Triple sec

Мотельные двери вечно в росчерках, и ручки разболтаны: постояльцы в таких местах пьют, дебоширят и не платят даже за разбитые стёкла — принципиально. Здесь вам не нью-йоркские 4 сезона — здесь Миссисипи, самая фантастическая дырень в этой стране. И, выполняя приказ отца — сидеть, ждать, не высовываться, — они, по сути, ничего не теряют, смотреть в городе решительно не на что, даже Дину и даже в баре. Это более или менее примиряет Дина с необходимостью торчать в четырёх стенах. Распоряжения отца, конечно, не обсуждаются, но запросто, пока Дин дозванивается в службу доставки и раздумывает, какую пиццу заказать, где-то там намечается заварушка с участием пары-тройки вервольфов? Дин терпеть не может пропускать самое интересное, а что может быть интереснее хорошей драки? Поэтому Дин даже решается возразить отцу, но спор, конечно, заканчивается традиционным «есть, сэр» сквозь стиснутые зубы. Сэм не вмешивается, вполуха выслушивает байку про конспирацию перед важной охотой. Джон был мастером на истории, хотя Дину хватило бы и трети отцовского красноречия. А Сэм… Сэм запросто мог бы подловить отца на вранье. Но зачем? И так ли уж важно, о чём Джон не договаривает на этот раз. Ведь когда придёт время валить особо кровожадного призрака, отец велит Сэму набить патроны, остатками соли припорошить коврик у входной двери и садиться за уроки. Сэм же младший, и Джон всегда тщательно продумывает, под какие пули его можно вести, а под какие нет. Что интересно, на мнение отца Сэму начхать. Слушается он только потому, что коротать вечера за романами Селлинджера или учебником истории Сэму нравится куда больше, чем сидеть в придорожных кустах с флягой святой воды наизготовку. Иное дело — Дин. «Ни шага за порог, Сэмми», — командует тот, любовно оглаживая ореховое ложе дробовика. «Я тебе Agnus dei переписал — потренируйся, неуч», — протягивает ему Сэм сложенный тетрадный листок. Надо отдать Дину должное, первое время он не злится. Вида не подаёт, по крайней мере. Думает, Сэм обижается, что его держат за маленького, юношеский максимализм и всё такое. Опять же, вон какой вымахал, хоть в баскетбол отдавай, а девственность, похоже, всё ещё при нём. Неуклюже, косноязычно Дин пытается вести задушевные старшебратские разговоры. Ни черта не видит. И никак не может понять, почему с отцом Сэм отмалчивается, а с ним ведёт себя как девчонка в пубертате. «Не бери мои книги — там всё равно нет голых баб», — язвит Сэм, хотя Дин просто кидает ключи от Импалы поверх англо-испанского словаря. «Где ты был? Обжимался с Матильдой по подсобкам?» Матильда без ума от красавчика Дина, она торгует жареными пирожками в забегаловке напротив, весит под четыре центнера и имеет усы не хуже, чем у Бобби. «Не подходи, от тебя несет перегаром. И убери грязные носки из душевой, от них воняет тоже. Ах, прости, я же младший, я не имею права тебя критиковать», — и демонстративно распахивает окно, свешиваясь с четвёртого этажа вниз головой, дышит свежим, блядь, воздухом. На этом терпение Дина себя исчерпывает, и он затаскивает Сэма обратно — за шкирку, как нашкодившего щенка. Сэм упирается, изворачивается, норовя заехать Дину в челюсть или всё равно куда: «Не трогай меня, не трогай меня, нетрогайменя!» Они дерутся (Сэм — всерьёз), и когда Дин рычагом укладывает его лицом в липкий пол, Сэм трясётся и зажмуривает глаза так, словно ему в нос тычут раскалённым паяльником. Дин думает, это от стыда, и, в общем-то, не далёк от истины. А в один прекрасный день Сэм плюёт на отцовский запрет и, пока Дин в душе, по-тихому сваливает в город. Возвращается под утро — пьяный. Ключ не попадает в скважину, и металл вжикает о металл с препротивным звуком. Ещё несколько новых царапин на замке, прежде чем щёлкает механизм. Света нет, силуэт Дина — чёрный на фоне чёрного. — Привет. В Сэма летит пригрошня соли. — Какого хера? — Сэм оступается, въезжая плечом в угол шкафа. Шкаф, древний и рассохшийся, заваливается на бок, Сэм за ним. Оба удерживаются каким-то