Что боги готовят смертным

Рекам бежать назад время, как зверю — в нору. Горним вершинам рушиться наземь в пору, вместе с богами уподобляясь сору. Мало осталось в мире правды и меньше — чести. Сердце мужское они покидают вместе. Времени ход не значит, что торжествует правый, и всё же наша печаль нам обернётся славой: сильный лишь выживает. Переживает — слабый. Бродский

      Узором волны морские вьются. Одна за одной. То выше, то ниже.       Петляют, путают — нитью в ткацком стане, клубком в лабиринте.       Скорей, скорей!       Петляют, путаются, трещат складками хитона, гнутся, что ивовый прут на ветру, непослушные ноги.       Скорей, скорей!       За спиной тяжелые шаги звякают рыжим заревом меди. Громче, ближе.       И справа, и слева.       И со всех сторон.       За спиной с треском крошится и рушится, и вопит, и грохочет, и булькает грязно-багровыми сгустками — будто вино разлитое.       Волны узором вьются.       Нитью в лабиринте.       Скорей, скорей!       Пальцы скользят по волнам — то выше, то ниже. Не опереться, не уцепиться. Холодом камня — по пальцам.       Скорей, скорей!       Только бы не упасть…       Под пяткой вдруг — липкое, вязкое. Грязно-багровым, дымным варевом. Будто вино разлитое. И след от него липкий, вязкий — по гирляндам невянущих цветов, по лавровым венкам, по стройным, застывшим в мозаичной вечности фигурам.       Скорей, скорей!       С надсадным воем размыкают циклопно-кряжистые объятия дубовые близнецы-створки, укрывает, пеленает надежно привычно-домашний, тугой запах смолы и игольчатых веток.       Уж если и здесь…       Надсадно взвывают петли, гремят медью шаги.       Громче, ближе.       Пальцы теряют волнистую нить, шарят — вслепую почти — твердую надежность дома. Находят. Цепляют — спинка, подлокотник, ножка — звериная лапа… Тянут лазоревой нитью волнящееся, хрусткое полотно.       Шаги — ближе.       Воздух застревает где-то в глотке, колкими мурашками прохватывает спину, оседает моросью пота на лбу.       Ближе.       Рыже-медные поножи вдруг звякают знакомо.       В лунном серпе щита клыкастая кабанья морда.       Иссиня-тугой смолой текут из-под шлема спутанные пряди. Длинные, до самых лопаток.       — Отец…       Слово застревает где-то в глотке, трескается испуганной ранкой на губах. Слишком тихое, слишком слабое.       Пальцы цепляют хрусткое полотно.       Отец…       Он высится циклопно-кряжистым дубом, огромный, мощный, надежный — как стены его дворца.       И словно стихают вдруг треск, и грохот, и вопли — и пальцы уже выпускают хрусткое полотно…       Отец.       Подстреленной дичью взвывают петли, покорно размыкают под грозовым ударом объятия дубовые близнецы-створки.       Скала застит свет.       — Я знал, что найду тебя здесь, царь этолийский*.       Скала гудит звучно, и громко, и властно. Огненным заревом пышет рунно-курчавая борода.       — Где же и встречать гостей, как не в пиршественном зале**.       Голос у отца спокойный, привычный — будто и впрямь добрый сосед заглянул спробовать молодого вина.       — Ты, как и прежде, чтишь обычаи предков, царь этолийский.       — А ты, как и прежде, мечом добываешь себе славу, а своему брату — власть.       Скала громко хмыкает в рунно-курчавую бороду.       Но не движется с места.       И отец высится кряжистым дубом — надежный, как стены его дворца.       — Знать, так мне боги судили, царь этолийский.       — Пусть даруют они победу сильнейшему в честном бою.       — Да будет так.       