. Повернешься — доспех рыжим заревом полыхнет, драконьей разинутой пастью оскалится с панциря****. Большая ладонь на рукояти кинжала — спокойно, привычно. Вторая — на борт колесницы легла. По-хозяйски почти. Негоже царской дочери без присмотра дворец покидать. Никак случится что! А правитель, как из-за моря вернется, первым делом ведь спросит. Если вернется. Неотступный взгляд — спокойный, привычный. Равнодушный даже. Будто и не стелется пеплосом шепот. Афродита из пены, царица Спарты из яйца. Царской дочери давно пора замуж… Няня только головой качает. Не слушай, не слушай… А как тут не слушать! Вон и колесничий глядит равнодушно, сквозь — будто прозрачная она, будто не живая. А ведь совсем еще юноша! И лицо славное, красивое даже. Должно быть. Ей ли судить о красоте! О матери, сколько себя помнит, только и слышит: прекраснейшая. А лица не вспомнить почти — даже странно. Как из тумана — светлая, тоненькая, печальная. Волосы пряжей льняной сияют, глаза прозрачней ручья в горах — грустные. Всегда грустные отчего-то. И как будто сквозь. Ни голоса, ни смеха. Ни песен, ни колыбельных. Даже имени своего не слыхала ни разу. Взгляд — сквозь… Песок щекочет пальцы, волны — одна за одной. Так долго, так долго. Няня твердит: нужно ждать. Молить богов. Надеяться. И сама застывает у алтаря Афины, прикрыв запыленно-мышастым краем пеплоса стриженые волосы*****, вскинув худые, с бугрящимися, словно песчаные дюны, сливово-сизыми венами руки. Но глаза у нее красные. Вопросов давно не осталось, да и рассказов тоже. А из колыбельных царская дочь выросла. И понимает, пожалуй, куда больше, чем кажется той, кто привыкла считать ее ребенком. Привыкла быть защитой, опорой и утешением. Так долго, так долго. С тех пор, как в лазоревых нитях волн затерялся оскалившийся драконьей пастью парус, — единственным. Ведь прежде — это царская дочь помнит лучше, чем дрожащий в солнечных лучах слепящим призраком тонкий печальный силуэт — ее подхватывали и другие руки. Огромные, сильные, перетертые мозолями и задубевшие шрамами, горящие веснушчатым жаром, пропахшие кожей и потом. Не забывай отца, царевна — твердит няня. И глаза у нее красные. Но чтобы помнить его, царской дочери довольно лишь заглянуть в дразняще стелящееся у ног пенно-лазоревое полотно. И проглотить едкой обидой застрявший где-то под кадыком горьковато-саднящий комок: наследницу спартанского трона никогда не назовут прекраснейшей. Ее не будут сватать все цари Эллады. За нее не будут сражаться и гибнуть герои. Няня только головой покачает. Не в красоте счастье. Должно быть, так. И все же… И все же она отдаст всех героев и всех царей Эллады, и всех женихов, которых не будет, и все восхваления, какие ей не суждено услышать, за то, чтобы снова ощутить огромные, сильные, перетертые мозолями и задубевшие шрамами, горящие веснушчатым жаром, пропахшие кожей и потом руки. Не забывай отца, царевна… За спиной тяжелые шаги звякают рыжим заревом меди. Пожалуй, и впрямь — пора возвращаться. — Я готова. В юном лице — непривычное, растерянное почти. Острый взгляд — куда-то в лазоревые нити. — Госпожа… там… Словно пушистая пена, врезаясь в колени, валит на хрустящий раздавленными ракушками песок. И сквозь жгучую, бельмянно-липкую, отдающуюся хриплым всплеском где-то в горле трясинно-тянущуюся пелену скалится драконьей пастью парус.