чудом. Координация ни к чёрту, Сэм вылакал почти литр куантро. Когда покупал, не знал, насколько это крепкая штука, написано «ликёр», а оказалось натурально водка, только апельсинами пахнет. Прожигает до нутра, но вкусно, и Сэм по-прежнему сжимает короткое скользкое горлышко бутылки, кажется, не очень соображая, что он дома и бухло лучше бы припрятать. — Поговорим, Сэмми? — Дин подходит на шаг и выплёскивает ему что-то в лицо. Святая вода, ну конечно. — Перестань, это я, я! — В каком году началась война между Севером и Югом? — не унимается Дин. Сэм трёт кулаком глаза и отфыркивается обиженно, он не видит лица Дина — только стакан с острым отколотым краем в его руке. Дин, наверное, сейчас поранится. — Да ты же сам не знаешь, придурок! — почти кричит Сэм и вырывает у него стакан. Стекло прокалывает подушечку пальца, как иглой, когда берут кровь. — Правильный ответ. — Дин со вздохом забирает чёртов стакан обратно. Пинг-понг для фриков, их вечная идиотская игра, когда одному кажется, что он может отводить удары от другого. Впереди опасно? Значит, надо обжечься первым, чтобы огрести сразу за двоих. Будто даже пролитые галлоны крови им отмеряли общей мерой, и тем всесильным ребятам, которые взирают на них свыше, глубоко похуй, кто из двоих обналичит эти чеки на боль, на страх, на проклятия и даже на ранки от битого стекла. Сэм плечом отпихивает брата и бредёт вглубь комнаты. Ну, как бредёт, тут особо не разгуляешься, у нормальных людей ванная больше, чем эта каморка на две кровати и полтора стула, а соседняя, отцовская, и того меньше. Но сейчас Сэм, пожалуй, этому даже рад, потому что ноги заплетаются. На улице было хорошо, а теперь прямо парилка, хотя отопление здесь вряд ли включают даже под Рождество. Сэм плюхается на свою кровать, аккуратно заправленную, и глядит на ворох из подушек-рубашек-свитеров на постели Дина. Потом решается посмотреть на самого Дина — и сводит скулы, как от сладкого красного вина (Сэм пробовал такое один раз и больше не пил никогда). Он ведь честно готовился к тому, что Дин начнёт орать, может быть, даже ударит для острастки, Сэм заслужил. Но Дин молчит, залипнув взглядом на сэмовой руке. Порез набухает кровью, и капли срываются на пол, бесцветно впитываясь в тёмный свалявшийся ворс. — Зачем ты, Сэмми? Что я тебе сделал? — спрашивает, словно прощения просит. Опять всё неправильно. Черт. Черт. С детства Сэм любовался Дином, как кино смотрел — карты, деньги, два ствола. Красивая картинка, такая красивая, что, когда подрос, Сэм начал дрочить на неё ночами, разгрызая пластмассовые пуговицы на мотельных наволочках. Дин, ковыряющийся под днищем Импалы, будто решил сделать из старенькой машины звездолёт. Дин за покерным столом, на удачу прикладывающий к губам карточный веер. Дин, натачивающий ножи один о другой, и в перекрестье вспыхивают искры. Дин словно одушевлял предметы, была у него такая магия, и Сэму казалось, что брат вполне может прожить один, без никого, дай ему только правило и врага. К девушкам, к слову, Дин относился куда менее бережно, чем к оружию. И как с ним таким Сэму быть? Что сказать? Дин, а можно я тоже буду… твоим? Как бильярдный кий, как Детка. Как всё что угодно. Вон сколько у Дина всего есть, а у Сэма — только Дин, и другого не будет. Никогда. — Ничего ты мне не сделал, — говорит Сэм, запрокинув голову к голой, выключенной лампочке под потолком. — Я один хотел побыть — чего неясного? — Что?! Отец ищет тебя по всему городу, а ты просто решил нажраться в одиночестве? Вот так запросто? — Пошёл ты! — Сэм вскакивает, широко ставя ноги, чтобы удержать равновесие. — Почему вы не отправили меня в колледж какой-нибудь? На год, на два, навсегда? Забирали бы на каникулы, если, конечно, у вас находилось бы время между одним монстром и другим монстром? Если меня нельзя на серьёзную охоту, если меня нельзя… Никуда нельзя! — И закусывает щёку. Успевает. — Заткнись, Сэмми, — шипит Дин. — И скажи спасибо, что я делаю скидку на твою пьяную морду. — Не надо мне твоей