Скала не движется, но садняще-медленно, с когтисто продирающим до струнно-напрягшихся сухожилий скрежетом вытягивает меч из ножен.       И в кряжистых, словно корни дуба, отцовских пальцах уже зажата рукоять.       — Что ж, поглядим, кого нынче Арес любит больше.       — Поглядим, царь этолийский.       Скала обрушивается внезапно.       Тяжко-грохочущим, медвежьи-неуклюжим — и змеино-точным ударом.       И змеино скалится драконьей пастью огромный круглый щит. Лязгом встречает искристое лезвие — и вновь застывает отвесным утесом, скрыв огненно-пышущую, курчавую бороду.       — Славное начало, царь этолийский.       — Пожалуй, недурно.       Новым ударом скала лишь слегка подается вперед, грузно звякая наручами***, — и отрубленной клыкастой мордой рушится к ногам лунный серп.       Отец не наклоняется, не поднимает. Огромный и мощный. Как стены дворца.       Скала громко хмыкает в бороду.       Отводит тускло мерцающее доспехом исполинское плечо.       И драконий оскал летит прочь, следом за раздробленной до занозисто-щепастого мяса кабаньей мордой. Испуганным эхом откликаются гирлянды невянущих цветов, лавровые венки и стройные, застывшие в мозаичной вечности фигуры.       Скала застит свет.       Звякает наручами.       И вдруг по-медвежьи неуклюже откидывает назад закованную косматым шлемом голову.       Тошнотворно хрустит в курчавой бороде.       Гортанно булькает, пятная рунные завитки — будто вино разлитое.       Скала хмыкает.       И по гирлянде невянущих цветов у ее ног расползается, будто вино, грязно-багровый сгусток. Белеет раздавленной ракушкой, мозаичным камушком кривой сколок эмали.       — А у тебя крепкая рука, царь этолийский.       Отец высится кряжистым дубом.       Вскидывает искристое лезвие, ловит, словно чешуйчато сверкнувшую рыбку на крючок, тяжкий, змеино-точный удар.       — О тебе могу сказать то же.       И вдруг непривычно, незнакомо заходится глубинно-кабаньим рыком. Всем телом подается вперед. Громом бьют удары — снова и снова, один за одним.       И не увидеть уже, не разобрать.       Лишь пальцы до боли, до белесо-острых костей стискивают хрусткое полотно.       Скала по-медвежьи грузно, тяжко оседает на колено, отводит залитое грязно-багровым вином исполинское плечо. Словно из порожнего меха, сиплым свистом летит воздух из-под оскалившегося драконьей пастью панциря.       В кряжистых отцовских пальцах искрится лезвие — еще острее, еще выше, прямо над закованной косматым шлемом головой.       Глубинно-кабаний рык — непривычный, незнакомый.       Выше, острее искристое лезвие…       Мгновенным, неожиданно-легким, змеино-точным толчком скала вытягивается, вырастает снова, застит свет и грузно звякает наручем.       И рушится кряжистый дуб.       И по гирляндам невянущих цветов, лавровым венкам и стройным, застывшим в мозаичной вечности фигурам расползается липкое, вязкое, грязно-багровое. Будто вино. * * *       Колчан за спиной звякает.       Полный почти.       Да, немного в нынешней битве дела для лучника.       Этолийцы-то храбрецы, ничего не скажешь, и за царя своего стоят насмерть, да только в лабиринтах этих каменных какие ж стрелы! Тут мечом да кулаком, никак иначе. И вон уж узорные волны на стенах кровью чуть не до потолка забрызганы. Да по пестрым, сложенным в картинки — гирлянды цветов, венки лавровые, фигуры стройные — камешкам под ногами будто вино струится. Только уж больно густое оно да темное, вино это. Липко пятнает сандалии.       Славно наши нынче бьются, славно. Сам царь впереди — грузно гремят наручи, скалится с круглого щита драконья пасть. Первым во дворец этолийский вошел — медвежьи-неуклюжий, огненно-рыжий, нерушимый, точно скала. Такому царю поперек дороги не суйся. Это уж как пить дать.       