жалости! Подавись, слышишь?! Сэма бросает в истерику, и, перекидывая из руки в руку квадратную оранжевую бутылку, он, как святой водой, как это сделал сам Дин вот только что, выплёскивает на брата остатки ликёра резкими выпадами наотмашь. Просто так, с дури, со злости, от какого-то последнего отчаяния. Искрапил Дину и руки, и футболку, и обувь. И особенно джинсы, пятно расплывается у ширинки. Сладкое. Вопреки ожиданиям, Дин не срывается, только с брезгливой гримасой подносит ладонь к лицу, шумно тянет носом воздух и выдыхает через рот, касаясь губами запястья. Сэм старается не смотреть. Или смотреть на всё, что угодно, кроме Дина. На вылупившуюся в окне луну, на круглые часы без цифр, по которым и на трезвую голову ни хрена не поймешь, на батарею пивных бутылок у стены, от угла до угла, пустых, разумеется. Сэму хочется сбежать, или чтоб отец вернулся прямо сейчас и пусть хоть до утра разборки устраивает. Что угодно, но не Дин так близко. — Знаешь, — кривится Дин, — не будь ты моим братом, я заставил бы тебя это слизать. — И показывает взглядом на свои ботинки с исцарапанными мысами. Сэм не виноват, что у Дина в каждом жесте — секс. И что воздух такой густой и апельсиново-приторный, и что искрит изнутри, он тоже не виноват, это всё куантро — горит, если поднести спичку, Сэм видел в баре. Вот он так же — горит, и его клонит к Дину и вниз. Неловко, Сэм не умеет правильно, Дин мажется перед глазами, как в съёмке с посекундными стоп-кадрами: подбородок, ключицы, Оn trough the night на футболке, ремень с чеканкой. Сэм мог бы и ниже, с Дином у него гордости нет, но это вышло бы смешно и совсем порнушно. Фут-фетиш, так, кажется, оно называется. Относительно Дина у него вообще много этих самых фетишей, Сэм прочитал про все. — Эй, эй… — Дин пытается ухватить его за плечи. Думает, наверно, что Сэм совсем в дым и его тупо вывернет на пол, он ведь крепче пива не пьёт ничего, даже с редких школьных вечеринок всегда приходил трезвый как дурак. Сэм знает все эти мысли Дина, и ему смешно. Пьяным беззвучным смехом он льнёт к динову паху, крепко обнимает за бёдра — не оторвать. По истоптанному ковролину разъезжаются колени, но и это хорошо, потому что положение теперь прямо идеальное. Сэм облизывает сначала губы, а потом то самое пятно на Дине — там, где под тканью, под тонкой кожей качает кровь паховая вена, где… Сэм думает обо всём этом и совсем плывёт. Язык онемевший, приходится двигать головой вверх-вниз, полукругом, так, наверное, звери вылизывают друг друга по колкому меху. Сэм стонет тонко, без воздуха, и животом, грудью, бедрами, всем, чем только может дотянуться, жмётся к ногам Дина. — Сэм, ты что, ты… что… Дин не решается оттолкнуть, пытается как-то мягко вывернуться, но Сэм перехватывает его запястья поперёк пружинящих сухожилий, стискивая до синяков. Сэм лижет, лижет Дина через одежду, пусть джинса под языком уже трёт как наждачка, и тем более не важно, как всё это выглядит со стороны. Хотя, жалко выглядит, и гадать нечего, но вопреки здравому смыслу Сэм чувствует, что вот теперь всё правильно, именно так — когда он на коленях перед Дином, когда оплавленные края бляшки ковбойского ремня царапают скулы и под губами становится твёрдо. — Дииин, — захлёбывается Сэм, сжимая рукой его член — по-прежнему через ткань, ведь Дин не разрешал по-другому. — Мать твою, — шепчет Дин. — Твою ж мать. Сдаётся, когда Сэм, наклонившись — виском к самому плечу, — прикусывает, мелко сжимая и разжимая зубы. Дин накрывает ладонь Сэма своей, на излом переплетая пальцы, и начинает дрочить себе, прям так, даже молнии не расстегнув. Сэм носом поддевает его футболку, прирастает губами к солёной коже. И, в общем-то, Сэма больше нет: только запах Дина, тепло Дина, не надышаться, и если сейчас так, то как же будет потом? Если — совсем вместе, по-настоящему? Внизу живота печёт и крутит, свободной рукой Сэм трёт себя между ног, запястьем по шву. Останавливается, когда Дин рывком сминает его волосы, выгибаясь и заставляя выгнуться, у Сэма