Колчан за спиной звякает сиротливо.       И тетива каждый шаг вздохом обиженным встречает.       Коли не довелось в бою позабавиться, так хоть добычу не упустить.       В густом липком вареве под сандалиями среди лавровых венков и гирлянд сверкнуло вдруг что-то. Нагнулся, поднял — ишь ты! Будто солнце сияет, как роса искрится — во всю ладонь.       Экий дар жене славный, все соседки от зависти помрут. И игла****, гляди-ка, целехонька. Вот только таким подарком простой хитон не заколешь, тут и ткань знатную надобно.       Что ж, царь наш щедр, что оружием добыто — никогда не отнимет и сам на чужую долю не зарится.       А вот как потекут из-под застежки этой тяжелые пурпурные складки — с плеча и ниже, на грудь, грудь-то у жены что надо, даром что двух сыновей выкормила, да как отстегнешь ее, застежку эту, — засияет, будто солнце, как роса заискрится, упадут складки, будто кровью густой под ноги…       Натужно засаднило между бедрами. Пальцы сжали большой, ощерившийся искристо-крапчатыми извивами диск. Игла в ладонь впилась.       — Пропади все в Тартар!       Лезет же в голову.       Петляет волной по стене узор.       Словно ветви дуба кряжистого, колонны толстые вверх тянутся.       Мелькнуло за ними что-то, взвизгнуло, хрустнуло — и зашлось долгим протяжным воплем, как птица подбитая.       Шлепнул размашистый удар, эхом отдаваясь в ушах и надсадным толчком между бедрами.       Пропади все…       Отвернуться трудно, и каждый шаг трудный. Звякает за спиной колчан. А между бедрами тетивой натянутой…       Пропади все!       Скрипнули петли, разошлись покорно кряжистые створки.       Никого.       Над очагом только дым тонким, смолисто-игольчатым запахом.       По стене узор петляет.       Пенными кудрями завитки каменные — спинка, подлокотники, ножки-звериные лапы… Вот и трон царя этолийского. Где-то теперь хозяин!       Коли нашему царю встретился — так, должно быть, уж на том берегу Стикса.       Стекает лазоревой волной полотно…       Хоть и не пурпур, а сгодится.       Звякает за спиной колчан.       Покорно хрустит полотно в пальцах — экий дар славный…       У стены копошится что-то, будто мышь в поле.       — Глянь-ка, и впрямь мышка!       Дернулась, застыла. Маленькая, щуплая. Смолистые волосы узлом спутанным. Из-под хитона коленка острая.       Шаг, другой — за спиной колчан звякает.       А вот и царь этолийский.       Словно с корнями вырванный кряжистый дуб — огромный, мощный, в грязно-багровой, липкой луже разлитого вина.       И на хитоне коротком, и на коленке острой, и на узенькой пятке — липким разлитым вином…       — Что, поживиться решила с господина павшего?       Глаза-плошки — ужасом в пол-лица.       С ощерившихся ломкими косточками ключиц складки текут на грудь.       Шаг, другой.       Надсадно тянет между бедрами.       Звякает за спиной колчан.       Мышка взвизгивает, дергается — пальцы ловят смолистый узел.       — Куда?!       Под ладонью трещат складки — как искры в очаге.       Липнет к сандалиям разлитое вино.       В пальцах дергается, путается смолистый узел — пальцы сжимаются в кулак, мотают, будто пряжу на веретено, — раз, другой.       Между бедрами тетивой натянутой.       Колчан за спиной звякает, мешает.       Пропади все в Тартар!       — Ах ты…       Дергается в пальцах, визжит, скользким угрем вьется — узел скрутить крепче, потянуть сильней — вверх и на себя. Плечом ремень скинуть — колчан звякает о мозаичные камешки, освобождая.       В треснувших складках — ломкие косточки, теплая кожа. Солью морской пахнет — свежо, тонко.       Саднит между бедрами — ладонь шарит ломкие косточки и ниже, ниже.       Спутанный смоляной узел в пальцах вдруг перекручивается, натягивается, будто нить в ткацком стане.       В запястье впивается остро, зазубристо, чуть не до мяса.       — Сука!       Размашистый удар эхом отдается в ушах и надсадным толчком между бедрами.       К ладони липнет густое, грязно-багровое.       Но ладонь уже шарит ниже, ниже.       Что-то мешает, цепляет, царапает. Хватает локоть, бьется в плечо.       Пропади все…       В ладони коленка острая — дергается. Мешает.       Вьется скользким угрем свежий запах соли.       В плечо бьет — сильнее.       Царапает.       Мешает.       Коленку выпустил, выпрямился. Кулак ушел в мягкое. Резко, со всей силы.       Сдавленно охнуло, согнулось, затихло.       Наконец-то!       Ладонь коленку острую стискивает — до хруста почти. Дергает в сторону — резко, со всей силы. Шарит…       Запищало, закопошилось, заизвивалось угрем.       За локоть, за запястье хватает, царапает — скинул одним рывком.       Острую коленку бедром оттолкнул.       Нагнулся.       С харкающим звуком растеклось по ладони слюнно-прозрачное, липкое — мазнул.       Нагнулся.       Долгий протяжный вопль отдается эхом в ушах и надсадным толчком между бедрами.       И еще одним.       И еще. * * *       — Мой царь!       Он не поворачивается. Ждет, пока стихнет тяжелыми волнами об утес бьющий стук крови в ушах и немного рассеется под веками рдяно-пятнистая муть.       — Мой царь…       Под ладонями еще жарко трепыхаются пышные, словно тесто, бедра. Хорошо, когда баба в теле. И отбивалась до последнего — щеку до сих пор саднит, а на пышном, белоснежно-рассыпчатом бедре под ладонью уже растекается ежевичным соком иссиня-багровый след. Да, хороша. Горячая, вкусная, живая. Не рыбина холодная, что дома оставил.       Он хмыкает в рунно-курчавую бороду.       Велеть, что ли, ее свести в свой шатер?       До дому дорога долгая.       — Мой царь…       Грузно звякают наручи, из панциря свистяще-громко, как из кузнечного меха, вылетает воздух.       — Ну?       Из-под хитона и вниз, по тонким ремешкам книмиды***** сбегает, петляя меж рунно-курчавых рыжих волосков, белесовато-молочная капля.       Он не наклоняется.       Медвежьи-неуклюже, неспешно повертывает голову.       В ладонях еще горят — даже сквозь дубовую корку мозолей — пышные бедра.       — В чем дело, Этеон?       На щекастом, безбородом лице растерянность, чуть не страх. Глаза огромные. Чуть из орбит не вылазят. Совсем мальчишка ведь. Хотя бился сегодня славно.       — Чего застыл, Горгону увидел?       — Мой царь… ты велел отыскать дочь этолийского правителя… Вот…       Только сейчас заметил — через плечо у мальчишки недвижным пуком соломы свесилось что-то в клокастом, заляпанном бурыми сгустками хитоне.       Головой мотнул — опусти на землю.       С широкого плеча стекло покорно.       Грязной смолой из спутанного узла длинные пряди — лица не видать. Острые коленки разодраны до карминно-сочного мяса.       — Ты что с ней сделал?!       Глаза из орбит.       — Мой царь! Я… ничего! Богами клянусь, пальцем не трогал!       Звякнули наручи.       — Смотри, Этеон, коли лжешь…       — Мой царь! Богами…       — Кто?!       — В… в… в пиршественном зале она… отца, должно быть, оплакивала. Там и нашел. Прямо возле тела. И… Никомед из отряда лучников… он…       — Привести!       