хрустят позвонки и потолок плывёт мутными синими кругами. Секунд пять, не больше, затем горячая шершавая ладонь сползает с затылка вниз, и кровь отливает следом за этой ладонью. У Дина застывшее лицо, зрачки — во весь глаз. Он самцово так, с ленцой поводит бёдрами и, всё ещё поглаживая Сэма по шее, у самой кромки волос, берётся за пряжку. — Досуха, Сэмми. — И подталкивает небрежно, понукая. После Дин скажет, что не помнит этого. Мол, вырвалось, и не такую чушню люди порют, когда кончают. Но Сэм знает, как на самом деле. Дин хотел, чтобы Сэм остановился — сам, чтобы противно стало. Как от плевка или пощёчины. Погляди, мол, какая я скотина, ради твоего же блага опомнись, опомнись… Ведь есть предел, дальше и окончательнее которого не упадёшь добровольно. Только вот незадача, у Сэма такого предела не оказалось. Поэтому Сэм сдёргивает с Дина джинсы вместе с трусами и берёт в рот уже обмякающий член, обсасывает, как мармелад какой-нибудь, а потом губами прихватывает жёсткие волоски пониже пупка, растворяя в слюне подсыхающую белёсую корочку, и снова жадно облизывает — и яйца, и бедра, и вообще везде. Дина трясёт, и не от оргазма, и не от того, что у него снова встаёт. Просто то, что творит сейчас Сэм — это точка невозврата. Не отмотать, не отменить, всё. Дину приходится оттаскивать Сэма от себя, потому что тот вообще, кажется, не соображает ни хера. — Тш-ш-ш, тихо, тихо, не надо, — Дин ловит в ладони лицо Сэма. — Дин, Дин, Дин… — Я здесь. Дин опускается рядом, целует дрожащие искусанные губы, и Сэм обмирает, кажется, задыхаясь совсем. Вкус спирта, цитрусов и солоноватый, терпкий — спермы. У Сэма припухший, жёсткий язык и сухо во рту, самым кончиком он проходится по нёбу Дина, по изнанке щёк, давит, ну, перегоняет чужую слюну в себя. Сэм пьёт его, и это ни разу не похоже на поцелуй. Впрочем, здесь ничто ни на что не похоже, они грёбаные извращенцы, вернее Сэм просто мелкий, напуганный пацан, измотанный дорогами и, очевидно, смермотокзиксикозом, а вот Дин — дерьмо по полной программе, и гореть ему в аду. Сэм стелется под ним, опрокидывается между двух кроватей, узко, неудобно, но Сэм, конечно, нарочно так, чтобы теснее уже некуда, и плевать, что пылесосят в этом клоповнике ещё реже, чем включают отопление. Хотя, смешно задумываться сейчас о чистоте. — Напомни мне застрелиться завтра, — злее, чем даже хотелось бы, говорит Дин, глядя, как Сэм рвёт болты на своих джинсах, как ёрзает на лопатках, приподнимаясь, и розовая головка скользит туда-сюда по животу, оставляя мазаный блестящий след. — Посмотри, Дин, просто посмотри, — просит Сэм и цепляется за его спущенные штаны. Посмотри, да. Как порнушку на платном канале. Посмотри, как твой младший брат дрочит, извиваясь на грязном полу, как скулит от удовольствия, как глядит при этом на твой член, на тебя, и у него разве что слюна по подбородку не течёт. Посмотри, у него футболка в разводах от пота, щёки пунцовые, свалявшиеся клубы пыли пух липнут к шее. Он раздвигает ноги, стукаясь коленями о каркасы постелей, джинсы не снял, и, господи, спасибо ему за это. Но ты же легко представляешь его голым, ягодицы, вскинутые над шершавым ворсом, и ноги ещё шире, чтобы можно было облизать палец и засунуть в него, вытащить, облизать снова, и так, пока не станет мокро внутри, совсем мокро… Дин сжимает оба их члена, размашисто водя кулаком через верх, а Сэм, приподнявшись, хватает свободную руку Дина, обсасывает пальцы, так что кадык длинно и плавно прокатывается под кожей. Сэм кончает первым — с криком, с большим пальцем Дина во рту, короткий, неровно обстриженный ноготь царапает по десне, и Сэм прикусывает фалангу, больно. И Дин кончает тоже, на живот, на футболку Сэма, в такт простреливающим позвоночник судорогам. Дин падает сверху, щека к щеке, и когда угасает одна на двоих агония, он чувствует, как что-то горячее струится по виску тонкой дорожкой. Дин молчит. Пускай, лучше сейчас. Потому что когда всё это плохо кончится, Сэм вряд ли сумеет заплакать. А пока можно.