За спиной засуетилось.       А клокастый, заляпанный хитон у мальчишкиных ног так и не движется.       Живая она хоть?       Шагнул ближе.       Под ошметками ткани костлявые лопатки вздрагивают тихонько. Из спутанного узла — грязно-смолистые пряди.       — Как твое имя?       Под ошметками ткани вздрагивает, но не движется.       Спутанный узел треснул в крепких мальчишкиных пальцах.       — Отвечай, когда господин спрашивает!       Худое лицо в изжелта-черничных ссадинах и буро запекшейся корке запрокинулось бессильно-податливо, как у тряпичной куклы.       Маленькая, щуплая.       Ломкие ключицы, острые, изодранные до карминно-сочного мяса коленки.       Хороша добыча, нечего сказать!       Еще и порченая.       Он брезгливо сплевывает под ноги, непривычно шаря языком по солоновато саднящей мягкой выемке, где еще утром находил нижний клык.       Морщится, отводя назад надсеченное повыше локтя плечо — надо, пожалуй, все же перевязать.       Да, славным воином был царь этолийский…       А вот от дочери проку будет немного.       — Как твое имя?       Бесцветно-бессмысленный взгляд индивело застыл где-то на мальчишкиных сандалиях.       Без толку, видать.       В крепких пальцах трещит спутанный узел.       — Отвечай своему господину!       Ломкие ключицы дергаются, испуганной ранкой на губах трескается еле слышно: и… а…       — Что?       — Она говорит: Исмена, мой царь.       — Неужели? — Хмыкнул в рунно-курчавую бороду. — Не похоже******.       На юном щекастом лице ответно проклевывается усмешка, но исчезает тут же.       За спиной суетится, волочит силой, отбивается.       — Мой царь! Никомед из отряда лучников.       Рослый, крепкий — двое воинов удерживают едва.       Колчан звякает — полный почти.       — Мой царь! Что… Я… За что?!       — Этеон.       Мальчишку аж распирает от гордости. Грудь колесом.       — Никомед из отряда лучников! Царь желает знать: это ты обесчестил этолийскую царевну?       — Никого я…       — Врешь! — мальчишка вспыхивает пунцово. — Я сам видел! Мой царь, на моих глазах он вышел из пиршественного зала! А ее оставил лежать на полу, прямо возле тела ее отца.       — В жизни никаких царевен не…       — Врешь!       — Мой царь! Это нашли у него.       Ощерилась искристо-крапчатыми извивами, засияла, будто роса на солнце, большая круглая застежка. Хрустнуло, заструилось лазоревой волной полотно.       — Царское покрывало! — мальчишка вспыхивает. — Я же говорил! Он его с трона снял! Мой…       — Снял, признаю. Что тут дурного? Кто первый взял, того и добыча.       — Мой царь!       — А девка… Ну, была девка… Из прислуги, видать, волосы не обрезаны*******. Копошилась там, искала чего поценней. Неужто уж и нельзя…       Крепкие мальчишкины пальцы ломко стиснули худое запястье. Дернули. Искристо сверкнул росой лазоревый камень на маленькой, совсем еще детской руке.       — Это — прислуга, по-твоему?!       — Я… не…       — С каких пор прислуга царский перстень носит?       — Что ж, все ясно. — Отвернулся.       За спиной задергалось, завырывалось.       — Мой царь! Прости! Кабы я знал…       Сплюнул брезгливо под ноги.       — Этеон!       — Отрубить ему руку, мой царь?       Язык непривычно нашарил мягкую выемку.       — Без руки он не сможет сражаться. Отрубить то, чем он это сделал. Пусть впредь не посягнет на царскую добычу.       За спиной задергалось, завырывалось, завопило.       Сиротливо звякнул колчан.       Грохнуло, высвобождаясь из ножен, лезвие.       И узорную волну на стене обдало, будто вином, густым, грязно-багровым.